Стивен Кинг за железным занавесом (история книг С. Кинга в СССР и России, 1981-2025)

После Октябрьской революции 1917 года и прихода большевиков к власти авторские права, как и вся система частной собственности, были поставлены под сомнение. В атмосфере революционного энтузиазма «права сочинителей» рассматривались как буржуазный пережиток, противоречащий задачам построения новой – социалистической – культуры.

Об этом писал в одном из докладов председатель комиссии законодательных предположений при Совнаркоме СССР Владимир Антонов-Саратовский главе правительства Алексею Рыкову. Антонов-Саратовский цитировал статью 4 союзного закона об основах авторского права, согласно которой: «Не считается нарушением авторского права перевод чужого произведения на другой язык»[27].

Антонов-Саратовский пояснял, что эта норма отражает принципиальное отличие советского законодательства от буржуазных норм и имеет целью развитие национальной и социалистической культуры народов Союза. А еще добавлял: «Наше законодательство сделало в направлении ограничения авторского права еще один очень существенный шаг, выразившийся в отказе от защиты притязаний автора на разрешение или запрещение переводить его произведение на чужой язык и на гонорар за разрешение перевести его произведение на другой язык».

По сути, это была легализация литературного пиратства на государственном уровне. Советским издательствам разрешалось не только публиковать без разрешения иностранных авторов, но и вольничать с текстами: редактировать, сокращать, адаптировать, а порой и откровенно искажать – в зависимости от идеологических требований. Возмущение вызывали и сами факты несанкционированных публикаций, и полное игнорирование протестов как со стороны писателей, так и со стороны правительств иностранных государств.

Однако утверждать, что Советский Союз вообще не платил гонорары зарубежным авторам, было бы неправильно. Платил, но избирательно и по политическим причинам. За границей охотно поддерживались писатели, которых считали «друзьями СССР». Им устраивали триумфальные гастроли, принимали с государственным почетом, одаривали вниманием и средствами. Причем средства эти не имели отношения к издательским договорам и не проходили по строке «авторский гонорар», а выделялись из резервного фонда Совнаркома.

Французскому писателю и пацифисту Ромену Роллану, которого в СССР называли «совестью Европы», обеспечивались визиты, достойные королевской особы. Не остался без внимания и немецкий писатель Лион Фейхтвангер – еще один полезный друг советской власти.

Что касается остальных авторов, то на их согласие и мнение попросту не обращали внимания. Их произведения переводились, редактировались, публиковались без разрешения, а зачастую – и без уведомления.

Лишь в 1973 году, после многолетнего дипломатического давления и в преддверии разрядки международной напряженности, Советский Союз с неохотой присоединился к Женевской версии Всемирной конвенции об авторском праве. При этом СССР так и не подписал Бернскую конвенцию, оставаясь в стороне от наиболее авторитетного международного соглашения по защите прав авторов. И даже написанные после 1973 года многие публикации иностранных авторов продолжали выходить в обход международных норм или с их минимальным соблюдением – как правило, по формуле «платим сколько считаем нужным и когда считаем нужным».

Курт Воннегут в эссе «Пригласите Риту Райт в Америку!» сравнил Советский Союз с Формозой (ныне Тайвань) в вопросах обращения с авторами, что подчеркивало пренебрежительное отношение к писателям, которых лишали не только финансовых вознаграждений, но и элементарного уважения к их труду. А Эрих Мария Ремарк в телеинтервью для литературной передачи «Профиль» 1963 года на вопрос о том, знает ли он об успехе своих книг в СССР, ответил едва ли не с болью: «Я получаю письма, но не деньги».

В 1984 году «Иностранная литература» не заплатила Стивену Кингу за «Мертвую зону» ни цента. Это подтвердил и нынешний главный редактор «Иностранки» Александр Ливергант: «Печатали, что хотели, все самое лучшее – и бесплатно».

И с этим решительно ничего нельзя было поделать. Как писал в 70-х годах американский специалист по книжному рынку Алан Шварц, «Сложность ведения дел о литературном воровстве и попытки получить в Советском Союзе компенсацию за причиненный ущерб, а также связанные с этим расходы настолько велики, что могут превратиться в кошмар даже для самых лучших американских юристов». Таким образом, и в США, и в Европе юристы прекрасно понимали: иск против Советского Союза – это борьба с призраком, то есть абсолютно бесперспективное дело. Международные организации, включая ЮНЕСКО и ВОИС (Всемирную организацию интеллектуальной собственности), долгое время были бессильны в вопросе давления на СССР.

Таким образом, Стивен Кинг, как и многие другие западные авторы, стал жертвой советской системы игнорирования международного авторского права (или, точнее, жертвой своеобразного советского понимания международного авторского права). Все его произведения, изданные в СССР, приносили прибыль исключительно советскому государству, но не самому писателю.

Лишь после распада Советского Союза, во второй половине 90-х, ситуация начала меняться: российские издательства стали покупать лицензии и выплачивать гонорары зарубежным авторам. Однако в 1980-е годы Кинг в Советском Союзе оставался, по сути, бесплатным дарителем собственного творчества советскому читателю – без своего ведома и согласия.

О советских переводах

Четвертая глава «Мертвой зоны» начинается с мощной и страшной сцены. Убийца, беззаботно напевая песенку Битлз «Back in the USSR» («Снова в СССР»), готовится к первому преступлению, а затем насилует и убивает Альму Фречетт. Параллельно всплывает несколько жутких фактов его биографии.

Поначалу читатель не знает, кто этот убийца, и только Джонни Смит, обладающий способностями к ясновидению, сумеет разгадать загадку и откроет ужасную правду. Это полицейский Фрэнк Додд – человек, который должен был «служить и защищать».

Советский читатель не узнал из этого ничего. Весь фрагмент с изнасилованием и убийством был безжалостно вырезан. Цензура посчитала сцену неподходящей для отечественной аудитории: или из-за описания насилия, или из-за того, что ироничное сочетание советской символики с западной музыкой, под которую совершается преступление, могло быть воспринято как оскорбление или провокация.

Сергей Таск вспоминает: «Когда "Мертвая зона" Кинга уже редактировалась в «Иностранке», редактор Кудрявцева[28] придралась к одному слову. Там какой-то митинг, и на плакате написано "Перепихнемся, крошка?". По сегодняшним меркам вполне невинно. Она говорит: "Это надо заменить". Я ей: "Татьяна Николаевна, вы же сейчас печатаете в переводе Аксенова «Регтайм», а там слово "ж…", снова и снова". Я уже потом узнал, что Аксенов сказал ей, что без "ж…" роман печатать не разрешает. Все-таки Аксенов – согласились»[29].

На самом деле надпись была на красной футболке племянника Джорджа Харви, из-за чего Грег Стилсон устроил над ним экзекуцию. Таску пришлось заменить ее на «ПЕРЕСПИМ, КРОШКА?». В 1988 году «Мертвая зона» увидела свет на украинском языке (в киевском издательстве «Днiпро»), и у переводчика Митрофанова эта надпись приобрела вид: «Ляж під мене, крихітко».

«Мертвая зона» вышла, как было ранее сказано, в журнале «Иностранная литература». Журнальный формат накладывал свои ограничения: романы переводились и редактировались так, чтобы уместить текст в отведенные страницы. Однако на деле это было удобным способом цензурировать неугодное. Под этим предлогом часто выбрасывались абзацы, диалоги, целые сцены и сюжетные линии. Так, в «Мертвой зоне» читателя лишили множества ключевых эпизодов, углубляющих характеры героев. Самое печальное, что этот урезанный, не побоюсь даже такого слова, кастрированный вариант оставался основным доступным для русского читателя почти три десятилетия. Даже в 1990-х и 2000-х, когда цензура официально исчезла, переиздания по инерции воспроизводили старый текст. Лишь в 2013 году «Мертвая зона» была издана в полном объеме.

«Способному ученику», который появится в журнале «Звезда» в 1990 году, повезет еще меньше – повесть будет сокращена на треть. Это даже не урезанный перевод, не редакторские ножницы, а произведение, пропущенное через мясорубочный аппарат. И оно тоже будет издаваться в таком виде более двух десятилетий.

Ни одно произведение крупной прозы (повести и романы) Стивена Кинга, опубликованное в СССР, не выйдет в полном варианте.

Всю эту ситуацию прекрасно иллюстрирует пример, приведенный переводчиком Александром Грузбергом. Он рассказывал, как увлекался циклом рассказов Пола Андерсона «Патруль времени». Один из героев задумывается, что он сделает, если сможет путешествовать во времени. Его выбор – исправить прошлое, убить злодея, виновного в миллионах смертей. В советском издании герой размышляет только об убийстве Гитлера. Однако в оригинале он стоит перед моральной дилеммой: кого убить – Гитлера или Сталина? Кто из них больший злодей, кто больше уничтожил людей? Советский читатель никогда не узнал о существовании такого выбора, ведь упоминание лидера СССР в негативном ключе было немыслимым.

«Любое советское переводное издание нужно переводить заново», – резюмировал Грузберг.

Да, по-хорошему, много чему требуется переперевод. Но встает другой вопрос: а кому это нужно? Кто готов оплачивать этот банкет? Качественный литературный перевод – это месяцы, а то и годы кропотливой работы. Это не просто перевести с английского, это адаптировать культурные аллюзии, сохранить стиль, воспроизвести ритм оригинала, иногда даже восстановить утраченные при первичном переводе смыслы. И все это – при неочевидной коммерческой отдаче.

В наши дни стало привычным восхищаться советской школой перевода, которая действительно оставила глубокий след в литературе. Многие читатели вспоминают блестящие работы советских переводчиков, превращавших книги иностранных авторов в шедевры, где язык звучал живо, выразительно и даже поэтически. Одновременно с этим нередко подвергаются критике современные переводчики. Однако, во-первых, советские переводы, как выясняется сегодня, были не так уж безгрешны. А во-вторых, давайте разберемся: чем советская эпоха отличалась от нынешнего дня?

Советские переводчики работали в совершенно иных, тепличных условиях. Переводам уделялось огромное внимание как инструменту культурной политики. Это означало, что на качественные переводы выделялось достаточно времени и ресурсов. У переводчиков не было жестких дедлайнов, продиктованных рыночной конкуренцией, как сегодня. У них была возможность глубоко погружаться в текст. В советское время нормой художественного перевода было два авторских листа в месяц (авторский лист – это 40 тысяч символов текста), а в наше время даже пять авторских в месяц – это довольно медленно.

К тому же, переводческая профессия в СССР была престижной, а гонорары обеспечивали достойную жизнь. Советские переводчики могли сосредоточиться на работе без постоянного страха за свое финансовое положение.

Наконец, в советских издательствах сидели первоклассные редакторы, многие из которых сами прекрасно писали.

Сегодня ситуация кардинально изменилась. Переводчики работают в условиях жесткой рыночной экономики, где важны скорость и низкая себестоимость. Издательства требуют быстрых результатов, зачастую жертвуя качеством ради скорости. Переводчику приходится работать за сравнительно небольшие гонорары, часто совмещая несколько проектов одновременно, чтобы просто сводить концы с концами.

Теперь представьте, что на переводчиков хлынул бы такой же денежный поток, что сегодня идет в IT. Что если бы их гонорары стали сопоставимы с зарплатами топ-программистов, а дедлайны – разумными? Что если бы у них появилось достаточно времени на работу?

Уверяю вас: мы бы внезапно увидели, как много вокруг способных переводчиков. Хороший перевод – это не только талант, но и условия, в которых работает специалист.

Интервью советскому журналисту

Стивена Кинга заметили и в «Литературке».

«Литературная газета» – еженедельное литературное и общественно-политическое издание. При всей своей лояльности к линии партии (а куда от нее было деваться в то время?), «Литературка» не являлась официальным органом ЦК КПСС и формально подчинялась лишь Союзу писателей СССР. Именно поэтому «ЛГ» позволяла себе чуть больше, чем остальные: не нарушая правил игры, но виртуозно их обходя.

В эпоху застоя «Литературная газета» была самой либеральной из всех всесоюзных газет. Либеральной, конечно, по меркам социалистической прессы: без «антисоветчины», но с признаками свободы мнений и смелости в мышлении – роскошь, которую другие издания себе не позволяли даже во снах.

При редакторе Александре Чаковском[30] «Литературная газета» достигла апогея, пика своей популярности: она стала одним из самых авторитетных изданий в Советском Союзе, тираж вырос в несколько раз – до 6,5 миллионов экземпляров, газета раздобрела до шестнадцати полос (страниц), ее называли «пиром духа для интеллектуалов», в ней публиковались крупные советские и зарубежные писатели и печатались репортажи собкоров – собственных корреспондентов – из разных городов мира.

Особая гордость – международный отдел. Пожалуй, ни у одного печатного издания в СССР не было столь мощной сети собкоров. 15-я полоса газеты полностью отводилась зарубежной культуре и в первую очередь литературе. Эта страница открывала для советского читателя новые имена.

В пятом номере «ЛГ» за 1984 год был опубликован рассказ «Сражение» в переводе Александра Обухова (еще более сокращенный, чем у Володарского – такой, насколько позволял небольшой объем газеты). Перевод сопровождался статьей пропагандистского толка Еремея Парнова «Феномен Кинга» (как много мы впоследствии увидим статей с подобным названием!). Еремея Парнова впоследствии назовут «советским Дэном Брауном»: писатель-фантаст, автор загадочных и детективных романов «Ларец Марии Медичи» и «Мальтийский жезл», не сильно уступающих «Коду да Винчи».

Александр Чаковский – фигура в высшей степени примечательная. Он принадлежал к числу тех интеллектуалов советской эпохи, которые прекрасно знали, как устроена система, досконально понимали ее правила, публично демонстрировали лояльность – и в то же время внутренне от нее дистанцировались. Они клеймили западный образ жизни в передовицах, но с удовольствием отправлялись в загранкомандировки и рассказывали антисоветские анекдоты.

Чаковский пришел в восторг от «Мертвой зоны». Более того, Чаковский связался с собкором «Литературки» (и Агентства печати Новости) в США Владимиром Симоновым и дал ему редакционное задание: всеми правдами и неправдами взять интервью у Кинга, что было успешно и сделано весной 1984 года в Нью-Йорке.

«Литературная газета» опубликовала сокращенную версию этого интервью 29 августа 1984 года в статье «Неизвестный Стивен Кинг», полный вариант вышел в 1987 году в книге Симонова «Чем дышишь, Америка?»

Владимир Симонов был признанным мастером советской международной журналистики. Выпускник журфака Московского государственного университета, он начал свой профессиональный путь в заводской многотиражке, что стало для него ступенью в мир большой журналистики. Потом он перешел в Агентство печати «Новости», где прошел путь от младшего редактора до политического обозревателя. В качестве корреспондента АПН и «Литературной газеты» работал в Индии, Великобритании, Соединенных Штатах и снова в Великобритании. Его вклад в журналистику был отмечен одной из престижных наград – премией Союза журналистов СССР имени В.В. Воровского.

Собкоры-международники (или «иностранцы», как их тогда называли) были высшей кастой в среде журналистов. Постоянные командировки за рубеж, доступ к иностранной литературе и прессе, посещение дипломатических приемов и пресс-конференций – все это превращало их в глазах коллег в элиту. Внешний вид также подчеркивал их особый статус: элегантные костюмы из твида, безупречно подобранные галстуки, тщательно вычищенные ботинки. Даже привычки их отличались – вместо традиционного коньяка международники предпочитали виски и джин, а в кабинетах пахло импортными сигарами и дорогим табаком.

Свободное владение иностранными языками, острый и выразительный русский язык, который они применяли в своих статьях, умение писать на актуальные и сложные темы так, чтобы они были интересны и понятны читателям, знания в области политики и международных отношений – вот что отличало первоклассного международника. Сотрудники международного отдела АПН всегда выделялись на общем фоне. Международники представляли собой своеобразное «государство в государстве» внутри редакции. Им не нужно было объяснять, что и как писать, они сами прекрасно знали, как писать «правильно».

Как так вышло, что советский журналист получил возможность поговорить с Кингом? Как позже объяснял сам Симонов: «Кингу было интересно, что он интересен нам».

Разговаривая с Симоновым, Кинг сказал много того, что от него ждали по другую сторону океана. Его критика Рональда Рейгана, американской внешней политики, милитаризма, Пентагона и даже религиозных институтов идеально вписывалась в риторику, которая доминировала в советской прессе.

Кинг, как и многие американские интеллектуалы левых взглядов того времени, был резким критиком рейгановской политики. В интервью он выражал беспокойство по поводу гонки вооружений, наращивания ядерного потенциала и внешнеполитических авантюр США, затрагивал темы расизма и религиозного фанатизма.

Такой тон беседы не был случайным. Симонов умело направлял разговор в русло, которое было наиболее выгодно для советской пропаганды. Вопросы журналиста явно подталкивали Кинга к темам, которые могли бы вызвать сочувствие у советской аудитории. Писатель, в свою очередь, был достаточно умен, чтобы не идти на конфронтацию, а сказать то, что было приемлемо в данной ситуации.

Вопрос о том, насколько слова Кинга отражали его подлинные убеждения, остается открытым. С одной стороны, он действительно придерживался либеральных взглядов и критиковал американскую власть. С другой стороны, очевидно, что он прекрасно понимал, перед какой аудиторией выступает. Кинг был человеком прагматичным и далеко не наивным – он знал, что его интервью прочитают в СССР, и вполне мог подстраивать свои ответы под ожидаемые.

Сегодня, с исторической дистанции, мы можем рассматривать это интервью как пример своеобразной игры – интеллектуальной дипломатии, где каждый говорил то, что требовалось в рамках момента. Симонов получал нужные цитаты для советской прессы, а Кинг мог представить себя как передового и прогрессивного писателя.

Оставаясь в глазах советской идеологии таким прогрессивным писателем, Кинг, сам того не ведая, обеспечил публикацию второго романа в СССР – «Воспламеняющей взглядом». Потому что «переводная литература подвергалась еще большей идеологической цензуре, чем оригинальная, часто политическая позиция автора была важнее художественных достоинств его произведения»[31].

Это интервью слишком интересное, чтобы приводить из него лишь выдержки и фрагменты. С разрешения автора публикуем полную версию интервью.

«Империя страха»[32]

Духи, вампиры – все это, конечно, страшновато,

но прелесть такого страха вот в чем: забываешь,

что в конце месяца надо оплатить счет за электричество.

Это отдушина от ужаса обыденности

Стивен Кинг, американский писатель

Американцы, будьте бдительны!

Мне казалось, будто я схожу с ума. Не очень-то объяснимое состояние, когда всего лишь сидишь на лавочке у океана, вокруг воркует курортный городок, а на коленях занимательная книжка.

Городок был Дейтона-Бич, штат Флорида.

Книга – «Кристин», один из последних романов Стивена Кинга.

Сначала о городке. Там пришлось переночевать случайно, спасаясь от закрытых для советских журналистов зон. Снял гостиничный номер, вышел к океану оглядеться.

Берега не было. Пляжа тоже. То есть присутствовало и то, и другое, но серебристые крупинки песка, жемчужные осколки ракушек, зелень травки – вся эта архаика, именуемая природой, была погребена под полутораметровым слоем листовой стали и лака.

Все побережье, как саранча, покрывали автомашины. Люди загорали на крышах автомашин. Люди закусывали в автомашинах. Прямого соприкосновения человека с землей не наблюдалось.

Вдоль кромки прибоя медленно ползли в обе стороны два ряда автомашин. Водители разглядывали водителей, пассажиры – пассажиров. Человеческие головы в оконцах казались украшением к автомобилю, привинченным за дополнительную цену. Что-то вроде лишней фары.

Моторизованная до унижения всего живого Америка отдыхала.

Потом я узнал, что Дейтона-Бич – своего рода мекка тех, кто помешан на любви к своим четырехколесным друзьям. Что каждый март здесь устраивают авто- и мотогонки. Что мотоциклетные банды «ангелов ада» оккупируют на эти дни все отели и пивнушки.

А на дворе как раз был март.

Ночью и утром колонны автокентавров продолжали свой ленивый променад по пляжу. Благодаря роману Кинга одного я уже знал в лицо. Точнее – в радиатор. Мимо меня катал взад-вперед искореженный, изъеденный ржавчиной «Плимут-фьюри» 1958 года выпуска с прыщавым бледным парнишкой за рулем. Семнадцатилетний Арни Каннингхэм прогуливал свою подругу.

Только Арни да я знали жуткую правду. Его «Плимут-фьюри», его битая, дряхлая Кристин, как он звал свой автомобиль… живое существо! Да, именно так! Более того: в зловещем мире, где жизнь и смерть – все на колесах, человеческая плоть незримо сообщалась с металлом карбюратора, цилиндров, картера, как органы одного существа.

У них одна кровь. Одна энергия.

Вот почему, чем больше катал Арни свою Кристин по улицам, тем краше она становилась. Спидометр крутился назад, сбрасывая километры и годы. Ржавчина уступала место сверкающему лаку. Вмятины выправлялись сами собой, словно невидимая рука выстукивала их резиновым молотком.

Кристин вытягивала соки из Арни, обрекая парня на безумную, всепожирающую любовь к себе. Стальное чудище готовилось к расправе с недругами Арни. К сокрушению мира в его семье. К фантасмагорической охоте на его девушку, когда – лишь рев мотора, визг тормозов да стоны истлевших трупов, вцепившихся в руль…

Кусок металла ревновал и ненавидел. Человеку же не оставалось ничего, кроме обожествления этого металла.

В курортном городке Дейтона-Бич я читал роман Стивена Кинга «Кристин». Когда рассказал об этом автору, тот звучно, от души расхохотался.

Из нашей беседы:

– Я читал и думал: как все-таки безупречно точна ваша философская аллегория автомобильной цивилизации Америки. Мотор на колесах грабит сердца американцев?

– Убежден в этом. Автомобиль дал нам кое-что в смысле новой мифологии, какого-то вклада в национальную культуру. Но отнял намного больше, чем дал. С другой стороны, что бы мы делали без автомобиля? Америка – страна гигантская, и она объединила себя не рельсами, а бетоном. Но автомобиль превратился в фетиш. Если в 17 лет у тебя его нет, пусть в кредит, – значит, ты вроде бы не живешь.

Какое-то зло гнездится, скажем, в том же Нью-Йорке, где из конца в конец вряд ли доберешься – как раз из-за перенасыщения машинами. Посмотрите на нью-йоркских таксистов. Они водят свои желтые коробки на колесах, как иные солдаты воюют – автоматически, без мысли, с покорным отчаянием. И это еще один символ того, что сделал с нами Его Величество Автомобиль.

– Сюжеты ваших книг нередко обгоняют технический прогресс. Замечаете ли вы влияние технотронной цивилизации на развитие культуры? В частности, на процесс литературного творчества?

– Пока не пришел к выводу на этот счет. Давайте скажем так: все эти компьютеры, электронные «обработчики слов», они, конечно, что-то делают с нами… Сегодня люди думают не так, как, скажем, до изобретения автомобиля. Он преобразовал и наше представление о мире, и само наше мышление.

Но как? Спросите меня через десять лет – может быть, скажу.

Пока только знаю: влияние неоспоримо. Это как если бы подмешать нечто к питьевой воде. С людьми будет что-то происходить, а что? Время покажет. У меня есть электронный «обработчик слов», но я лишь редактирую на нем, выправляю рукопись. Писать на телевизионном экране мне тяжело – уж очень непохоже на то, как привык работать. Обычно сижу за пишущей машинкой…

Стивен Кинг сидит за пишущей машинкой с начала семидесятых годов. Причем с фантастическим успехом. Писатель молод, а у него уже вышло более десяти книг. Их общий тираж проломил потолок книгоиздательских рекордов Запада – свыше 40 миллионов экземпляров! В любом аэропорту, газетном киоске, в любом универмаге выстроились кинговские шеренги: «Кэрри», «Свечение», «Мертвая зона», «Воспламеняющая взглядом», «Куджо», «Разные сезоны», «Кристин», «Кладбище домашних животных»…