Царская охота

Мыловарни в моё отсутствие перешли на новый уровень и вовсю делали и распространяли дезодоранты, в секрете коих разобрались нанятые управляющими химики, потому что я, если честно, забыл про своё обещание предоставить этих умельцев.

А управляющие оказались умными и хваткими, недаром их Черкасский посоветовал поставить над мыловарней. Как они смекнули, что может пользоваться успехом, в связи с моим указом о запахах, которые некоторые личности не могли вытравить с себя никакими банями и ваннами, так сразу же развили бурную деятельность в расширение производства.

Вообще, производство пошло в гору, и дешёвые мыла уже робко, с оглядкой начали приобретать женщины более низких социальных слоёв, нежели дворянки и быстро примкнувшие к ним купеческие дочки и жены.

Вот рядом с мыловарнями и располагались кузня с мастерской по производству проволоки. В последнее время медной, по заказу Брюса. Братья Степные получили этот заказ, потому что умели виртуозно делать волочильные доски, изготовление которых было своего рода искусством.

И вот я, находясь в худшем настроении за всё время моего пребывания здесь, вытащил их из кузни и притащил в специально оборудованную мастерскую, установленную в Лефортовском парке, переоборудовав под неё одну из конюшен, которая почему-то не использовалась по назначению.

В общем, с машиной на паровой тяге всё у нас получилось, вот только те самые волочильные доски, чтоб их, быстро приходили в негодность. Волок не выдерживал большего количества проходящего через него металла, и доски приходилось постоянно заменять на новые.

Тогда я попробовал метод Брокедона и использовал в качестве волока алмаз. Метод помог, но лишь частично: во-первых, диаметр получаемой проволоки ограничивался размером камня, и из этого плавно вытекало, во-вторых, это было очень дорого, не говоря уже о сложности элементарно просверлить в алмазе дырку.

И всё вместе это привело меня к проблеме стали, в данном случае легированной, которой ещё в мире не существовало. Только вот чем её легировать, если большинство элементов ещё не открыто, а крокоит, из которого можно извлечь хром, опишет только Ломоносов да и то…

Вот тут я немного подзавис. Ну, конечно же, Ломоносов. За каким чёртом отправлять его учиться куда-то заграницу, если многие знаменитые учёные уже сейчас ничем не занимаются, а делают вид, что заняты разработкой и созданием университета.

Какой-то незамутнённой извилиной, единственной, что ещё осталась нетронутой царящим в голове хаосом, я понимал, что сейчас несколько несправедлив к учёным мужам, но меня уже было не остановить. Какой смысл создавать этот гребанный университет, если мы даже какой-то паршивый марганец и хром из пород добыть не умеем?

– Продолжайте, – хмуро сообщил я кузнецам, которые, в отличие от меня были очень даже довольны получающимися результатами, и вышел из мастерской.

По Москве был объявлен десятидневный траур по Евдокии Фёдоровне, поэтому гости из Франции откровенно скучали в Лефортово, но мне было на них наплевать. Я приказал седлать Цезаря и, не обращая внимания на пытающуюся что-то мне сказать любовницу Орлеанского шевалье, умчался из дворца в сопровождение только трёх гвардейцев.

По дороге к бывшему дворцу Долгоруких, который облюбовал Бильфингер в качестве основы будущего университета, я заехал в Славяно-греко-латинскую академию и приказал заикающемуся от неожиданного визита архиепископу Герману, возглавляющему академию, привезти в искомый дворец учащихся посмышлёней, да, чтобы все первого году обучения были, не более пяти рыл.

Сам же, развернувшись, вылетел из монастыря, в котором располагалась академия, отмечая про себя, что он никуда не годится, и нужно кому-то приказать заняться переносом этого учебного заведения в более приличное место.

В будущем Московском университете, высочайший приказ о создании которого уже лежал в канцелярии, и дожидался только моей указки, чтобы пустить его в ход, царило оживление. По холлу постоянно пробегали какие-то люди, что-то переносили из стоящих во дворе подвод.

Возле дверей стояли оба Бернулли и отец, и сын. Отец, захваченный суетой, царящей вокруг, уезжать домой, похоже, не собирался, что меня, в общем-то, устраивало. Бильфингер носился вокруг таскающих здоровенные сундуки мужиков и причитал.

– Осторожнее. Да, осторожнее же, медведь косолапый, – орал он, на мой взгляд, больше отвлекая носильщика, чем, наставляя оного.

– Государь! Слава Господу! – ко мне подлетел Шумахер, каким-то волшебным образом материализовавшийся здесь, в Москве.

Я, моргая, уставился на это скандальное чучело, предполагая, что от различных дум и переживаний слегка разумом ослабел, и ко мне пришли такие красочные галлюцинации. Потому что кого-кого, а Шумахера здесь быть не должно было и точка. Да и Бернулли, к которым присоединился взъерошенный Эйлер, определённо его не видели, потому как внимания никакого не обращали.

Эйлер больше кокетничал, отказываясь от награды, а сам орден Святого Александра Невского, похоже, не снимал, даже когда мыться ходил. А все мои иноземцы вынуждены были мыться, потому что нюхачи, заскучав дежурить на ассамблеях, где всё меньше и меньше нарушителей находили, отправились «в народ», учредив обходы, размахивая моим указом.

Остальные коллеги-учёные на орден поглядывали с плохо скрываемой завистью, что заставляло Эйлера ещё больше выпячивать грудь и просто лучиться самодовольством. Что ни говори, а учёные – люди, очень зависимые от признания. И на этом можно играть, тем более что орден имел слишком малое денежное содержание, чтобы всерьёз обеспокоиться о последствиях. Но, так получилось, что Эйлер был пока единственным, кого я вообще наградил хоть каким орденом, так что ни о каких злоупотреблениях и речи быть не могло.

– Государь, Пётр Алексеевич, ты же прибыл сюда, чтобы этих разбойников, татей с большой дороги покарать?! – я снова повернулся к Шумахеру и решил осторожно уточнить.

– Иван Данилович, а ты какими судьбами здесь в Москве оказался?

– Так ведь всё, всё, что нажито непосильным трудом, умыкнуть захотели, ироды проклятые! – и он погрозил кулаком стоящему и делающему вид, что его не существует Бернулли-младшему. А я, прищурившись, посмотрел на сундуки. Кажется, я начинаю понимать, в чём дело.

– Если в сундуках экспонаты кунцкамеры, и книги библиотеки, то это я приказал их сюда перевезти. Все эти вещи, Иван Данилович, должны в учебный процесс быть вовлечены, а не стоять на потеху людям, которые ничего в них не смыслят.

– А что тогда с Академией наук будет? – Шумахер перестал истерить и уставился на меня не мигая.

– А что с ней будет? Так и останется почётной синекурой, которая будь чесать по загривку наших учёных мужей, льстя их самолюбию. Звание академика всегда звучало гордо. А вот книги и экспонаты кунцкамеры должны приносить пользу.

– Но, мне-то что делать, государь? – на Шумахера было жалко смотреть. Столько боли в глазах стоящего напротив меня человека я не видел ни разу в жизни.

– Не переживай, Иван Данилович, что-нибудь придумаем. У меня талантливые люди без дела не остаются, – я внимательно посмотрел на главного скандалиста Академии наук, на которого в своё время упало столько власти, что, похоже, он не справляется с её тяжестью.

В холле было холодно из-за распахнутой двери. Один из вносимых сундуков привлёк моё внимание, кажется, я знаю, что в нём находится. Этот ящик хранился в кунцкамере и в моё время, он отличался от всех остальных, и я его сразу узнал. Когда носильщики поравнялись со мной, я крикнул:

– Эй, сюда это тащите, – мужики остановились, посмотрели в мою сторону, и до них только что дошло, что Шумахер надрывался не просто так, взывая к государю.

Подтащив ящик, они очень осторожно опустили его передо мной и остались стоять, комкая в руках снятые шапки. Я же протянул руку, требуя ключ, который мне тут же вручил подскочивший Бильфингер, до которого тоже, похоже, только что дошло, кто это тут стоит тихонечко в сторонке.

Опустившись на корточки перед сундуком, я откинул крышку. Да, я не ошибся, это именно то, что мне и надо было. Вытащив два камня, чёрный и ярко-красный, я повернулся к Бильфингеру, потрясая находкой, и процедил:

– Это что такое, Георг Бернгардович? Что это я тебя спрашиваю?

– Это минералы, государь, – он явно не понимал причины моего жуткого настроения.

– Да что ты говоришь, минералы, значит, – я сунул ему под нос чёрный камень. – И что это за минерал такой? Я вот не знаю, что это. Может быть, Иван Данилович знает? – и я развернулся к злорадно усмехающемуся Шумахеру. – Так что это, Иван Данилович?

– Я не… я не знаю, государь, – промямлил побледневший Шумахер.

– Ах, ты не знаешь, а ведь именно тебе было поручено следить за экспонатами. И если раньше, минуту назад, я ещё думал про то, что, возможно, совершил ошибку, приказав перевести всё в Москву, то теперь я вижу, что не ошибся! И это первый же попавшийся мне на глаза сундук, и я даже представить не могу, что может быть в остальных. Почему экспонаты не подписаны? Почему просто валяются все вместе как попало? – Эйлер переглянулся с Бернулли и отступил в тень, чтобы монарший гнев его не коснулся, а будущий ректор стоял покрасневший от злости, не зная, как реагировать.

– Это пиролюзит, государь, Пётр Алексеевич, – ответил Бернулли-младший, присмотревший к чёрному куску.

– Ну, хорошо, – неохотно ответил я, словно признавая, что в дороге всё может случиться, и что эти камни скоро будут расставлены и разложены как полагается. – А это что? – и я протянул ему красный минерал, думая про себя, что перегибаю палку. Потому что вот этот минерал Бернулли никак не смог бы опознать, ведь его должен будет описать Михайло Васильевич лет этак через десять.

– Эм, – вокруг меня столпились теперь все и с удивлением разглядывали непонятный камень. – Я не знаю, – Бернулли протянул руку, и, дождавшись моего разрешительного кивка, взял камень. – Какое интересное строение, он словно состоит из множества малюсеньких кристалликов, которые имеют удивительно правильную форму. Как интересно. – Ну всё, они заинтересовались, значит, полдела сделано.

А вокруг Бернулли начало собираться всё больше народу, и каждый пытался понять, с чем имеет дело. При этом они напрочь забыли и про мой разгон, и про несправедливые обвинения, заполучив в свои руки новую загадку.

В распахнутую дверь вошёл невысокий мужчина с военной выправкой, а следом за ним пятеро молодых людей, нервно оглядывающихся по сторонам. Среди них выделялся высокий, могучего телосложения парень, в старом потрёпанном тулупе.

– Отставной прапорщик Попов привёл студиозусов, как приказал государь, – он коротко поклонился и отступил в сторону, пропуская вперёд молодых людей.

– Отлично, – я привлёк внимание учёных мужей, и указал им на парней. – Вот, познакомьтесь, это учащиеся Славяно-греко-латинской академии. Я специально пригласил их сюда, дабы молодые люди посмотрели, какие прекрасные учёные прибыли к нам, чтобы основать самую что ни на есть Альма Матер в нашей, богатой на таланты стране. А вместо этого, что они видят? Полнейшую неспособность организовать простейший процесс, вроде прикрепления к каждому камню бумажки с названием? – я повернулся к мнущимся парням. Они хлопали глазами и никак не могли понять, как же их угораздило попасть в самый разгар набирающей обороты взбучки. Да и ещё и получали на орехи уважаемые учёные от непонятного юноши, моложе их самих на вид. – Вот ты, как тебя зовут? – и я ткнул пальцем прямиком в Ломоносова.

– Михайло Ломоносов, – он смотрел прямо, не опуская глаз. Ну понятно, в двадцать лет, он был гораздо старше, чем его сокурсники, и уже устал слушать насмешки.

Прости Михайло Васильевич, но мне ты гораздо больше нужен как физик-химик, чем как философ. Философов, их много, а после рюмки-другой так вообще не сосчитать, а вот таких, кто обладал бы настолько гибким умом, чтобы быть способным постигнуть любое направление и добиться в нём успеха, только ты и есть.

– Вот, Михайло Ломоносов, например, точно не понимает, что здесь творится, – я полюбовался покрасневшим лицом Бильфингера.

Этого господина я уже изучил и прекрасно понимаю, что работать он будет, закусив удила только в одном случае, если его натыкают носом в его мнимую несостоятельность, при этом пообещав в случае успеха много вкусного.

Но делать это часто нельзя, необходимо в промежутках между тыканьем гладить его по шёрстке, говоря, какой он гениальный, и как я без него по миру пойду. Ну, мне не сложно, лишь бы дело делалось.

Например, как в мануфактуре, разросшейся уже до неприличных размеров и выпускающей много важного для нас денима, используя новый челнок того англичанина Кейна.

Самое смешное заключалось в том, что никакого навязывания нового производства не было. Более того, этот летающий челнок так сильно захотели держать в тайне, что им волей-неволей заинтересовались конкуренты проклятые.

До меня дошли слухи о том, что Джона в складчину напоили в каком-то кабаке до изумления, чтобы тот секретом поделился.

А я всегда знал, что производственная тайна, в совокупности со шпионажем и рекламой – вот самые главные двигатели прогресса. И не надо ничего навязывать, чтобы избежать всяких неприятностей типа забастовок.

Люди-то никогда не меняются, и запретный плод, он слишком сладок, чтобы мимо пройти. Кое-что, конечно, нужно будет навязать, и очень скоро, но это проблема недалёкого будущего, сейчас же у меня другие проблемы. Ещё раз посмотрев на красное лицо Бильфингера, я резюмировал:

– В общем так. Вы, господа мои хорошие, берёте этого молодого человека, Михайло Ломоносова, и начинаете его обучение, вот прямо с сегодняшнего дня. Потому что я хочу убедиться в том, что учителя из вас всё же более умелые, чем хранители редкостей. У вас есть год до того момента, как университет начнёт принимать студиозусов. Если через год он не покажет ничего значимого, я много раз подумаю над тем, продолжать ли вкладывать деньги из казны в это предприятие, которое, мне кажется, всё более сомнительным.

– Ваше величество… – Бильфингер хотел что-то мне сказать, но я поднял руку, затыкая его.

– Пошлите кого-нибудь на Монетный двор, там весьма обширная библиотека привезена из Речи Посполитой, как раз под нужды университета, – и, оставив выпучившего глаза Ломоносова и скептически оглядывающих его с ног до головы учёных знакомиться, сам же подошёл к Попову, таща на фарватере Шумахера. – Иван Данилович, ты так страстно просил у меня работу, что я решил тебя осчастливить. Вот прапорщик в отставке Попов проводит тебя к архиепископу Герману, и вы вдвоём подумаете и приготовите мне проект на тему: куда можно перенести академию, чтобы крыша не свалилась отрокам на головы. Проект должен быть вменяемый, мне его ещё в Священном Синоде утверждать надобно будет. Так что расстарайся, будь другом.

– Я? – Шумахер уставился на меня, потеряв дар речи.

– Конечно, тебе. Потому как тебе ещё и переносить академию на новое место придётся и обустраивать. Надеюсь, что такого же фиаско, как с камнями, сваленными где придётся в Кунцкамере, не возникнет? – Шумахер отрицательно помотал головой, и я его оставил рядом с Поповым, а сам отошёл в направление двери. Вот и ладушки, все при деле. Что же я забыл? Ах да: – Даниил Иоганович, я всё же хочу узнать, что это за красный камень и какие у него свойства, да и вообще опись каждого из этих камней хочу увидеть, – Бернулли только рассеянно кивнул, продолжая рассматривать крокоит. Из него при определённых усилиях можно выделить хром, весьма и весьма полезный металл, который где только не применяется.

Вернувшись в Лефортово, я вошёл в приёмную перед моим кабинетом и сел в кресло для посетителей, вытянув гудящие ноги. Митька посмотрел на меня, и в его взгляде промелькнуло сочувствие.

– Я хочу знать, когда его величество император примет меня? – высокий француз ворвался в приёмную и подлетел прямо к столу, за которым сидел невозмутимый Митька. Он в это время точил перья небольшим, но очень острым ножиком, и поднял взгляд на француза, не отрываясь от своего увлекательного занятия.

– А я ещё раз вам повторю, виконт, что ваше прошение передано в императорскую канцелярию на рассмотрение, – ответил Митька. – И вообще, у вас получилось бы быстрее попасть на аудиенцию, если бы вы действовали через своего посла или через иноземный приказ.

– Но у меня важное сообщение для его величества, – виконт стиснул кулаки, а Митька покосился на меня и пожал плечами.

– Вы можете передать послание мне, а я уже постараюсь сделать так, чтобы его величество непременно прочёл его.

– Это совершенно невозможно… – виконт протёр лоб надушенным платком. Ну да, здесь жарковато.

– Как хотите, – и Митька вернулся к своему прерванному ненадолго занятию. Я же смотрел на него и думал, что при желании можно добиться чего угодно. Ведь кто-нибудь мог представить, что обычный холоп может свободно говорить на нескольких языках и вообще стать большим умницей? Главное – это правильная мотивация.

Француз тем временем сел рядом со мной и вздохнул.

– Никогда бы не подумал, что попасть на аудиенцию к императору будет настолько сложно, – внезапно пожаловался он мне.

– Можно подумать, что к вашему королю можно войти в любое время, – я хмуро посмотрел на него. И так настроение не очень, так ещё и вот этот пытается права качать.

– Ну так ведь… – начал было француз и осёкся, понимая, что может сейчас наговорить лишнего. Ещё раз вздохнув, он подошёл к Митьке. – Вы меня уведомите, когда мне назначат?

– Разумеется, даже не сомневайтесь, – и Митька снова быстро взглянул в мою сторону.

Когда француз убрался, я потянулся и спросил.

– Это кто?

– Да какой-то виконт де Пуирье. Говорит, что у него послание от короля Людовика к тебе, государь Пётр Алексеевич. Мы его проверили, и письмо вскрыли, не читали, правда, никакой ловушки, обычное письмо, поэтому-то он сюда каждый день повадился бегать. Не сомневайся, когда решишь принять, ещё раз всё перепроверится.

– Я и не сомневаюсь. Давай на завтра его поставь в расписание. И Демидова позови, хватит уже без дела сидеть, так и с ума сойти можно, – я встал и вместо того, чтобы пойти в кабинет, решительно направился к выходу из приёмной, чтобы пойти в свою спальню и попытаться уже уснуть.

В дверях я столкнулся с поручиком Безгиновым. Он ежедневно приносит мне сведенья из монастыря. Уж не знаю, как они передаются, но предполагаю, что кто-то из медикусов делает доклад, который записывается дежурным офицером оцепления и потом уже передаётся мне.

Развернув лист, я пробежал по нему глазами. После чего молча подошёл к Митькиному столу, схватил стоящую на нём фарфоровую вазу и запустил её в стену. После чего, тяжело дыша, посмотрел на своего секретаря.

– Встречи не отменяются, – процедил я сквозь зубы. – Но сегодня меня не беспокоить, никому, – и стремительно вышел, сжимая кулаки.

***

Дмитрий Кузин – доверенный секретарь государя-императора Российской империи Петра Алексеевича развернул брошенное государем на стол донесение и углубился в чтение. Прочитав, покачал головой.

– Господи, не погуби душу безгрешную, – прошептал он и перекрестился, потому что в бумаге было сказано, что её высочество Филиппа-Елизавета слегла днём с лихорадкой. Возле неё сейчас Лерхе, но никто не может гарантировать, что всё обойдётся.

Глава 3

Иоганн Лерхе вышел из кельи сестры Марии и решительно направился к выходу, чтобы глотнуть свежего, холодного воздуха, приправленного крепким табаком. Здесь в России его называли Иван Яковлевич, довольно необычно, но к этому вполне можно было привыкнуть. Монахиня, из кельи которой он вышел, вот уже второй день, как впала в забытье, и в тесной душной келье, пропитанной тяжёлым запахом болезни и приближающейся смерти, у него закружилась голова, а во рту появился неприятный горьковатый привкус.

Лерхе никак не мог справиться с проклятой болезнью, уносившей одну жизнь за другой. Чёрной смерти было наплевать на то, что происходит это в монастыре, фактически на святой земле. От этой болезни не было лекарства, или оно было ещё не открыто, как не было лекарства от чумы.

Лерхе читал труды Фракасторо и Левенгука, которые утверждали, что болезни – есть суть жизни мельчайших организмов, не видимых глазом. А Левенгук даже продемонстрировал, с помощью своего увеличительного прибора, как их много в обычной капле воды. И хоть труды этих мужей выставили на посмешище, Лерхе глубоко внутри был с ними согласен – болезни вызывают мельчайшие живые существа. Ещё бы узнать, как эти существа побеждать.

Единственное, с чем он пока справлялся – это не давал чёрной смерти вырваться за пределы монастырских стен, да ещё записи вёл, наблюдая за течением болезни, за тем, как она распространяется, и что помогает не заразиться…

Вот последних наблюдений ощущалась явная нехватка, потому что, согласно его наблюдениям, не заразился лишь он. Ещё один медик, Николай Шверц, прибывший в Россию в то же время, что и он сам из Пруссии хоть и заболел, но перенёс болезнь как обычную простуду, а страшные пустулы сошли у него на пятый день, не оставив следов.

И сам он, и Шверц прошли в своё время вариоляцию, использовав корочку с пустулы больного оспой. Но вариоляция, как ни крути, очень опасна, и после неё многие заболевают оспой и умирают, поэтому Лерхе не думал, что её можно внедрить повсеместно. Сам-то он прошёл эту процедуру, потому что в силу своей профессии имел гораздо больше шансов заразиться и умереть, а так, в случае благоприятного исхода, он получал защиту как минимум от одной смертельной болезни.

– Доктор Лерхе, – к нему подошёл молодой ученик Бидлоо Евгений Самойлов. Переведя дух, словно только что долго бежал, этот двадцатипятилетний мужчина смог сказать то, ради чего подошёл к присланному самим императором лекарю. – Хочу сообщить, у сестры Феофании жар пошёл на убыль, и она уже не пытается силой прорваться за ворота.

– Это не очень хорошо на самом деле, болезнь ещё не побеждена. Я вообще заметил, что, когда жар спадает, состояние резко ухудшается, – ответил Лерхе, внимательно глядя на Самойлова.

Евгений первым заболел из присланных императором Петром медикусов и, благодаря своему могучему организму, сумел выжить. Правда, теперь лицо его носило признаки перенесённой болезни, но не такие страшные, как это могло быть – всего-то пара-тройка оспин и почти все они на лбу. Так что лицо молодого мужчины почти не пострадало и не сделалось уродливым. Вот только слабость никак не его пока не покидала, да одышка мучила, стоило пройтись по территории монастыря. Но сам Самойлов был уверен в том, что вскоре это пройдёт, и Лерхе поддерживал молодого коллегу в его уверенности.

– Что её высочество? – спросил Иоганн у Самойлова. Вообще-то, Филиппу-Елизавету лечил он сам, вот только сегодня ещё не успел навестить свою высокопоставленную больную, но это не значило, что принцесса была предоставлена сама себе – за ней наблюдали круглосуточно.

– У неё начали появляться пустулы… – Самойлов замялся, затем продолжил. – Только не с головы, как это часто бывает. Несколько на руках, два на лбу, и… жар усилился.

– Что? – Лерхе удивлённо посмотрел на него. – Этого быть не может, – на что Самойлов развёл руками.

Лерхе задумался, затем высыпал табак из только что набитой трубки, которую он так и не прикурил, и решительным шагом направился в отдельно стоящее здание, предназначенное как раз для пребывания особо знатных особ, чтобы лично всё проверить.

***

Сегодня утро было просто адовое. Я не мог заставить себя встать с постели. Голова трещит, во рту засуха, мышь где-то за плинтусом топает как слон, в общем, все признаки глубочайшего похмелья налицо, или, скорее, на лице.

– Государь, Пётр Алексеевич, пора вставать, – приоткрыв один глаз, я обнаружил Митьку, стоящего надо мной, скрестив руки на груди и поджав губы. Надо же, не одобряет. Да пошёл он, что бы понимал, свинья рыжая.

– Пошёл вон, – проговорить получилось довольно внятно, и меня это, как ни странно, порадовало.

– Вот уж вряд ли, – это что он мне это? Императору Российскому? Вот как счас встану! – Потом, как в себя придёшь, можешь хоть казнить, а сейчас я никуда не пойду.

Дверь приоткрылась с жутким скрипом, вот же сволочи, смазать петли не могут, что ли? Я накрыл голову подушкой, чтобы никого не видеть и не слышать.

– Ну что тут? – какой же у Петьки голос может быть противный, прямо по нервам полоснул. И чего так орёт с утра пораньше?

– Да не шибко хорошо, вот, сам посмотри, Пётр Борисович, – вот Митька, сукин сын. Пригрел змею на груди, называется. Я поглубже залез под подушку, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. – А сказать не могу, дабы честь государеву не уронить.

– Ух ты, один, два, три, четыре… семь! Силён, государь, неча говорить, – в Петькином голосе звучала задумчивость. – И нет бы кого позвать в компанию, меня, например, так сам всё употребить изволил. Тебе не кажется, что плохо государю? – надо же заметили. Я вытащил голову из-под подушки и подполз к краю кровати. – Тазик подставь, пожалей труд холопов при опочивальне, – спокойненько так говорит, прямо философ, мать его. Но как же мне плохо, кто бы знал.