Те, кто ведает. Книга первая

– До деревни с полверсты осталось, – сказала старшая, вглядываясь в густой лес впереди в поисках светлого дерева ограды. – Ты здесь тогда посиди. Передохни с корзинами. Я до дома налегке сбегаю, а опосля вернусь.

– За сынка переживаешь? – догадалась будущая мама, поглаживая едва заметную округлость живота.

– Да, рвется на части сердечко, – вздохнула Богдана.

– Ну, беги. Я тут посижу, посторожу корзины, – махнула слабой рукой девушка.

И Богдана побежала, перепрыгивая через сваленные бревна, измеряя крепкими ногами оставшуюся до частокола узкую ленточку лесной тропинки. А над деревней уже бился, улетая ввысь, тонкий детский крик. Его крик.

Не помня себя, бежала она в толпе людей, стекающихся отовсюду, туда, где страдало маленькое несмышлёное существо. Казалось, у дома Чаяны собралось уже больше половины селения. Выстраиваясь полукругом и сдерживая напирающих позади людей. Протискиваясь ближе, лезла она вперед, яростно пробивая сквозь плотно сомкнувшиеся ряды дорогу к своему сыну.

Ребенок стоял у порога и что-то громко, нечленораздельно кричал, хватая себя за лицо скрюченными пальцами. Потом рухнул оземь и забился в изгибающих все его маленькое тело судорогах. Посиневшее лицо заострилось, а на губах запузырились лохмотья белой пены. Прикусив язык, он выгнулся в причудливую дугу и наконец-то замер. Ни в безвольно опавшем теле его, ни в закатившихся белках глаз не читалось ни малейшего признака жизни.

Упав на колени, она ползла к нему, не имея больше силы в резко ослабших ногах, чтобы идти. Прижимая к себе вялое тельце, Богдана обвилась вокруг него теплой волчицей, прикрыв собой от взглядов потрясенных жителей.

– Порченный, – прошептал знакомый голос.

– Падучая, – подтвердил другой голос.

– Гнилой род, – мелко покачивая головой, продолжила старая Ганна. – Что еще могло родиться от больной матери?

– А ведь его предупреждали, чтобы не смотрел в сторону Некрасовой деревни! – волновались соседки.

– Беду на нас навлек, Данко, – шумно дышала Ганна, подходя все ближе к лежащей на земле женщине.

Богдана повернула к ней свое лицо и впилась в ненавистное лицо злыми глазами.

– Чего вытаращилась? – невольно отводя свой взгляд, сердито спросила старуха. – Или неправду я говорю? Порченое дерево не даст здоровых плодов.

Богдана молчала, продолжая сверлить ее тяжелым, проникающим под морщинистую кожу взглядом.

– Если знаешь, что ребенок больной, зачем оставляешь его одного? – не отступалась от нее назойливая женщина. – Опять на болото, небось, ходила? А ведь от него-то и все горести. Али не помнишь, как предок твой в топях свой разум оставил?

– Неправда это, – процедила Богдана, чувствуя, как сжимаются в кулаки ее длинные пальцы.

– Да об этом по всем деревням слух шел, – усмехнулась Ганна. – Сколь не старайся, а шила в мешке не утаишь.

– Богдана, – присела рядом с ней на корточки Чаяна, – а где Злата?

– Где, где, – ворчала противная старуха. – Бросила она ее в трясине, и дело с концом. Это же надо совсем головы лишиться, чтобы в Гнилой Овраг ходить. Сколько людей там сгинуло, а этой все нипочем.

– Это правда, Богдана? – ужаснулась сноха.

Сих хватило только на то, чтобы яростно помотать головой, отрицая чудовищное обвинение. Потом она снова положила голову на землю и еще крепче прижала к себе начинающего оживать сына.

К собравшейся толпе продолжали стекаться люди. В суете никто не заметил, как через ворота в деревню один за другим вошли охотники, нагруженные тяжелой добычей. Сложив все в кучу для предстоящей дележки, они поспешили к шумно волнующейся массе людей. Каждый из них нес в груди замирающее от тревоги сердце, страшась узнать о том, что беда случилась именно с его семьей.

Данко шел позади, стараясь удержать себя от того, чтобы не кинуться в эту толпу любопытных сородичей с топором и не раскидать их в разные стороны. Его чуткие, как у лесного зверя, уши уже улавливали въедливый голос своей старой тетушки. Было как божий день ясно, что она опять нападает на Богдану. Эта несносная женщина никогда не упустит своего шанса еще раз ковырнуть плохо заживающие раны.

Люди и сами расступались перед ним, спиной чувствуя его тяжелую грозную поступь. Гнев плескался в голубых глазах отблесками красного пламени. Он шел прямо к стоящей в центре сгорбленной женщине, словно намереваясь снести ей голову зажатым в руке топором. Его взгляд с жалостью опустился на скорчившуюся на земле жену, а челюсть гневно сжалась, превращая его лицо в неподвижную маску, истекающую яростью.

Тихий шепот в притихшей от страха толпе подсказал старой Ганне, что за ее спиной что-то происходит. Она медленно обернулась и уставилась на стоявшего позади племенника.

– Возвернулся, милый, – как ни в чем ни бывало приветливо улыбнулась она, – а сынишка твой, вон оно как. Опять приболел. Подошла вот, помочь Богдане подняться хотела.

– Врет она все! – вскинулась Богдана, бледнея от обиды. – Ни единого доброго слова для нас не нашла.

– Так ли это? – нависая над теткой своей массивной фигурой, процедил Данко.

– Да всего-то и сказала, что дите у вас слабенькое и без материнского присмотра хиреет, – развела руками старая Ганна, словно не понимая, в чем ее пытаются обвинить.

Его ноздри продолжали гневно раздуваться, а кулаки то сжимались, то разжимались, словно пытаясь подавить бушующую в душе ярость.

– Ну, про болото еще сказала, что все беды и хвори от него, – миролюбиво продолжила она, пытаясь умиротворить рассерженного родственника. – В этой округе, за пять верст от нашей деревня моего мужа была. Сказывал, как мальчонкой в Гнилой Овраг бегал. а еще говаривал, что не меньше дюжины охотниц за травами здесь сгинуло. Опасные места-то. А Богдана не бережется. День-деньской там пропадает. Все хлопочет, целебные сборы собирает.

– Разве плохо собирать лечебные травы? – разжал свои зубы Данко.

– Да кто же говорит, что плохо. О нас она радеет, милушка, а себя совсем не щадит, – закивала Ганна, умильно улыбаясь. – Да и сыночек ваш, чуть мать отойдет на полверсты, так уже в припадке бьется. Привык, поди, что мамка всегда рядом и других теперь принимать не желает.

Слова, пусть и насквозь лживые, а все-таки находили дорогу к его сердцу. Что с ней поделаешь? Хоть и известная она язва и сплетница, однако ближняя родня. Самая старшая сестра отца. Более и не осталось никого из того колена у старейшины. Отец ее всегда любил. Даже обратно в селение свое забрал, как овдовела, чтобы под присмотром была на старости лет. Данко оглянулся, ощупывая лица столпившихся полукругом людей, разыскивая мудрые, все понимающие глаза отца. Уже не раз было говорено между ними, что поедом ест Богдану старшая родственница, проходу ей не дает. Даже дом свой устроила в ближних соседях. Якобы для того, чтобы помочь его семейству в случае нужды какой.

Старейшины нигде не было видно. Должно быть, снова бродил он окружными лесами, искал место для капища. Тогда он повернулся к Богдане и нашел ее запавшие, потемневшие от страдания глаза. Больше не обращая внимания на бормотание старухи, он шагнул к сидящей на земле жене и подал руку, чтобы помочь встать с колен. Из складок подола появилось уже порозовевшее лицо Идана и заулыбалось, показывая неровные молочные зубки. Обрадованный мальчик, потеряв весь свой страх, радостно шагнул к отцу и обнял его за ногу. Следом поднялась, позванивая височными кольцами, Богдана и смело обвела собравшихся людей дерзким взглядом. С таким мужем ей нечего бояться, а болтать разное? Так людям языки на то и даны, чтобы молоть ими всякую чепуху. Уже без злобы смотрела она на пятившуюся назад старуху, прощая ей все, что та сказала и еще не раз скажет. Одна у нее отрада и осталась – поучать и портить жизнь молодым снохам. С долгожданным возвращением мужа на душе у Богданы стало так легко и хорошо, что больше не хотелось ей пускать в сердце тяжкие и темные думы.

Глава 5

Отец сидел на широком замшелом пне и внимательно смотрел на Данко, который мерял взволнованными шагами истоптанную сотнями ног полянку. Он понимал, отчего страдает сын, но отменить предстоящий поход было невозможно. Слишком много пришлось им оставить за спиной, спешно покидая ставшие небезопасными родные места.

– Болтают люди разное, – на секунду замедлив шаг, сказал он отцу. – Будто это вина жены моей, что нам пришлось уйти из старой деревни. А тетка Ганна – главная зачинщица.

– Она старая женщина, сынок, – вздохнул старейшина. – Страх гложет ее больные кости.

– Какой же может быть страх? – закипятился Данко. – Разве вред какой от моей жены видит наш род? Не она ли лечит и поднимает на ноги хворых ребятишек?

– Нет. Но ты же знаешь, какой славой пользуется Некрасово семейство? – мягко напомнил отец. – А потом, я ведь предупреждал вас с Малютой, что не дело заглядываться на девиц, у которых уже есть женихи. Разумно ли нам дивиться нынче, коли род Деяна Метелицы обиду на нас затаил вечную?

Данко слегка покраснел, но не посмел ничего ответить на справедливый упрек.

Отец, глядя на него добрыми глазами, рассудительно продолжил:

– Ты вот сам сейчас присядь подле меня на этот пень и подумай хорошо. Кто прав? Ты, Данко, сын Бажена Хромого, или Третьяк, сын Метелицы, у которого ты невесту увел?

– Да, оступился я, верно, все, – склонив могучую шею, согласился Данко. – Однако ведь они Богдану клюют, не меня. Почто такая несправедливость?

– Да что же ты, соколик, такое выдумываешь? – усмехнулся Бажен. – Где же это видано, чтобы вороны своего родного птенца клевали?

Данко снова замолчал, в глубине души понимая правоту отца. Однако обида за жену все едино грызла его исстрадавшееся сердце.

– Ты пойми, сын, – ласково продолжил отец, – слишком силен их род, чтобы нам с ними тягаться. Рад я, что ноги мы успели вовремя унести, до того, как они угрозу свою исполнили. Ведь не пожалели бы детей малых. А огненному петуху все сладко. Сожрет и дома бревенчатые, и плоть людскую.

– Может, и не стали бы поджигать деревню? – выразил давнее сомнение Данко.

– Род Деяна всегда славился своей мстительностью, – покусывая сухой стебелек, задумчиво сказал отец. – Первые годы мне еще удавалось договариваться и тушить обиду. Но когда у Богданы родился сын, Третьяк совсем обезумел. Он все тешил себя надеждой, что не будет у вас детей, и тем согревал свою темную душу.

– Хорошо. Я с братьями пойду к схрону, но сначала поговорю со старой Ганной. Строго поговорю, – каменея лицом, предупредил сын. – Даешь ли добро на суровый разговор?

– Ты уже не юнец, чтобы повсюду моего разрешения спрашивать, – вздохнул отец. – Коли чуешь надобность такую, тогда и поговори, усовести неразумную. Знаю я, что не дозволишь себе лишнего сказать. Спокоен я за тебя.

Долго плакала Богдана, собирая мужа в дальнюю дорогу. Всего-то и побыл седмицу дома, а уже снова в путь отправляется. По ночам просыпалась и с нежностью прижималась к его теплому боку. Так до утра, бывало, и не спала, стремясь надышаться исходящим от него родным запахом хвойного леса и луговых трав. Проснувшись, он прижимал ее к себе сильными руками и что-то шептал, зарывшись носом в тонкие шелковистые волосы.

В день перед отъездом Данко пришел с делянки рано. Еще только заканчивала Богдана стряпать скромный деревенский ужин. Уселся на лежанку рядом с напевающим себе что-то под нос сыном, задумчиво наблюдая за погруженным в игру ребенком. Идан, разложив на оленьей шкуре свои любимые глиняные игрушки в виде фигурок людей и животных, что-то вскрикивал и лепетал, поднимая с лежанки то одну потешку, то другую. По-видимому, вел со своими друзьями немудренную беседу. Иногда пытался засунуть голову глиняной фигурки себе в рот, но потом, словно что-то вспомнив, опасливо косился на мать. «Тебе уже почти четыре года, – не раз говорила ему мама: негоже такому большому мальчику в рот все подряд тянуть. Ты же не дитя годовалое, а будущий отцовский помощник».

Богдана после последнего припадка сына больше не решалась оставлять сына с чужими людьми. Вот подрастет, тогда и будут они вместе в овраг ходить, а покуда придется без кореньев и трав лечебных справляться. Страдало ее сердце, и мочи иногда не было терпеть, как хотелось скинуть лапти и босыми ногами пробежаться по влажной после утренней росы траве. Однако давила она в себе эти желания. Откладывала все на потом, запирая душевные сундуки на замок.

Злата теперь забегала нечасто и, пряча глаза, все больше пробегала мимо. Видимо, страшилась людской молвы, которая плотной вуалью кутала дом, в котором жила семья Данко. Люди стали еще сильнее сторониться Богданы и старались лишний раз не подходить к ее жилищу, если не было на то особой нужды. Порченное гнездо, одним словом.

– На заре выезжаем, – поднялся он с лежанки и подошел к жене. – Шесть пар волов с собой возьмем. За пару седмиц должны обернуться.

Богдана всхлипнула в ответ, закусывая губу, чтобы снова не заголосить. Весь день уговаривала она себя удержаться от слез, не портить последнего вечера перед отъездом.

Данко сжал зубы и поморщился. Тяжело и неловко ему было видеть слезы жены. Томилась душа.

– Ну, чего ты, – привлек он к себе сгорбившееся от горя тело. – Будто на год я ухожу. Иной раз и на охоте поболе пропадаем, и ничего.

– Я боюсь, – прошептала она.

– Чего же ты, голубка моя, боишься? – прижимая к себе жену, ласково спросил Данко.

– Там Третьяк, – всхлипнула она, утыкаясь ему в грудь. – Последний раз, когда видела его, обещался топором тебя зарубить, а голову на кол. Сколько лет прошло, а он все ярится, хоть и двух жен себе уже взял.

Мысль о давнем враге иглой вонзилась в сердце, заставляя вскипать горячую кровь. Попадись Третьяк ему один на один, он бы и сам, не задумываясь, снес тому злобную, не знающую покоя голову. Только благоразумие старейшины удержало молодых мужчин селения от того, чтобы не схлестнуться в ожесточенной кровавой драке с забияками из деревни Метелицы. Отец знал, что нет у них сил, чтобы справиться с многочисленным родом Деяна. Слишком уж крепкими и плодовитыми были его братья и сыновья. Он убедил Данко отступить и уйти поглубже в леса, чтобы попытать новой доли и найти нужный людям покой. С тех самых пор грызла Данко обида, будто испугался и убежал он, словно щенок от стаи волков.

Но этого не нужно было знать его пугливой жене. Он постарался найти в себе силы успокоиться и беззаботно усмехнулся:

– Разве дел нет у Третьяка, чтобы по лесам рыскать и встречи со мной искать? Пятеро малых народилось, а молодая жена уже шестым на сносях ходит.

Она все же почувствовала капельку напряжения в его голосе. И, не зная ничего иного, поняла по-своему, думая, что горюет он о том, как пустовато в его собственном гнезде, где живет один единственный птенец. Не стала Богдана делиться своими мыслями и догадками, а лишь тепло улыбнулась в ответ:

– Слава богам, что осели от него далече. Пусть они живут и здравствуют в своем краю, а мы в своем жизнь себе новую наладим.

– Больше не будешь плакать? – пытливо заглянул он в ее лицо.

– Не буду, – храбро мотнула она головой и приветливо звякнула медными кольцами.

Предоставленный самому себе Идан наконец-то понял, что проголодался и захныкал, напоминая матери про ужин. Спохватившись, Богдана кинулась к очагу и, подхватив ухватом дымящийся горшок, поставила ароматное мясное варево на столешницу.

– Еще одну миску поставь, – кивнул Данко на стол. – Гость у нас будет.

– Кто же это? – немного удивилась Богдана.

– Старую Ганну пойду, позову, – многозначительно посмотрел он на жену.

Она молча кивнула и, смахнув со стола пыль и несуществующие крошки, поставила четвертую миску. Развернула холстину с еще горячими лепешками и стала разливать по мискам исходящее парком жаркое.

Надеялся Данко по-доброму договориться с вредной старухой и задобрить ее для начала горячим вкусным ужином. Старая тетка жила одна и редко разводила огонь в своем очаге. Питалась тем, что приносили соседи, но рацион ее был скуден и однообразен. Все больше кусок сухой лепешки, раскрошенный в миску с кислым молоком, запеченные коренья или горсть вареного зерна. Поэтому особенно она радовалась, когда звал ее к себе на обед или ужин кто-нибудь из ближних родственников, хоть и случалось это не часто.

Дочерей она всех давно уже выдала замуж, а сына, который бы позаботился об одинокой матери на старости лет, не дали славные и добрые боги. Может, поэтому и была так остра на язык и несправедлива к другим. Должно быть, точили ее нутро одиночество и горькие думы.

Шаркая и прихрамывая, вошла Ганна в дом, любезно приветствуя хлопотавшую у стола Богдане. Дождавшись хозяина, она торопливо шмыгнула за стол, усаживая свое тщедушное тело поближе к миске. Воздав хвалу и благодарность богам, они, степенно погружая деревянные ложки в густое жаркое, неспешно ели, стараясь не уронить на пол ни единой крошки. Богдана, склонившись над сыном, помогала ему справиться со своей порцией.

После непривычно сытного ужина раскраснелась Ганна и разомлела. Была бы в своем доме, так сразу бы и прилегла на соломенный тюфяк, прикрытый старой, вытертой медвежьей шкурой. Осоловелые глаза рассеяно смотрели на Данко, который вежливо расспрашивал ее о дочерях и внуках.

– Дак, давно уже не видались мы, – всплакнула старая женщина, утирая скатившуюся слезу рукавом рубахи.

– Еду ведь я, тетка, в наше старое селение, а две дочери твои у ближних соседей живут. Может, весточку им какую передать? – предложил он, не обращая внимания на встревоженный взгляд жены.

– Передай, светик, передай, – сразу же проснулась Ганна. – Скажи им, что все у меня хорошо. Напоена, накормлена. Не обижают меня в родовом селении. Да и мне весточку от них принеси, будь ласков.

– Вот и славно, – кивал он добродушной гривастой головой. – Знаю, как тяжело тебе вдали от родных кровинушек. Только мы ведь тоже тебе не чужие.

– Не чужие, – поджимая губы, кивнула Ганна.

– Я вот с братьями в поход собрался, чтобы добро, позади оставленное привезти. Тяжело ведь без нажитого, – продолжил он разговор.

– Как хорошо ты придумал, – заулыбалась старая женщина. – Правильно говоришь. Очень тяжко нажитое за спиной оставлять. Каждый день страх меня поедом ест, кабы вороги наши не нашли схороненное.

– Не найдут, – уверил ее Данко. – Надежно все припрятано. Ни зверь, ни человек не доберется.

– Добрые слова говоришь, – жмурилась от удовольствия Ганна. – Словно медом липовым накормил, так на душе покойно и сладко стало.

– Знаешь, тетушка, что надолго уезжаю я, – медленно начал он главную часть разговора. – Богдана одна остается. Тяжко ей без меня будет. Помощь ей нужна будет, защита родственная. Ты нам не чужая, словно мать родная, можно сказать. Попросить вас хочу не ссориться между собой, не выставлять споры семейные на посмешище людское.

– Дак, разве я против? – притворно изумилась тетка. – Я рядом, за стенкой живу. Если с мальцом али еще помощь какая нужна, завсегда первая прибегу, хоть и кости больные. Ты жену свою уговори на меня волчицей не смотреть. Не гордиться и помощь принять, коли есть нужда.

Богдана хотела закрыть уши, как не по душе ей было слушать обманчиво добрые речи. Нет у нее веры ни единому слову, которые слишком легко слетали с тонких и сухих, словно пергаментные листки, губ. Но она терпеливо слушала и морщила рот в приветливой улыбке. Негоже начинать ссору при муже. Он у нее добрый и доверчивый, словно дитя с первым молочным зубом.

– Хорошо сказала, тетка Ганна, – одобрительно качнул он головой. – Раз нет у тебя сына родного, я готов быть вместо него. Ты женщина одинокая, присмотр и помощь нужна от нас, молодых. Пока не будет меня, накажу Богдане, тебе каждый день горячий обед готовить. Разве дело в твои лета сухие корки беззубыми деснами глодать.

– Славное дело, – улыбчиво кивнула Ганна. – Поезжай с миром и будь покоен, соколик. Не дам твою семью в обиду. Костьми старыми лягу, но вражды не допущу.

Данко смотрел на сморщенное, как печеное яблоко, лицо тетки и мучительно гадал: правильно ли сделал, что отступил от первоначального плана, пытаясь решить дело по-доброму. Может, все-таки лучше было пригрозить скользкой, как верткий уж, старушонке?

Ну, что сделано, то сделано. А там как боги управят, так и будет. Нечего более гадать, да вилами на воде круги разводить.

Утренняя заря едва занялась, покрывая позолотой алый край предрассветного неба, а Данко с братьями уже отвязывали волов, сонно переступающих копытами в своих загонах. Коровы, растревоженные утренней суетой, протяжно мычали, призывая хозяек на утреннюю дойку.

Холщовые сумы со свертками дорожных припасов поспешно грузили в старые, многое на своем веку повидавшие телеги. Дорогой предстояло быть тропам лесным, неисхоженным. Не знаешь, чего больше страшиться: заплутать или в овраге каком после дождя завязнуть. До сентября непременно надобно успеть обратно воротиться. Иначе настанут холодные, богатые на обильные туманы ночи, когда сырые низины напитываются влагой, превращая почву в вязкую грязь. Назад тяжелые пойдут. Шутка ли, столько скарба за один раз перевезти.

Богдана ласковой веревочкой вилась рядом, заглядывая в его опечаленные предстоящей разлукой глаза. Словно всем своим существом молила о том, чтобы взял ее с собой. Вздыхая, он прижал жену к себе, целуя в пробор светлой макушки. Не мог он ее взять. Не положено это. Что люди скажут?

Она знала, что не возьмет, оттого и не просила никогда, хотя он догадывался, конечно. Если могла, ушла бы с сыном в пустошь уединенную, лишь бы подальше от копивших вражду соплеменников.

Тяжко вздыхая, шли через деревню волы и тянули за собой поскрипывающие на неровной дороге телеги. Рослые, похожие друг на друга братья, кивая русыми кудрями, приветствовали и сразу же прощались с высыпавшими на улицу жителями селения. Богдана, не глядя ни на кого, строго выпрямив спину, шла рядом с мужем, решив провожать его, покуда идут ее ноги. Идан, вскочивший ни свет ни заря, сидел в телеге и глазел по сторонам любопытными глазенками.

Людское море волновалось и осуждающе перешептывалось.

– Неужто с собой возьмет? – буркнула себе под нос одна.

– Совсем стыда никакого нет, – вторила ей другая.

– Все у них не по-людски, – усмехнулась третья.

– Одним словом, чужая она, – подвела итог старая Ганна.

Глава 6

Раскрытая воротина протяжно скрипела на крепчающем ветру. Неповоротливо поворачивалась на петлях влево, увеличивая раствор и приглашая заглянуть в опустевшее селение. На полном скаку к заброшенной деревне летели конные, вооруженные длинными копьями люди. Гарцуя перед воротами, плотный мужчина с недовольным лицом бросил несколько коротких взглядов на царящее внутри запустение, сделал спутникам знак спешиться и ловко спрыгнул на землю. Приземлившись на сильные пружинистые ноги, он взял в руки поводья и еще раз осмотрел ворота. Из щелей торчали высохшие веточки терновника, висели забытые впопыхах, проржавевшие от дождя косы. Так жители селения пытались оградить себя от темных потусторонних сил. Осторожно заглядывая в раскрытый створ, Третьяк не спешил заходить внутрь, опасаясь засады. Род Бажена Хромого едва ли можно было назвать многочисленным, но военной хитрости его сыновьям не занимать.

Осмелившись, он снова подал знак своим людям и, ведя за собой коня, опасливо вошел внутрь, то и дело воровато оглядываясь.

На утоптанной десятилетиями земле валялись обрывки веревок, черепки разбитых горшков, оброненные глиняные потешки и много мелкого мусора, который обычно оставляет за собой человек, второпях собирающийся в путь.

– Сбежали! – гневно обернулся к своим людям Третьяк.

– Предупредил, верно, кто? – прозвучал риторический вопрос.

– Много вокруг жалельщиков разных, – злобно буркнул он и добавил. – Найду, кишки выпущу.

– Может, успеем еще догнать? – предположил Ратибор, младший сын Деяна Метелицы.

– Уже больше месяца как ушли, – мрачно сказал Третьяк, кивая на зеленеющую поросль ячменя, проросшего из разорванного мешка.

– Еще до того, как мы на охоту отправились, – присвистнул Ратибор, – знать бы, кто предупредил.

– Да, что и гадать, – ощерился крупными зубами Третьяк. – Это все они, девки из Некрасова селения. В гости к родственнице забегали, вот и прознали лишнее.

– Вот, значит, как, – нахмурился Ратибор.

– Все они лукавые. Истинные ведьмы, вроде сестры своей Богданы, – брызгая слюной, ярился Третьяк. – Не зря забыть про нее не могу. Приворожила, чертовка.

– Что делать-то будем, брат? – шмыгнул носом молоденький Ратибор.

Третьяк молчал, наливаясь лютой, требующей крови яростью. Мстительная натура его не знала покоя и искала выхода, чтобы спустить накопившуюся желчь. Внезапно лицо его просветлело, и он с усмешкой посмотрел на внимающую ему родню.

– А ведь знаю я, что делать будем, браты мои! – торжествующе поднял вверх он свое копье и стукнул древком о землю. – Пора извести под корень это дурное семя. От них по округе все беды и пошли. Еще старики рассказывали, которые Некраса помнили. Совсем чужой он с болот вернулся, словно там на ведьминой свадьбе гулял и сам опоганился. Не сожгли Богдану с выродком, будет гореть ее родня!