Колдовская ночь

– Выручайте, батюшка, двойню ждём, а Катенька моя худа шибко, мать бает – может не родить сама… Как бы счастье-то наше бедой не обернулось! Ишшо боюсь, что бабка-повитуха опоит её чем хмельным да начнёт живот мять и давить. Дети, если выживут, калеками останутся…

Вот и поехал так далеко. Но, памятуя о разбойниках, взял с собой револьвер системы Кольта, доставшийся в наследство от дядьки-офицера, участвовавшего в Крымской войне. Хорошая вещица – можно пригрозить лихим людям, на которых его сочувствие не распространялось. А понадобится – и на месте положить. Шести зарядов как раз хватит, если в грудину бить.

До речки Рачихи ехалось легко. Кобылка Ласка шла ровно, словно иноходец на столичных скачках. День радовал погодой, солнце, медленно ползшее по небосклону, разукрасило его сусальным золотом, будто купол храма, у которого вместо стен сосны да ели такой высоты, что макушек с земли не разглядеть. Эх, до чего ж хорошо! Иван дышал полной грудью, чувствуя, как проясняется в голове от круговерти забот да хлопот, и даже досада на самого себя – так и не напомнил Тимофеихе, чтобы велела мужикам починить плетень у избы, где он принимал посетителей! – не портила настроения.

Когда брели через реку, лошадь посередине вдруг взвизгнула и заплясала на месте, едва не уронив поклажу. С трудом выведя её на противоположный берег, по которому дорога шла дальше, Иван с неприятным удивлением обнаружил на передней ноге Ласки свежую рану. То ли зацепилась за что-то в реке, то ли рыбина какая тяпнула. Невольно поёжился – хорошо, что самому не досталось.

Как мог успокоил напуганное животное, наложил на больное место повязку, да без толку – Ласка то и дело жалобно кряхтела, припадая на правую ногу. Ехать на ней сейчас значило угробить кобылу окончательно. А так худо-бедно ковыляет сама, и спасибо, что саквояж со склянками да инструментом везёт.

И, как назло, ни одной деревни впереди до самой Николаевки, негде попросить свежую лошадь. Оставалось надеяться, что несчастная баба без него рожать не начнёт, и поспешать на своих двоих. Если поторопится за сегодня, то к утру будет на месте даже с учётом ночёвки где-нибудь в полях по пути. Возвращаться-то назад точно не с руки – день лишний потратит, а то и полтора.

– Надеюсь, волки нас с тобой не сожрут, Ласонька, – потрепал он кобылку по ушам. Та меленько тряслась под его ладонью. – Понимаю, что больно, моя хорошая, но надо идти.

Однако нога всё кровоточила, пропитывая повязки, потому Иван решил встать на привал чуть раньше, чем планировал. Здесь, за Рачихой, сосновый лес всё чаще перемежался с берёзами да ольшаником, а неподалёку – Иван точно знал – росла крупная земляника. Сейчас самый сезон, если другие путники не обобрали.

Он свернул с дороги и повёл кобылу по узенькой тропе, протискиваясь между кустами можжевельника. Про них народ малограмотный говорил, мол, ворота в лесное царство, где водятся диковинные создания, и заходить к ним надо с поклоном и угощением.

Иван шутливо поклонился и положил на пенёк остатки хлебной краюхи, которую пощипывал по пути. Звери да птицы съедят, тоже хорошо.

Худенькую спину в белой рубашонке и свисавшую с острого плечика чёрную косу он увидел, едва зашёл на поляну. Девчонка с ойканьем подскочила, оглянулась испуганно. Ладони и рот её были перепачканы в землянике.

– Ну что ты, милая, не бойся, не обижу, – ласково заговорил Иван. – Я земский доктор Иван Кузьмич Пантелеев, еду в Николаевку к роженице Катерине Опаненковой. А ты кто и откуда?

Нельзя её шугать – мало ли вдруг умалишённая? Или просто всего боится? Детвора по здешним деревням была не в пример той, что обитала на землях отца, – тихая, молчаливая, зачастую с серьёзным недобором веса и болячками, которые среди его круга встречались лишь у стариков. И юные девицы им не уступали – сыновей сельский люд кормил лучше, ибо проку с них больше: и хозяйство вести, и о престарелых родителях заботиться смогут. А с девки толк какой? Отрезанный ломоть, в семью мужа ушла – и поминай как звали. Ещё и приданым обеспечить надо. В общем, одни расходы.

Потому Иван не удивился, увидев и простую небеленую рубаху, многажды стиранную, и дешёвые бисерные бусики на тонкой шее, и полинялую юбку, из-под которой торчали босые ступни, все в еловых иголках да ошмётках сухого мха. Коса только загляденье – чернявая, блестящая, солнце на волосах так и играет. И лента в ней новёхонькая, зелёная. Как и глаза самой девицы, что смотрели сейчас на неожиданного гостя с испугом. Не красавица, скорее наоборот: подбородок острый, ключицы в вырезе рубахи выпирают явно от недоедания. Нос поцарапанный, щёки худые, бледные. Верил бы Иван в русалок – невольно решил, что одна из этих дев-мертвячек сейчас перед ним. Но в бабкины сказки он перестал верить лет в десять и сейчас не собирался начинать.

Он сделал ещё шаг, и лицо девчонки вдруг озарилось улыбкой.

– В Николаевку? А я там была, и Катеньку знаю. Неужто рожать скоро?

– Да как бы не уже, – развёл руками Иван. – А моя кобылёшка захромала. Какая-то пакость в реке её цапнула, когда брод переходили. Вот, завернули отдохнуть, а то нога кровит. Немножечко отдохнём и пойдём дальше. Надеюсь, к завтрашнему дню успеем.

– Успеете непременно, – девчонка кивнула. – Я проведу. Меня Марьяшкой звать. А живу я… там, рядышком.

– А что ж ты, Марьяша, делаешь так далеко от дома и одна? – удивился Иван. – На заработки ходила, что ли? Так сейчас самая страда, а ты в лесу землянику ищешь. Или к жениху бегала?

– Ну вот, всё вы про меня уже знаете, барин, – засмеялась Марьяшка, и угловатое её личико словно бы осветилось изнутри. Нет, красивее она не стала, но всё же было в ней некое хрупкое обаяние. Как у кленового листика, что скоро упадёт на землю, но пока ещё качается на осеннем ветру и глаз прохожих радует. – В любом случае теперь домой иду, а мне в ту же сторону, что и вам.

– Как же ты одна не боишься? А вдруг разбойники орудуют по окрестностям? Чего ж жених тебя не проводил?

– Боюся, – согласилась девица. – Потому и рада, что вас встретила. С вами не так страшно. А жених?.. А всё, не будет у меня жениха.

И надулась, да с такой обидой, что Иван едва не усмехнулся. Похоже, Марьяшка прониклась симпатией к тому, кто не ей ответил взаимностью, но мозги пудрил. А она, дурёха, возьми, да и явись к нему в гости без предупреждения, а там другая невеста имеется… Вот и ковыляет теперь домой, а где её дом – один леший ведает. За Николаевкой ещё пять деревушек, но все не близко, полдня ноги побить придётся. Ну да ничего, до Николаевки проводит, а там он пару медяков отслюнявит какому-нибудь мужику с лошадью и телегой, пусть довезут бедолагу до дома.

А Марьяшка, осознав, что новый знакомец её не тронет, продолжила угощаться земляникой и болтать.

– А лошадку вашу утопцы цапнули, они в это время дюже до крови охочи. Сегодня русалки по лесам окрестным плясать начнут, хороводы водить, вот где страх и ужасть! Из болот кикиморы полезут, из могил – умруны… Одна ночь в году такая, когда им место обитания можно покидать. Так что по темноте держаться надо ближе к огню, а ещё полыни нарвать и раскидать вокруг места, где на ночлег остановимся, покойники всяческие её боятся.

Иван едва не сплюнул с досады и подумал, что суеверие в тёмных и малограмотных селянских головах невозможно искоренить решительно ничем.

Путь неблизкий, а Марьяшка, кажется, любопытна. Может, хоть одну получится наставить на путь истинный.

* * *

Девчонка оказалась благодарной слушательницей. Недоверчиво ахала, тыкая пальцем в солнце: «Взаправду оно больше нашей земли-матушки? И с неба не свалится? Точно-точно? А старые люди говорили, мол, каждое светило на своей дырке в небе держится, как гвоздик золотой. И у всех до единого людей на белом свете есть своя звёздочка в небесах, и, когда какая-нибудь из них падает, человек на земле умирает».

Ивану почему-то несказанно льстил её интерес. И он, воодушевлённый, всё говорил и говорил. О том, что люди на самом деле мрут от скудной пищи и тяжёлой работы, но, если бы каждый из них приучился мыть руки хоть раз в день – на свете было бы в разы меньше болячек. О том, что доктора научились изгонять из поселений даже такие страшные напасти, как чуму и оспу, тем, что изобрели прививки.

– Надо же, – качала головой Марьяшка, не забывая угощаться земляникой, набранной в лист лопуха. – А у нас в деревне от чёрного мора бабы догола раздевались и опахивали деревню на плугах и непременно ночью, чтобы не видел никто…

– И как, помогало? – хмыкнул Иван. Девчонка скривилась и дёрнула плечом, а большего ответа не требовалось. – Суеверия это всё, Марьяна. Бабкины сказки. Желание защититься от ужасов, которыми наполнена тяжёлая деревенская жизнь, путём придумывания всяких напастей вроде лешего и русалок, которые уворовывают детвору, лихоманок и лихорадок в роли чудовищных старух с когтями и зубищами…

– Есть лешие, – вдруг заупрямилась девчонка. – И русалки есть.

– Сама видела?

– Может, и видела, – Марьяшка вдруг опустила взгляд и поёжилась. – Нашли вы, батюшка-доктор, о чём в лесу поминать. А ну как услышат да выползут? День-то какой нынче? Иван Купала!

– Дался вам тот Купала, – пробурчал Иван.

Солнце потихоньку клонилось к закату, приятно грея спину, оттого три тени на дороге – две человеческие и одна лошадиная – вытянулись и стали походить на диковинных синеватых зверей. Ветер неслышно перебирал колоски мятлика, растущего по обочинам, катал в пыли скрученный пучок соломы. Марьяна, завидев его, сплюнула через левое плечо и зашептала под нос молитву.

– Вдруг оборотень? – объяснила она, поймав удивлённый взгляд спутника. – Каждый на деревне знает, они и в копну сена могут оборотиться, и в свинью, и в волка…

– Марьяна, – Иван тяжко вздохнул. – Сколько тебе лет?

– Шестнадцать… стукнет потом, – та почему-то запнулась.

– Почти невеста уже! А веришь во всякие глупости! Ну хочешь, я этот пук соломы догоню и ногой на него наступлю? Чтобы ты точно убедилась – это обычное сено.

– Не надо, – вдруг испугалась девчонка. – Нельзя нынче оглядываться! Лучше пойдёмте скорее, кобылка-то ваша уже и не хромает почти. Хорошо бы на ночлег выйти куда-то ближе к полям. Вдруг людей живых встретим, пастухов или косарей каких-нибудь. Лес сегодня – и впрямь нехорошее место, уж поверьте.

– С учётом раненой лошади, на запах крови которой могут сбежаться все окрестные волки, а также разбойников лес для нас и вправду опасен, – согласился Иван. – Вот где напасти, ни одна русалка с ними не сравнится.

– Правду говорите, батюшка-доктор, – Марьяшка вдруг погрустнела. – Против злых людей ничего в мире не поможет…

– Ну уж, – неопределённо хмыкнул Иван.

Рассказывать о револьвере в сумке он своей нечаянной спутнице, конечно, не собирался. Доверяй, но проверяй, как учил его приказчик в родительском поместье. Именно его принципы и помогли если не приумножить, то хотя бы сберечь состояние отца, иначе остались бы после смерти матери оба без рубля в кармане, зато с книгами и телескопами. Вот и сейчас – как знать, вдруг девка ловит на живца, то есть на себя? Кто её испугается, тощую да бедно одетую? А где-то неподалёку может промышлять банда, к которой она ведёт незадачливых спутников, втираясь в доверие…

Марьяшка как раз примолкла и заторопилась, босые ступни так и мелькали из-под юбки, колыхавшейся от быстрой ходьбы. В какой-то момент она взмахнула рукой, перекидывая косу с плеча на спину, и Иван вдруг замер.

– Это у тебя что ещё такое?

На тоненьком, как у птенчика, запястье обнаружились следы от верёвки, которой по деревням привязывали скотину, – жёсткая, грубая, из пеньки. Причём самого низкого качества – Марьяшке явно натёрло кожу до кровавых волдырей, которые потом вдобавок никто не лечил.

Девчонка отскочила от протянутой мужской руки, как ужаленная, дёрнула рукава рубахи вниз.

– Ничего, – пролепетала она, а затем вдруг выпалила. – Только не трогайте меня, ладно?

В горле у Ивана пересохло. Он сглотнул несколько раз, стараясь унять противное тошнотворное трепетание где-то в районе желудка. Кто ему эта девчонка? Он видит её первый и наверняка последний раз в жизни. Но всё же пальцы сами собой сжались в кулаки.

– Марьяна, послушай меня. Я скорее пальцы себе откушу, чем обижу тебя… Как уже обидели. Я врач, моё дело лечить, а не калечить. Но тому, кто с тобой подобное сотворил, я бы башку скрутил, не жалеючи. Он подлец и негодяй, и ему самое место в тюремных застенках.

Волна тягучего злого жара поднималась в груди, не давая нормально дышать.

– Кто это, жених твой? – продолжал он допытываться, не двигаясь с места, чтобы не напугать несчастную ещё больше. – Я его в тюрьму отправлю, скажи только, где живёт и как звать. Или помещик, которому указ о даровании крепостным людям прав и свобод не писан? И в его голове они до сих пор холопы? Может, ты сбежала от него и скитаешься по лесу, потому как идти тебе некуда? Так я сам сын помещика, у отца моего семь деревень и несколько гектаров леса. Хочешь, я тебя на службу возьму? Жалованье хорошее положу за работу и клянусь, что никогда даже в мыслях такого не…

Договорить не смог – горло снова свело судорогой. Он не был совсем наивным простачком, знал, что народ по сути своей темен и зачастую зол. Многим сорваться на том, кто слабее и напрямую от тебя зависит, не стоило ничего. Но всё же… Какая сволочь вообще посмела так мучить малую девку, что едва достаёт макушкой ему до груди? В этой её рубашонке явно с чужого плеча, в бусиках, что впору носить ребёнку. При взгляде на неё охватывало в первую очередь лишь одно чувство – невообразимая жалость.

Взгляд Марьяны сменился с испуганного на печальный.

– Не надо, батюшка доктор. Того, кто меня обидел, в живых уж нет. Просто заживает… плохо.

– Я тебе помогу! – подхватился Иван. – Мази лучшие дам, затянется вмиг, вот увидишь!

– Добро, – Марьяшка тихонечко улыбнулась. – А теперь давайте пойдём поскорее. Я не хочу ночевать в лесу.

* * *

Они всё-таки остановились на коротенький привал сразу после заката – у речки Веснянки, рядом с которой в сумраке между деревьев вились тучи комаров. Марьяшка начала с тревогой оглядываться по сторонам, и Иван невольно нахмурился – а ну как и впрямь сообщников ждёт? Заманила дурня в ловушку…

Но он тут же отбросил гнусные мысли в сторону. Была у него практика в госпитале для городской бедноты как раз в год, когда заканчивал учёбу. И девок, якшавшихся с негодяями всех мастей, он тогда навидался по самое горло. Они обычно появлялись в двух видах – или хмельными, улыбчивыми да развязными, или мотающими кровавые сопли на кулак, когда очередной полюбовник в пьяной драке разбивал им нос. Не-е-ет, держались они совсем иначе, не как Марьяшка. Та дёргалась от каждого шороха из кустов или плеска воды.

– Боюся, – шмыгнула она носом в ответ на его взгляд. – Вдруг русалки вылезут?

– Да что тебе эти русалки! Если не хочешь к реке идти, скажи прямо, я сам схожу. Умыться надо да попить, воды во фляге на донышке. И только не говори, что не хочешь, употела за день наверняка, да и ноги гудят.

– Не знаю, – Марьяна пожала плечами и тут же спохватилась. – А вам и нельзя! Вас, ежели увидят, защекочут до смерти. Меня ещё пожалеют, и кобылку вашу тоже.

– Вот и сиди с кобылкой в обнимку, – решил Иван. – Хочешь – верхом на неё заберись, если боишься. К тому же ты явно ей нравишься. Она обычно чужаков не любит, а к тебе ласкается…

– Так и я зверей люблю, – Марьяшка тихонечко улыбнулась. – А лошадушка ваша хроменькая, поэтому я на неё взгромождаться не буду, и так кровь едва остановилась.

Последние солнечные лучи ещё тянулись ввысь из-за гор на западе – будто золочёные пальцы щекотали небеса. А вот река уже укрылась синеватыми тенями, и лишь заросли рогоза тихонечко клонились к земле под тяжестью початков. Берега оказались подтопленными, и Иван, сделав неудачный шаг, провалился в илистую грязь по щиколотку. Ногу вытянул, но подметка сапога едва не осталась в неприятно пахнущей жиже.

– Тьфу ты, пропасть, – скрипнул он зубами. – И воды не набрать, тина сплошняком.

Он побрёл потихоньку вдоль берега, выискивая взглядом ключ или родник со стороны леса. Нашёл очень быстро, как по заказу, – крохотный родничок с такой чистой водицей, что казалось, будто она отливает серебром в полумраке под ивовыми кронами. Иван невольно залюбовался происходящим. Лес в этой части выглядел совсем сказочным, деревья стояли окутанные мохнатым мхом, очень походившим на чью-то шерсть. Словно и впрямь лешие в шубах!

Он наполнил флягу и не удержался, сделал несколько глотков. Вода на вкус оказалась сладкой, почти сиропной. И зубы от неё не ломило, видать, источник брал своё начало где-то совсем невысоко и успел прогреться.

«Хорошо здесь», – подумал Иван, с удовольствием дыша полной грудью. Воздух тоже казался сладким и густым, хоть ложкой ешь. Голова внезапно закружилась, захотелось присесть и опереться спиной на шершавый ствол, прислонить тяжёлую от переживаний голову к твёрдой опоре и хоть немного посидеть с закрытыми глазами. Что он и сделал.

Мерещилось ему, что и сам он часть этого леса. Что ноги его – это корни, утопающие в жирной питательной земле, а руки – ветви деревьев, чем выше тянешься, аж до болезненно-приятного хруста в костях, тем лучше тело себя чувствует. Славно вокруг и уютно, лучше, чем дома в кровати, пусть родной и знакомой, но всё же тесной, если сравнивать со здешней местностью. Тут всё пространство в его распоряжении, ложись – не хочу.

Виделось сквозь тонкую кожицу век, что лес вокруг будто вспыхивал золочёными огоньками, что лениво покачивались в зарослях трав, – неужто светляки? И сами деревья уже не деревья, а живые создания, баюкающие ладонями птичьи гнёзда на поросших листьях, смотрящие на него глазами-дуплами со странно печальным выражением.

«Отчего вы грустны?» – хотел было спросить Иван, но язык во рту двигался плохо, лениво, и он лишь промычал что-то невразумительное. И совсем не удивился, когда ответом ему стал переливчатый нежный смех.

– Ты утомился, – ласково сказал хрустальный девичий голосок. – Ты хочешь отдохнуть и остудить ноги. Сколько ты ходил пешком сегодня?

– Сколько ходил, всю жизнь? – подхватил нежный шёпот с другой стороны. – Ты устал, мой хороший. Пойдём, с нами будет легко…

Иван будто ждал этого зова всю жизнь – вскочил на ноги и радостно засмеялся. Тело враз стало лёгким, и неповоротливый язык во рту только мешался. Глаза не стал открывать – они словно склеились изнутри медовой патокой. Но зачем, если и так всё видно? Он позволил прекрасным и неведомым лесным созданиям взять себя под локти, огладить по щекам прохладными пальцами. Поцеловал кого-то из них в ладошку, и ответом ему стал довольный вздох. Нежные, пахнущие туманной прохладой и водицей с нотками ила – он бы всё на свете отдал, чтобы вдыхать и вдыхать этот нежный аромат.

Кажется, кто-то из них поцеловал его в ответ, коснулся разгорячённого лица, затем губ. Веки его невольно дрогнули.

– Нет-нет, не открывай глаза, – зашептало-зашелестело вокруг. Искристый смех словно просыпался жемчугами ему на колени, в карманы, за шиворот. Вскружил голову, которая всё никак не желала остыть. – Иди, иди с нами…

– Только скажи, – вдруг требовательно вопросил второй голосок. – Полынь или петрушка?

«Какая полынь, к чёрту полынь, – с досадой подумал Иван. – Что ж в голове такая тяжесть?»

– Роза, – язык ворочался во рту с трудом. – Я розы люблю. И ромашки…

– А! Хорошо, хорошо!.. – запело вокруг с утроенной силой. – Пойдём, славный, пойдём…

И он пошёл, сам давясь странным смехом, что так и рвался из груди. Вдруг стало радостно, невыносимо радостно, хотелось бежать вприпрыжку – туда, туда, к воде! Окунуться в прохладную толщу, смыть напускное и бестолковое, стянуть одежду – зачем она детям реки и леса? Живут они, как птицы небесные, не подчиняются никаким на свете законам, кроме Божьего…

«Да святится имя Твоё, да придет царствие Твоё…» – пришли вдруг на ум слова молитвы, которую ежевечерне твердила за трапезой старая Тимофеиха. И сладкий туман в голове нервно заколыхался, холод ударил по ступням и выше. Он вдруг почувствовал, что бредёт по колено в воде, влекомый неведомой силой. Дёрнулся – бесполезно. Чьи-то пальцы вцепились ему в ладони мёртвой хваткой, прикрыли глаза. Кто-то упорно подталкивал его вперёд.

Лошадиное ржание донеслось до его слуха как сквозь вату. А затем голову будто раскололо пополам от чужеродного женского визга.

– А ну-у-у!

В бочину толкнулось что-то тяжёлое, выбивая дух и отбрасывая в сторону, хватка на плечах разом ослабла. Иван с оханьем открыл глаза и обнаружил, что сидит на берегу между зарослей камыша, в той самой грязи, в которой едва не оставил сапог.

Через пару ударов сердца мир рухнул на него запахами, звуками и красками, придавил к земле неизбывным ужасом и паникой. Он заорал во всё горло, суча ногами и пытаясь отползти в сторону, – страшные лохматые девки в истлевших мокрых рубахах тянули к нему костлявые руки, все в трупных пятнах. Глаза их сияли, мёртвенным блеском отражая взошедшую луну. Река едва ли не ходила ходуном, вода плескалась в берегах, в её толще сновали рыбьи тела, каждое толщиной едва ли не с бревно. Щуки, сомы, караси? Боже милостивый, да какой же они величины?!

Девки трясли патлами и шипели, но не двигались с места. Иван дёрнулся ещё раз – и с криком ощутил у себя под спиной чьи-то острые коленки.

Марьяшка стояла над ним, закусив губу и выставив вперёд ручонки с зажатыми в пальцах стеблями полыни.

– Да воскреснет Бог, да расточатся враги Его, – тянула она тоненько, но уверено. – И да бегут от лица Его ненавидящие Его…

– И как исчезает дым, так и пусть они исчезнут, и как тает воск от огня, так и погибнут бесы перед любящими Бога, – зачастил он следом прерывисто и задыхаясь – ужас всё ещё не отпускал его.

Марьяшка ловко перекинула пучки полыни в одну руку, а второй схватила его за сюртук и потянула к себе. Иван рывком поднялся из грязи и выбрался на сухую землю.

Зубастые девки разочарованно скривились – почти как люди. Но Иван больше не обольщался их схожестью с человеком, вместо этого он поднял дрожащую руку с пальцами, сложенными в щепоть, продолжая твердить молитву Честному Кресту. И мертвячки с визгом скрылись в толще воды. Только патлы их закачались на волнах, подобно тине и водорослям.

Марьяшка вдруг сникла, нижняя губа её задрожала. Стебли полыни посыпались из рук на землю.

– Что же вы, батюшка-доктор, ну я же говорила, что нельзя, что утопленницы лютуют…

Так и стояла, неловко кривя рот. Иван на трясущихся ногах подошёл к ней, без обиняков сгрёб в охапку и прижал к груди. И она не отпрянула, а сама обняла его в ответ – маленькая, хрупкая. И не побоялась лезть к чудищам в воду следом за ним…

В голове царила звенящая пустота. Мир, привычный, абсолютно понятный и местами, чего греха таить, наскучивший до зубовного скрежета, вдруг развалился на части, и собрать из них что-то новое больше не представлялось возможным. Лишь мысли, что он доктор, а Марьяшка слаба и, вероятно, сама ранена (уж очень она вздрагивала, касаясь его спины ладошками), заставили его взять девчонку за плечи и увести назад, к месту, где они устроили привал.

Похоже, отсутствовали оба недолго – солнце окончательно закатилось за горизонт, но небо на западе лишь начало рядиться в серый да алый. Саквояж с инструментами и Ласка, мирно щиплющая траву, обнаружились на месте, где их и оставили. Иван усадил Марьяшку на бревно, развернул её ладошки к свету и охнул.

– Ничего себе, какие волдыри! Ты где так обожглась?

– Там, – мотнула она головой неопределённо. – Полынь кинулась рвать, чтобы вас спасти, а под ней – крапива…

– Непереносимость у тебя, – догадался он. – Сейчас намажу, погоди немного, станет легче.

Ладошки Марьяшки наощупь были совсем холодными. Он удручённо покачал головой – как бы не застудилась девка после пережитого. У самого зуб на зуб не попадал, несмотря на тёплую ночь – ледяная вода до сих пор хлюпала в сапогах, а мокрые штаны неприятно облепили ноги и пах.

Но он потерпит, он мужик. Девчонке, спасшей ему жизнь, помощь требовалась гораздо сильнее.

– Сейчас-сейчас, погоди, – успокаивающе бормотал он, втирая мазь в обожжённые ладошки и запястья, с которых никуда не делись следы от верёвки. Тщательно замотал их тряпицами – так, чтобы повязка не свалилась и при этом не сковывала движений. – У меня средство хорошее, сам готовил. К утру станет легче.

– Хороший вы, Иван Кузьмич. Добрый, – вдруг шепнула тихонько Марьяшка. – Я таких добрых и не видела. Меня так, как вы, никто никогда не жалел…

И вдруг уткнулась носом ему в плечо и разревелась во весь голос.

– Ну чего ты, ну чего?.. – аж растерялся он. Плачущих женщин он утешать не умел, как и детей. И непонятно, кто сама Марьяшка – по возрасту уже почти баба, а по поведению дитя дитём! Поэтому принялся просто осторожно поглаживать её по встрёпанной макушке. – Ну полно тебе. Спаслись же, всё получилось! А русалки сгинули, чтоб им в ад провалиться…