Колдовская ночь

– Ну чего тебе?

– А было бы круто здесь переночевать, да?

Я всегда любил дурацкие затеи.

Сначала мы двинули к Арбузу. Бабушке сказали, что у меня заночуем. Костёр во дворе жечь будем, картошку запечём, хлеба пожарим. А батя за нами проследит. Бабушка разрешила, снарядив нам с собой пакет еды и заставив Арбуза взять ветровку.

Батя был на смене, так что ко мне мы забежали, только чтоб взять одеял. В штаб-квартире мы ночевали и раньше. Лежали кто где и слушали истории о похождениях Юрца. Было весело, считай, кино смотрели. В жанре фантастики.

Мы перетащили в дом две охапки поленьев и растопили печь. С Усвячи тянуло холодом, стены были хлипенькими, так что ночью можно было и задубеть. Да и как-то спокойней с печкой, уютней.

Решили нести дежурство у окон. Домик-то маленький – одна комната с прихожей, зато выглядывать можно и на реку, и на улицу. Лампочку мы не включали, запалив несколько свечек и убрав их вглубь дома, чтоб снаружи не так заметно было. Когда солнце закатилось за ельник и Церковище окончательно накрыла темнота, стало чуточку не по себе. Шорохи сделались громче. Голосила ночная живность, хлопали крылья. На вой Джека будто откликался кто-то из леса.

Надолго нас не хватило. Торчать у окон оказалось страшновато – вдруг и впрямь кого за стеклом увидишь? На словах-то всё здорово, а вот на деле… Да и в сон клонило, чего уж там. Мы разбрелись по лежанкам, поболтали ни о чём и стали засыпать. О плане по убийству ведьмы никто даже не заикнулся.

Глубокой ночью меня разбудил шум. Это Арбуз проверял щеколду на двери, словно та могла спасти от настоящей ведьмы. Кажется, ему было совсем не круто. Он обернулся со свечой в руках, и полоски на его футболке зашевелились. На лицо легли неровные тени.

– Мне в туалет надо, – сообщил он. – А там темно совсем.

– Ага. И силы зла уже ждут. Видал, как крыжовник разросся? Теперь там кто угодно схорониться может.

– А тебе не надо?

– Не-а, – ответил я. Хотя мне было надо.

Арбуз замолчал. Подошёл к окну. В реке что-то плескалось, квакали лягушки. То и дело сверху долетали крики сычей.

– Надо бы ещё поленьев принести, – сказал он. – Мало осталось.

– Нормально осталось.

Арбуз вгляделся в черноту снаружи. Вздохнул, поставил свечку на подоконник и вышёл на улицу. Я с трудом сдержал смех.

Но через минуту веселье как рукой смахнуло. Арбуз ввалился в дом и тут же запер дверь. Я вскочил и спросил:

– Она?

Арбуз кивнул. Я вдруг почувствовал холодок. Такой противный, с душком сырого подвала.

– У дома дяди Славы ходит. Лампа над калиткой горит, а она… Потому Джек и воет.

Из меня словно весь воздух выбили. Ладошки вмиг вспотели.

– Тебя заметила?

Арбуз пожал плечами. Я погасил свечи и подошёл к окну. Кроме дядь Славиного дома рядом стояли только брошенные – слишком темно, чтобы чего-то разобрать. Фонари здесь давно не работали.

– Мих, зря мы, наверное…

Зашелестела трава под окном со стороны реки. Кто-то продирался через крапиву. Мы затаились. Свет в штаб-квартире давали только пунцовые угольки в печной пасти. От сильного порыва ветра задрожал дом, и снаружи потянуло гарью.

По стеклу заелозило, точно мокрым пальцем грязь стирали. Арбуз медленно отшагнул от окна. Закряхтела половица, выдавая его с потрохами. С той стороны стены послышалось бормотание. Мокрый палец уткнулся во второе стекло.

– А если Юрец прикалывается? – спросил я.

Арбуз не ответил – он тихонько подгребал к себе кочергу. Вокруг дома кто-то шнырял. Пыхтел, ворчал, дотрагивался до ставен, под его весом прогибались доски крыльца. Но дверь никто не трогал.

Всё затихло. Полная луна выкатила из-за туч, и возле дома чуть посветлело. Я подобрался к окну и разглядел на стекле черные рисунки. Какие-то символы, вписанные в круги звёзды, фигурки зверей.

– Мих, Миха…

Арбуз стоял у самой двери.

– Если вдвоем выбежим, то не поймает, да? Не поймает же?

Я зачем-то кивнул, хотя в голове уже прикидывал, кого из нас бабка Софья схватит. Арбуз был толстый, неповоротливый, но у него кочерга. Я мог вылезти из любой дырки, мог за десять минут сбегать до магазина и обратно, но у Арбуза-то кочерга. Сидеть в доме было нельзя, я будто чувствовал, что колдовские рисунки смотрят на нас из темноты. А вместе с ними смотрит кое-кто ещё.

Мы хотели выждать момент, когда зашуршит и заскребёт в другой части дома, но ведьма затаилась. Договорились вылететь на счёт три. Дёрнули дверь, припустили вперёд… и тут же наткнулись на бабку Софью. Она поднялась с земли возле крыльца, перемазанная и жуткая. Я махнул через перекладину над ступеньками, но зацепился за неё и так вывернул ногу, что боль прошлась от пальцев до самого копчика. Рухнул в кусты и застонал. А потом увидел, как Арбуз, пытаясь протиснуться между перилами и ведьмой, умудрился врезаться и туда, и сюда. Бабка Софья вскрикнула, теряя равновесие. Из её рук выпала банка, раскололась о доски, и ноги Арбуза окатила тёмная жижа. Кочерга свалилась в траву, бабка следом за ней. Арбуз подбежал ко мне, помог подняться, и мы дали дёру куда глаза глядят.

Но далеко уйти не получилось. Ступня болела и будто сделалась на пару размеров больше. Мы еле доковыляли до забора дядь Славы. Я опёрся на него, чтоб отдышаться, и увидел знаки. Увидел их и Арбуз.

– Чего это? – спросил он.

Я сполз на траву и стал тереть ногу. Сперва было очень больно, потом просто покалывало, а теперь ниже голени начало неметь.

– Чего-чего, – ответил я, – отметины колдовские! Вот почему деревня пропадает! Юрец же говорил! Из-за этой всё!

Эта не показывалась – растворилась в темноте у штаб-квартиры. Арбуз глянул вглубь деревни. Здесь жилых домов было мало. Какие-то на треть провалились в землю, какие-то ссохлись и впустили в себя растения. Можжевельник, папоротник, дикие розы оплетали брошенные избы со всех сторон. А впереди над домами поднимался огромный столб чёрного дыма.

Арбуз всхлипнул.

– Мама…

Дым напоминал колдовской смерч. Казалось, сейчас он сорвётся с места и проглотит нас со всей деревней. Вокруг него бесновались вороны – они каркали, налетали друг на друга и бросались прямо в чёрное марево, будто пытаясь оторвать от него кусочек.

Арбуз застучал по забору, стал звать дядь Славу, но замолк, оказавшись у калитки. Лампа гудела, высвечивая заляпанные ноги, пятна на пальцах, знаки на досках…

– М-мих, это что, кровь?

В темноте у дома Юрца шевельнулось, закряхтело.

– Надо двигать, – сказал я. – Быстро!

Двигать оставалось только в одном направлении – к дачному посёлку. Не в глухой же лес подаваться, не говоря уже о дымящем участке старой ведьмы. Арбуз помог мне встать, я обнял его за шею и запрыгал на одной ноге.

Мы ковыляли по узкой тропе сквозь ивняк у реки, а за нами следом трещали ветки. Бормотание и шамканье могло б нас подгонять, если б у Арбуза не кончались силы, а я всё больше на него не наваливался. Ведьма догоняла.

У старого лодочного причала стало ясно, что дальше я не ходок. По крайней мере, без отдыха. Одна нога будто потерялась по дороге, будто и не было её вообще, а вторая болела так, словно я месяц не снимал батин кирзовый сапог.

– Всё, хана, – сказал я. – Дальше если только по воде.

Травы на берегу было по колено, на склоне лежали останки сгоревшей лодки. Сколоченный из старых досок настил уходил в воду и пропадал в тине. Вокруг плавали кувшинки, в лицо и глаза лез гнус. Арбуз посмотрел в холодную черноту под ногами и поморщился. Он тяжело дышал, держался за бок и явно не хотел открывать купальный сезон.

– Ты б дальше двигал, – проговорил я, – я сам как-нибудь.

– Один я не могу. Погоди… – Он глянул в сторону зарослей у болотной заводи, подпрыгнул и сорвался с места. – Сейчас!

Я улыбнулся, потому что тоже вспомнил. Прошлым летом мелкие в индейцев играли и где-то здесь бросили своё корыто. Лишь бы никто не упёр.

Из кустов взлетела выпь с лягушкой в клюве. Арбуз вскрикнул, что тот индеец, и чуть не упал. Но вскоре запыхтел, волоча по земле маленькую лодчонку. Каноэ не каноэ, дырявая или нет, но хотя бы дно на месте.

В этот момент из ивняка вышла бабка Софья.

Мы кое-как сбросили лодку на воду и угнездились внутри. Вообще говоря, это было натуральное корыто, которое дядь Олег, батя одного из «индейцев», приспособил под игры в лягушатнике. Я отломал от настила доску и оттолкнулся. Лодку подхватила Усвяча, по дну тонкой струйкой поползла вода.

Бабка Софья стояла на берегу и смотрела на нас. Потом медленно опустилась на колени, подобрала прутик и стала выводить на земле свои каракули. Мы старались двигаться аккуратно, чтоб сразу на дно не пойти. Я подгребал к основному течению, а Арбуз вычерпывал воду.

Бабка Софья резко выпрямилась, насколько могла быть прямой горбатая карга. Мы отдалились от неё метров на тридцать, когда из Усвячи поднялись рога. Арбуз охнул и дёрнулся, едва не перевернув лодку. Меня скрутило холодом, но не из-за ледяной воды, которая пробивалась к нам снизу. На берег выходил огромный человек-козёл. Мохнатый, что твой полушубок, рога – с полметра каждый. Он выбрался уже по пояс, а потом вдруг обернулся к нам. Арбуз застонал.

– Мама.

Чёрт – а как его ещё назвать? – двинулся обратно. Громадные рога рассекали воду, пока не исчезли на глубине. Берег тоже был пуст. Бабка Софья схоронилась в темноте. Усвяча потянула нас вниз по течению, по прочерченной луной дорожке.

Мы проплыли всего ничего, но уже продрогли насквозь. Прямо под нами текла чёрная вода, то и дело окатывая борта лодки волнами. Просачиваясь сквозь дно, хватая за ноги. Руки посинели, пальцы долбились друг о дружку. Арбуз стучал зубами и говорил как заика из моего класса. Вычерпывать воду становилось всё труднее.

Столб чёрного дыма, вороны и колдовские знаки – всё это оставалось позади. Но теперь меня волновало кое-что другое. Кое-что рогатое и косматое.

– М-мих, а Мих…

– А?

– Она, п-получается, выз-звала этого?

– Получается.

На такой конструкции далеко мы б не уплыли. Сколочена она была крепко, но наш вес для неё казался перебором. Да и вода всё прибывала. Нужно было грести к берегу и надеяться, что бабка Софья не пошла следом.

– Мих. Это… д-дьявол? Я смотрел ф-фильм один…

– Достал ты со своими фильмами! Я что, в этой чертовщине должен разбираться?!

– Н-не знаю. Ты ж местный. Слыш-шишь, что народ говорит.

Луна спряталась. Тучи вспыхивали по очереди, но дождь сквозь них пока не просачивался. Нас прибивало к камышовому берегу, наверху сквозь черноту выплывало пепелище старой школы.

– Дед Макар чертей каждый вечер видит, у него спроси. Он тебя и познакомит заодно.

Руки отваливались. Я передал Арбузу доску, которая у нас была вместо весла. Лодка уже ползла через трясину, выбравшись из течения. У бортов всплывала трава, бегали водомерки. Рядом плескалась рыба. Можно было б попробовать доплыть до другого берега, но с щелями в днище мы б скорей ушли под воду посередине Усвячи и утопли в ледяной воде. Ну и посёлок-то с бабкой Арбуза на этом берегу, на ведьмовском…

Рога поднялись справа по борту. Арбуз заорал, вскочил и повалился в воду. Ну а я просто застыл. Точно в ледышку превратился. Это как сидишь зимой в уличном туалете, тужишься над ямой, мёрзнешь, а оттуда вдруг ветром в самое ого-го дунет. Вот такое же чувство. Страха уже не было, вышел весь.

Арбуз захлёбывался, лупил руками по воде, звал меня, а я смотрел за тем, как рога болтаются на волнах. Никакие черти за нами не увязались, просто мы проплыли по ковру из речной зелени и оттуда вылезли поломанные ветки.

– Нормально всё, Арбуз! Не кри…

Бабка Софья вынырнула из камышей, подцепила Арбуза и потянула в прибрежные заросли. Шмыг – и нет его, только круги на воде и кроссовка одна. Я сиганул в воду и взвыл от холода. Ноги не слушались, меня затягивало в ил. Рядом на волнах болталась доска. Я подобрал её, воткнул в ил как опору и выбрался на берег. Думать времени не оставалось. Увидел ведьму над другом, увидел скрюченные пальцы на шеё и груди, услышал вопли Арбуза – и махнул доской со всей силы. В стороны разлетелись щепки. Бабка Софья охнула, схватилась за голову и повернулась ко мне. Поднялась, забормотала. Я махнул доской ещё раз, потом ещё и ещё, пока не хрустнуло. Ведьма оступилась, её зашатало. Она пыталась что-то сказать, во рту надувались пузыри. Глаза на грязном лице казались мёртвыми, слепыми. Она шагнула вниз по берегу, мимо меня, протягивая руку к воде. Вздрогнула всем телом последний раз и рухнула в реку.

Арбуз откашлялся, отплевался и встал рядом. Мы смотрели на тело ведьмы, которое утаскивала Усвяча. Река принимала её в себя, чтоб пережевать и выплюнуть далеко-далеко, ниже по течению. Провожали ведьму склонившие головы ивы да камыши. Над водой, словно похоронное эхо, множились крики ночных птиц. Небо вновь сверкнуло, и в реку ударили первые капли. Бабку Софью забрала чёрная вода, и на поверхности Усвячи осталась болтаться только крохотная полузатопленная лодка.

Мы шагали по поляне у сгоревшей школы. После Усвячи дождь казался нагретой на печи водой. Я хромал вперёд, опираясь на доску – настоящую палку-выручалку, как в том мультфильме, – и всё время оборачиваясь к реке.

– Мих, а Мих.

– Чего тебе?

– Прикинь. Мы правда убили ведьму. Юрец обалдеет.

– Да не то слово.

Я не хотел пугать Арбуза, но в камышах мне померещился рогатый. Он не двигался, просто смотрел нам вслед. Когда я повернул голову опять, его уже не было.

– Наверное, теперь все её заклинания не работают, да? Ну, знаки эти, с кровью.

Молния подсветила здание школы, и в окне второго этажа появилась рогатая тень. Я зажмурил глаза так сильно, как мог. Пытался выкинуть из памяти всё, что сегодня случилось. Ведьму, страшилки от Юрца, чёрта из воды, убийство… Следующая вспышка высветила уже пустое окно. Потому что рогатый стоял в дверях первого этажа.

– Мих.

Я обернулся к Арбузу. Рогатый рос над ним мохнатой тушей и длинными пальцами гладил его по волосам. По лицу Арбуза текли слёзы.

– Мих.

Козлиная голова наклонилась, из пасти вывалился язык и лизнул Арбузу лицо. Я перестал дышать. Рогатый шагнул ко мне, оставляя в дорожной колее следы копыт. На небе вновь вспыхнуло, но на этот раз погасло не всё. Полоска горизонта будто нагрелась, накалилась. Где-то там, за лесной чащей, поднимался солнечный диск. Запели петухи. Я моргнул, и рогатый исчез.

Я упал в грязь, отбросил доску и разревелся, как девчонка. Одна ночь, прошла всего лишь одна ночь. А для меня считай что лет десять.

– Мих.

Арбуз поднял доску. С одного края у неё торчал гвоздь. Арбуз ткнул в него пальцем, на землю капнула кровь.

– Ты прости, Мих, – сказал он. – Он из меня всё забрал. Слизнул. Я пустой теперь.

Он поднёс гвоздь к горлу, с силой надавил и вытащил. Брызнуло, потекло по шее, по футболке.

– Арбуз!

Я бросился к нему, попробовал отнять доску, но получил такой удар, что рухнул назад в грязь. Арбуз глядел прямо перед собой. Туда, где темноту вокруг заброшенных изб ещё не прогнал рассвет. Где стучали о землю копыта, где когти скребли стекло, где рога царапали гнилые доски. Арбуз всматривался во мрак и видел свою смерть.

– Не надо…

Но Арбуз не послушал. Он превратил свою шею в решето и умер. А я просто сидел рядом с телом лучшего друга, испачканный в его крови. Дрожал, всхлипывал и молился, чтобы солнце скорее залило каждый уголок этой проклятой деревни.

Через час или два я ковылял по разбитой асфальтированной дороге, которая уходила из Церковище. Шагал вперёд и надеялся, что меня кто-нибудь заметит, подберёт. Батя со смены, Юрец, мужик на продуктовом грузовике – кто угодно. Лишь бы выбраться из этого кошмара.

Утренний туман плыл по земле, укутывая основания столбов вдоль дороги. На их верхушках в гнёздах ворочались аисты. Просыпались лесные обитатели.

Мотоцикл я узнал сразу. «Яву» Юрец прислонил к старому колодцу у дороги, а сам встал посреди развалин дома, от которого сохранилась только печь. Он смотрел в лес.

– Високосный год, понял, да?!

Я сошёл с дороги и двинулся к нему.

– Ламес! Праздник урожая!

Я поравнялся с ним и наконец увидел его лицо. Юрец плакал.

– Каждый високосный год. Ламес. Вот когда нечистым раздолье.

Юрец говорил, не поворачивая ко мне головы. Он смотрел в чащу, где в темноте кто-то большой пробирался через листву.

– У студенточки сиськи всё-таки лучше, чем у Арбуза. Мы с ней поиграли немного, понял, да? Она тоже Церковище знает. Показала мне статьи в компьютере. В високосный год всегда смерти, понял, да? С Ламеса начинаются, тринадцать дней.

Юрец повернулся и сунул мне шлем.

– Зачем? – спросил я.

Юрец покачал головой. Моргнул. У него были совершенно пустые глаза.

– Не надо было шлем снимать, – проговорил он. – Как бы этот тогда лизнул? Может, не забрал бы всё, понял, да?

Юрец доковылял до колодца, сел на мотоцикл и оглянулся к дороге. Вдалеке, за пригорком шумела машина.

– Смотри, как умею.

Заурчала «Ява». Юрец выкатился на дорогу, отъехал подальше и развернулся.

– Понял, да?!

Он погнал «Яву» вперёд и на полной скорости влетел в дерево. Мотоцикл смяло как консервную банку, а голову Юрца вывернуло в обратную сторону. В чаще всё стихло. Я так и стоял с его шлемом в руках, когда рядом затормозила машина и всё закончилось…

…Я правда думал, что всё закончилось. Потому что ничего не знал. Прошло четыре года, а я помню всё до детальки. Хотел бы забыть, но никак. После той ночи батю моего нашли в петле там же, где повесилась мама. Тогда в Церковище много кого нашли, в газетах писали о двух сотнях. Кто на косу упал, кто дом по пьяни спалил, кого собаки загрызли. И всё из-за меня.

После интерната я вернулся. Теперь это мёртвая деревня, жилых домов наберется десятка полтора, да и те используют только как летние дачи. Я занял нашу старую штаб-квартиру. Юрец бы не возражал, да и Арбуз тоже. Ради них, ради родителей, ради всех мёртвых и всех, кто ещё живёт в ближайших деревнях, я и приехал. Потому что пришёл очередной високосный год, праздник урожая. Ламес. И вода в Усвяче такая же ледяная, как и четыре года назад.

В доме бабки Софьи я нашёл книги и дневники, по ним и готовился. Из них узнал, что рогатые выходят из проклятых водоёмов по всему миру, и везде есть те, кто их сдерживает.

В високосные годы после Ламеса в Церковище умирало по пять-семь человек, а рогатому семь душ за весь цикл – только аппетит нагулять. Но четыре года назад он попировал знатно.

У меня всё было готово. В комнате среди оберегов стояла и фотография бабки Софьи. Той, которая рисовала на домах защитные символы, спасала тонущего Арбуза из воды, в одиночку держала рогатого в Усвяче, но не смогла довести ритуал до конца, потому что я убил её.

Солнце закатилось за ельник, Церковище накрыла темнота. Шорохи сделались громче. Голосила ночная живность, хлопали крылья. Всё как тогда. Но теперь будет по-другому.

Я умылся кровью черной курицы, запалил костры, взял всё необходимое и отправился к реке. Вокруг стрекотали насекомые, квакали лягушки. Полная луна светила мне в спину.

Я шёл встречать нечистого.

Наталья Русинова

«Берегинечка»

– Не ехали бы вы никуда, Иван Кузьмич, – причитала Тимофеевна, подливая в чашку ещё молока. – Время-то такое нонче… нехорошее. А до Николаевки тридцать вёрст добираться, половина из которых лесом!

Иван глянул в распахнутое окном. Прямо за покосившимся плетнём купались в луже воробьи, заполняя погожее утро чириканьем. Рядом на верёвке трепетали выполосканные рубахи – уж к полудню просохнут хорошо. А прошедшей ночью дождик оставил россыпи капель, походивших на бриллианты из императорского музея, и добавил к пасторальной зарисовке ароматы влажной земли, свежей люцерны и грибов.

– Разве погода плохая ожидается?

– Да какая там погода, – отмахнулась старуха. – Али не знаете, что Иван Купала сегодня? Поберечься бы вам, миленькой, не ездить через лес да речки. Пару денёчков бы выждали и отправились!

Иван вздохнул.

– Тимофеевна, сколько раз уже говорил, чтобы бросила ты эти свои штучки, – строго начал он. – Нет никаких леших, никаких русалок, и умруны по ночам не ходят. И ведьм да колдунов не существует, а которые таковыми себя кличут – тех давно уже надо определить по соответствующим местам, кого в тюремные застенки, кого в дом для умалишённых. Роженице тоже прикажешь подождать? Или пусть бабка-повитуха немытыми руками детей принимает да по животу банным веником хлещет? А потом все помрут – мать от родильной горячки, дети – от поноса, хлебной соски или другой подобной дряни.

– Страсти вы какие говорите, Иван Кузьмич! – Тимофеевна с оханьем перекрестилась. – Господь милостив и такого не допустит. Надо молиться только ему со всем тщанием…

– Вот и помолись, – кивнул Иван, промокая губы салфеткой. – Как работу сегодня закончишь – возьми из шкатулки в верхнем ящике пару монет, сходи в храм, свечку поставь за здравие будущей матери Катерины Опаненковой девятнадцати лет от роду. А про леших да всякую подобную ерунду нечего и говорить. Ты же столько лет на белом свете живёшь, хоть раз лешего и его собратьев видала?

– Не видала, – согласилась баба, с тоской наблюдая, как он натягивает на плечи сюртук. – Но старики говорят… И матушка моя сказывала, что по лесам и нечисть всякая озорует, и разбойники народ обижают.

– На то они и разбойники, – усмехнулся Иван. – А это ты хорошо напомнила, голубушка. Вот от негодяев защититься точно надо, с ними шанс столкнуться выше, нежели с нечистой силой…

Он взял сумку с инструментами, обработанными карболкой и завёрнутыми в тряпицы, положил в неё смену нательного белья и запасную рубаху, несколько банок с мазями и настойками, а сверху бутылку водки – спирт был дорогой, а прокаливать щипцы да скальпели на свечном огне намаешься. Да и вред для заточки какой! А водка универсальна – и лезвия ею протереть хорошо, и остатки потом обменять можно на что угодно, от места в телеге до ночлега в избе. Земским докторам зачастую выбирать не приходилось – в некоторых деревушках на отшибе изба старосты была ничуть не чище, чем у распоследнего бедняка. Клопы, во всяком случае, водились в ней те же самые.

Именно земским доктором и являлся Иван Кузьмич двадцати шести лет от роду, сын помещика Пантелеева, большого выдумщика. Земли его давали хороший урожай, и скотина плодилась исправно – как раз потому, что управлял ими неглупый и честный приказчик, редкость по нынешним временам. Отец же не вылезал из домашней обсерватории, для которой заказал инструментарий из самого Санкт-Петербурга.

«Наступит время, Ванюшка, когда каждый человек будет охотнее смотреть на звёзды и в книги, нежели на грязь под ногами и в бутылку, – повторял он часто. – А мы должны стараться это время приближать и народишко, который нам доверяет, беречь и просвещать всячески».

Отец выступал за всеобщее просвещение самым активным образом, иногда в принудительном порядке – к примеру, строго-настрого запрещал бабам из поместья да окрестных деревень давать грудным детям «жовки» из хлебного мякиша и держать их в грязных пелёнках. Потому, наверное, и практически не мёрли ребятишки на их землях. Иван таким же вырос – слегка блаженным, до нарядов с выездами в богатые дома не охочим. Он и не видел никогда особой роскоши, даром что сын помещика. Зато книг прочёл великое множество и знал, что нечисти на свете не бывает, что лихорадки да лихоманки приходят от инфекций и нечистот, никак не от наложенной ведьмой порчи. А уж после учёбы на медика знания эти только укрепились.

Потому и отправился на службу в соседнюю губернию, где работы – выше крыши. Какой толк сидеть и в без того благополучных краях? Вовек практики не наработаешь. Так рассуждал он сам, так думали его товарищи по ремеслу, с которыми он оканчивал учёбу.

Правда, к чёрту на кулички ради того, чтобы присутствовать на сложных родах, никто из них всё равно не поехал бы. Можно подумать, без этого забот у земских врачей да фельдшеров мало. Ну, помрёт баба – отпоют да закопают. Невелика беда, мужик через год уже женится на другой. Некогда в деревне горевать – то косьба, то сбор урожая, то иные заботы.

Но Ивану было очень жалко тощую конопатую Катерину, так походившую на Агашку, дочку его няньки. Несчастная умерла в родах, и он, тогда сопливый малец, на всю жизнь запомнил, как выла от горя старая Красиха. И ощущение собственного бессилия тоже отложилось в голове накрепко.

Потому и отправился выручать из беды растерянную и напуганную бабёнку. Хотя бы поприсутствовать на родах. Муж у неё хороший, служил истопником при здешнем госпитале и пользу от докторов видел собственными глазами. Вдобавок жену трепетно любит, что для деревни вовсе удивительное дело. Потому и бухнулся Ивану в ноги пару недель назад.