Лилии полевые. Адриан и Наталия. Первые христиане

Воины между тем отошли от фургона к привезенным зверям. Один из медведей, будучи чем-то раздражен, ухватился лапами за прутья клетки и, грозно рыча, мял их, как жалкие ветви. На его страшный рев откликнулись и дремавшие до сих пор другие звери. Воины грозными криками старались усмирить животных, но все усилия их были тщетны, и страшный рев десятка зверей оглашал стены мирного Колизея, смешиваясь со зловещими раскатами грома приближавшейся грозы.

– Отвезите их в цирк! – предложил один из воинов, и тотчас же солдаты поворотили лошадей, въехав под темные своды цирка.

Привратник оглянулся. Вблизи никого не было.

– Марк, Аврелий, помните! Маркелл думает… – проговорил он скороговоркой, торопливо приблизившись к фургону и также торопливо скрываясь за воротами цирка.

Он очень хотел помочь этим братьям. Но сможет ли? Да и какую судьбу выберет себе каждый из них…

Скоро христиан увезли. Толпа расходилась. На землю наползала мрачная ночь. Тени густели. Небо чернело и становилось все более грозным. Пугливая молния на мгновение прорезала ночную мглу, и страшные раскаты грома потрясали холодный воздух.

К цирку между тем направлялся новый кортеж.

В сопровождении десятка богато вооруженных воинов ехал Кальпурний, любимец кесаря, его правая рука. Это был человек крепкого телосложения, с коротко остриженными волосами. Его черные глаза, оттененные густыми ресницами, горели необыкновенной решимостью; вся вообще фигура была воплощением силы и власти.

– Привезли медведей с Апеннин? – грозно спросил он у привратника Маркелла, который поспешил почтительно вытянуться пред своим господином.

– Точно так.

– А узники?

– Они уже заключены в темницу.

– Проводи меня к ним!

Маркелл пошел вперед по направлению одной из мрачных камер сырого подземелья Колизея, а за ним следовал Кальпурний в сопровождении своей роскошной свиты.

Когда привратник отворил тяжелую дверь и ввел вельможу в низкую сырую темницу, тот брезгливо поморщился. На вязках соломы лежали исхудалые, изморенные долгой дорогой «преступники».

– Посвети, – проговорил Кальпурний Маркеллу.

Тот приподнял факел, и вельможа вперил свой пристальный взор в лежащего на соломе изможденного старца.

– Кто ты? – спросил он, измеряя его холодным взором.

Старец молчал.

– Ты хочешь сказать: «Раб богов»?! – допытывался Кальпурний.

– Нет, – поднимаясь, ответил тот. – Я признаю единого истинного Бога, о Нем же живем, движемся и есьмы, имя Которого я исповедую пред тобою и во имя Которого крещен водой и Духом.

Кальпурний сдвинул брови. Глаза его запылали неподдельным гневом.

– Презренный! Разве не слышал ты, что наши кесари приказали делать с дерзкими ослушниками царевой власти, разве не дрожишь при мысли о тех адских муках, которые тебя ожидают, если ты не отречешься от Распятого. Опомнись! Остановись! Не заходи слишком далеко в своем безумии.

Старец поднял свои исхудалые руки к небу, в глазах его светилась неземная радость, бесконечный покой.

И он тихим, дребезжащим голосом заговорил:

– Смерть за Страдальца Христа будет для меня величайшей наградой, бесконечной радостью. Об этом ведь я только молился, в том были все мои грезы, мечты. Так неужели ж?!.. О радость, счастье!..

Старик зарыдал. Кальпурний дал ему выплакаться.

Когда стихли рыдания, старец снова заговорил:

– Стар я. С каждым днем силы слабеют, безвозвратно покидают меня. Дни мои сочтены. Одной ногой уже в могиле стою. Скоро, скоро удалюсь я туда, откуда никто не приходит. Туда, где сладостная награда ждет благочестивых страдальцев за веру.

Глаза старца лихорадочно заблестели, все лицо его приняло отпечаток божественной красоты и запылало святым восторгом. Он схватил за руку сановного вельможу и, близко наклоняясь к его бесстрастному лицу, быстро зашептал:

– Кальпурний… Кальпурний… Ты ведь язычник, ты и понять не можешь, какое наслаждение терпеть и умирать за правду! Умирать за Того, Кто велел любить врагов, Кто говорил, что в Боге мы все равны, Кто обещал вечное счастье потерпевшим за Него. Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные и Аз успокою вы17… Успокою… Успокою… Кальпурний! Как дорог, как сладок быть должен этот покой.

И, гордо выпрямившись, он добавил:

– Нет! Делай, что хочешь… Я христианин, христианином и умру.

Кальпурний вскипел. Гнев душил его в своих мучительных захватах. И если бы было то в его власти, он здесь же, на месте убил бы старика.

– То, что ты сказал сейчас, – злобно шипя, прохрипел вельможа, – есть вместе с тем и ужасное признание. Если ты не возьмешь сию же минуту своих дерзких, кощунственных слов обратно, клянусь тебе: завтра львы и леопарды иступят свои когти на твоем жалком теле. Подумай, старик! Что готовишь ты себе своим проклятым безумием? Ведь, право, становится жаль тебя. Ну-ка, откажись скорее от своих заблуждений… Откажись!..

И последнее слово Кальпурния, стонущее и крикливое, затерялось в низких сводах подземной тюрьмы, оставшись безответным.

– Я христианин, – твердо повторил старец, прикладывая руку к своей трепетной груди. – Я христианин, и, как ученик Распятого, за Бога готов всегда умереть.

– Ну так и умрешь, – гневно вскричал Кальпурний и обратился к женщинам.

А те, изнуренные и сгорбленные, с седыми всклоченными волосами, с уже потухшим взором шепча молитвы, сидели беспомощно на грязной тюремной соломе.

– Женщины! Во имя кесаря дарую вам свободу, если вы отречетесь от Христа.

Женщины молчали. Ни один мускул не дрогнул на их исхудалых лицах. Жалкие, изнуренные, они устремили свои окаменелые взоры в одну точку, не замечая ничего вокруг.

– Женщины! Отрекитесь от Христа, и вы свободны, – еще раз прокричал Кальпурний.

Тогда одна из них подняла на вельможу свой тихий, беззлобный взор, и от него стало жутко Кальпурнию.

– Господин, – спокойно сказала она, – делай с нами, что хочешь, но не желай, чтобы мы отреклись от того, что дало нам узреть Свет Истины, показало новую жизнь, толкнуло на путь искания Правды Небесной. Нет, господин, мы не откажемся, не отречемся. Кто хоть один раз изведал всю радость нашей веры, тот никогда, даже перед самыми лютыми муками, не отречется от Христа. Что сказал бы ты, Кальпурний, если бы мы стали просить тебя отказаться от язычества и перестать служить своему монарху? Нет, скорее перестанет светить солнце и погаснут на небе звезды, чем мы отречемся от веры в Господа Распятого.

Кальпурний, сдвинув брови, гневно воскликнул:

– И на самом деле, для вас померкнет солнце, погаснут звезды, не далее как наступит завтрашний день. Ваши сердца, окаменевшие в заблуждениях, опутанные какой-то адской силой, завтра же станут пищей африканских пантер.

– Бог наша защита!.. В Его руках наша жизнь, наша судьба, – набожно поднимая свой взор, ответила другая женщина.

– Погибнешь! – прошептал Кальпурний и обратился к юношам.

– Вы кто такие? – спросил он их, окидывая своим мрачным взглядом.

Один из них быстро вскочил с земли и бесстрашно выступил перед Кальпурнием.

– Я Марк Фламиний, это – мой брат, а это сестра!..

Вельможа перевел глаза на молоденькую девушку, которой на вид можно было дать не больше 15 лет, и замер в восхищении.

Подобной красоты среди узников Колизея он еще не встречал. Ее миловидная русая головка грустно опустилась вниз. Светлые волосы обрамляли ее белоснежное личико и длинными локонами спускались на плечо и на хрупкую шею.

Темная камера сырой тюрьмы казалась светлей от присутствия в ней этой дивной девушки с ясным, спокойным взором.

На челе у вельможи расправились складки, и он, подойдя к узнице, погладил ее по голове.

– Как тебя зовут, девушка?

– Ирина…

– А твоего второго брата?

– Аврелий.

– Откуда вы родом? Где ваши родители?

Лицо девушки вдруг омрачилось, как бы от тяжкой душевной боли и, не ответив Кальпурнию ни слова, она стала громко рыдать.

Марк подошел к ней и, крепко обняв сестру, поцеловал ее в высокий лоб.

– Не спрашивай ее о родителях, – сердито сказал он вельможе.

– Почему?

– На это тебе гораздо лучше может ответить тот, кто привез нас сюда.

Кальпурний вскинул вопросительный взгляд на воина, которому было поручено охранять фургоны, и тот поспешно подал ему свиток пергамента, где было написано следующее:

«Я, начальник провинции Сицилийской, исполняя волю моего повелителя и великого нашего кесаря, продолжаю искоренять во вверенной мне провинции уже, к счастью моему, остатки преступной христианской ереси. Одних казню мечом, других, более дерзких и фанатичных, предаю мучениям, третьих, наконец, заключаю в темницы. Как это ни грустно, но я должен донести, что новая вера находит себе последователей и ярых поборников не только среди жалкого простонародья, но и людей высокопоставленных, обладающих несметным богатством и, кроме того, осыпанных вашими почестями, могущественнейший повелитель.

На сих днях я имел случай убедиться в этом на семействе Фламиниев.

Эти известные люди, вероятно, благодаря злодейским чарам, были вовлечены в преступную ересь и не только сделались ее последователями, но и стали открыто провозглашать новое учение в ущерб интересам религиозным и государственным. Я, конечно, тотчас же принял необходимые меры и заключил семью Фламиниев в тюрьму, потребовав от них немедленного отречения от веры в Распятого. И только когда они категорически отказались исполнить законное мое требование, я решил для назидания остальных предать их казни, а детей – Марка, Аврелия и Ирину – отправить в Рим, чтобы было чем развлечься нашему могущественному кесарю Максимиану18 после трудов государственных, когда на сцену цирка будут брошены эти последние птенцы Фламиниева стада».

Кальпурний начал читать довольно громко, но под конец стих до шепота. Скоро он окончил чтение и, свернув пергамент, отдал его своему приближенному.

– Марк, Аврелий, Ирина! – сказал он. – Подойдите ко мне!.. – и голос его артистически дрогнул, а из глаз демонстративно выкатилась слезинка.

Молодые люди подошли.

– Вы еще молоды, – ласково начал он говорить им. – Поступить с вами так же, как со старшими, не позволяет мне моя совесть. Пойдемте!.. Я сейчас вам покажу, что ждет вас, если вы будете пребывать в ослеплении и в своем безумии не послушаете моих отеческих советов.

И с этими словами он сделал знак воинам. Те в ту же минуту окружили Фламиниев, направившись через узкий коридор на арену цирка.

Крик удивления вырвался из груди Марка.

Такого громадного здания ему еще не приходилось никогда видеть.

– Боже, какое величие! – воскликнул он, озираясь по сторонам. – Ведь, право, можно подумать, что это здание строили не люди, а существа, одаренные какой-то адской, сверхчеловеческой силой.

Кальпурний просиял.

Он был доволен тем первым впечатлением, которое произвел на узников гигантский Колизей.

– Нет, друг, – заговорил он более ласково и мягко, – это здание строили жалкие рабы, взятые в плен Веспасианом19 в блестяще оконченную им иудейскую войну.

– Но такое грандиозное величие! Это колоссально! – продолжал восхищаться пораженный Марк.

– Да что про это и говорить! Ведь в цирке могут свободно поместиться до 390 тысяч20 (данные автора) зрителей. На одну только арену можно выпустить 300 наездников, 500 пеших гладиаторов, да несколько десятков слонов.

Насколько Марк с удивлением и любопытством, настолько же Ирина с ужасом и тайным страхом разглядывала роскошные, богато убранные ложи. Несколько десятков дымных факелов заливали эти ложи ярким светом, и они горели тысячью разнообразных огней, отраженных в их золотых, драгоценных украшенях.

С арены узников ввели в одну из боковых лож, куда за ними вскоре последовал и Кальпурний.

– То что вы сейчас увидите здесь, на арене, запомните хорошенько. Это все приготовлено для тех, кто упорно остается глухим ко всем моим увещеваниям и, пренебрегши велением кесаря, в позорном ослеплении чтит Распятого, дерзко отрекшись от наших великих богов. Помните, на съедение голодным зверям будете брошены и вы. И твое нежное тельце, Ирина, обнаженное пред взорами многотысячной толпы, растерзают хищные пантеры!..

Ирина в страхе прильнула к груди Марка и громко зарыдала.

В это время в глубине темного входа раздалось зловещее рычание какого-то дикого зверя. Железные ворота раскрылись, и на арену выскочило несколько голодных африканских львов. Испуская грозное рычание, они полными непримиримой злобы глазами смотрели на стоящих в ложе людей, как бы готовясь сию же секунду броситься на них.

Подавляя крик ужаса, Ирина закрыла руками свое миловидное личико, Аврелий отступил в глубину ложи, а Марк стоял, словно окаменелый.

Но вот в его прекрасных глазах блеснул огонь необычайной решимости, он расправил свои могучие плечи и громко вскричал:

– Дайте меч… Меч!.. И я, клянусь, усмирю всех этих диких зверей.

Кальпурний нахмурил брови.

– Сумасшедший! – недовольным тоном воскликнул он. – Неужели ты не видишь, что погиб бы раньше, чем успел поднять свой сверкающий меч?

– А я тебе говорю, что чувствую сейчас в себе страшную силу… Я… я… и без меча готов броситься на этих голодных животных.

– Безумец, – прошептал еще более недовольный вельможа и дал знак загнать в клетку выпущенных зверей.

Но вот на арене появились пантеры.

С диким ревом, сверкая налитыми кровью глазами, в которых мелькал по временам зеленый огонь, они с ловкостью кошек кружились по арене, разбрасывали острыми когтями красный песок и, блестя своими белыми клыками, хищным взором смотрели на ложу бедных братьев и сестры Фламиниев, поминутно разевая свою огромную пасть.

Аврелий еще дальше отошел вглубь ложи. Его лицо носило на себе отпечаток неподдельного ужаса и было мертвенно-бледным. Только один Марк по-прежнему оставался спокойным и грозно смотрел на зверей.

Вскоре зрелище изменилось. Вся арена была вдруг залита выпущенной из скрытых бассейнов водой, и в ней плавало множество крокодилов и гиппопотамов. Эти отвратительные животные своим видом больше всего напугали Ирину. Бедная! Она прильнула к пораженному Марку и, трепеща от страха, в горьком отчаянии заламывала пред ним свои белые руки.

– Возьми… возьми меня отсюда! Боже мой! Я боюсь.

На лице Кальпурния заиграла довольная улыбка. Он весь просиял от неожиданной радости и, видя отчаяние девушки, не сомневался более в успешном окончании возложенного на него кесарем поручения, не сомневался в том, что эти птенцы Фламиниев отрекутся от веры в Распятого и славу, роскошь, богатство предпочтут сырому подземелью и ужасам позорной смерти на арене цирка.

– Ты можешь быть свободна… Это зависит от тебя самой. Скажи только одно слово, и почести, богатство, спокойная жизнь будут вечно уделом твоим. Не противься. Скажи! Неужели ж хочешь обречь ты себя на съедение этим мерзким зверям?! Образумься, пока не поздно, пока есть возможность чистосердечным раскаянием загладить ошибки своего постыдного суеверия.

– Какое же это слово? – спросил Марк, поддерживая горько рыдавшую у него на груди Ирину.

– «Я не христианка», – торжественно изрек вельможа. – Отрекитесь от веры в Распятого, и вы все будете свободны. Кесарь помилует вас. Мало того, он будет заботиться о вашем семействе как самый нежный, любящий отец.

Ирина вздрогнула.

Гордо выпрямившись, она подошла к Кальпурнию и сквозь душившие ее слезы громко вскрикнула:

– Нет… нет… Никогда!.. Я христианка!.. Я люблю Распятого Иисуса!

Ее голосок, молодой и звонкий, как серебристый звук арфы, огласил мрачный Колизей и затерялся где-то в высоких сводах. Глаза Ирины блестели неземным огнем, лицо было неприступным, грудь мерно вздымалась от мучительных порывов душившего ее негодования.

И Марк залюбовался ею. Такой ему еще никогда не приходилось видеть Ирину.

– Дорогая сестра! – вскричал он, бросаясь к ней. – Сестра моя Ирина! Я горжусь тобою…

Только один Аврелий во все время не проронил ни слова. Взволнованный и бледный, с дико блуждающими глазами, с облаком грусти на челе, он в беспокойстве посматривал то на возбужденных брата и сестру, то на вскипевшего гневом Кальпурния. И Бог знает, какие страшные мысли роились в его молодой голове.

– Богами Древнего Рима, – кричал между тем вельможа, – Юпитером Капитолийским21, богинями Юноной22 и Минервой23, всем тем, что есть страшного и святого на свете, клянусь вам страшной клятвой в том, что если вы в безумном своем упорстве не отречетесь от веры в Распятого, то прежде чем солнце вторично озолотит своими яркими лучами башни Колизея, вы погибнете ужасной смертью в присутствии тысяч зрителей. Здесь, на этой самой арене, которую вы видите перед собой, этим самым грозно рычащим зверям вы будете брошены на съедение. Злые леопарды будут точить об ваши жалкие тела свои острые когти; львы и пантеры будут на глазах у всех рвать ваше мясо, и хладный народ встретит вашу позорную смерть тысячью рукоплесканий и восторженными криками. Заклиная вас всеми римскими богами, всем, самым дорогим на свете, отрекитесь от Распятого, скажите последнее слово, не заставляйте меня прибегать к жестокости и смерть вашу считать искупительницей за ваше упорство и безумие…

Но Фламинии не могли ничего ответить. Марк и Ирина, плотно прижавшись друг к другу, стояли, как два каменных изваяния. На их лицах не было теперь ни прежней гордости, ни бесстрашия. Неприступные и равнодушные к предстоящим своим страданиям, они светились каким-то удивительным упорством и непонятной уверенностью в себе, словно надеялись на промысел Всемогущего Неба, ждали в помощь себе Ангела мира, который освободил бы молодые жизни от страшной гибели и ранней мучительной смерти.

Зато Аврелий был всецело возбужден. Яркая краска заливала его молодое лицо, руки дрожали, сердце неудержимо билось в трепетной груди. Видно было, что в нем происходит страшная внутренняя борьба, на что-то хочет он решиться, но не хватает сил, что-то пробует сказать, но слова замирают на дрожащих устах.

Эта внутренняя борьба не укрылась от взгляда зоркого Кальпурния. Лицо его сделалось более мягким, довольная улыбка заиграла на устах, и он, подойдя к Аврелию, ласково обнял его.

– Юноша! – заговорил он. – Я вижу на твоем лице проблеск благоразумия, я замечаю, что ты начинаешь понимать всю нелепость служения Распятому, все то безумие, охваченные которым хотят завтра предстать пред многотысячной толпой твои брат и сестра. Юноша! Обратись к ним, спроси, почему Марк и Ирина на заре своей жизни, в расцвете своих юных сил хотят погибнуть мучительной смертью, почему они пренебрегают моими советами и теми милостями кесаря, которыми тот их несомненно осыплет.

И Кальпурний, близко наклонясь к смущенному Аврелию, не спуская с него глаз, торопливо зашептал:

– Подумай… Завтра эта сцена обагрится их молодой кровью, завтра многотысячная толпа будет в восторге любоваться, как львы и леопарды с ревом бросятся на осужденных… Завтра… Завтра… Подумай! Будь благодетелем своего брата и сестры. Юноша, спаси их. Это твой прямой долг, прямая обязанность.

И Аврелий не устоял…

Все его лицо, так недавно бывшее мертвенно-бледным, теперь покрылось густой краской. Он дрожал, как в лихорадке. Жажда жизни и страх смерти боролись в нем со стыдом и голосом его сердца.

– Господин, – пролепетал он наконец, весь дрожа от волнения.

Кальпурний еще ближе наклонился к нему.

– Говори, говори все, – ласково сказал он, и в голосе его звучала плохо скрытая радость.

– Господин! Сжалься над моим братом и сестрой, а я… я…

Но Аврелий не мог закончить. Слова замерли на его устах, а вместо них раздались глухие рыдания.

– Ну ты?.. Ты… Что?

– Я… – подавляя рыдания, глухо простонал тот, – я за их жизнь сделаю все, чего потребовал бы ты от меня.

– Отречешься от Христа?

– Да… – едва слышно проронил Аврелий и, обессиленный, упал как мертвый.

– Обморок, – недовольно проворчал Кальпурий и, подозвав стражу, громко сказал ей:

– Увезите юношу в мой дворец. Чтоб ухаживали за ним, как за моим родным братом. Пусть не будет у него ни в чем недостатка; богатство и роскошь должны стеречь его столь дорогой покой.

И воины уже подошли к Аврелию, чтобы поднять бесчувственное тело, как вдруг внезапно выступил вперед Марк и, загораживая грудью дорогу, грозно вскричал:

– Нет, никогда я не дам тронуть его. Он христианин! Отречение у него ты вымучил, безжалостный Кальпурний. И горе тебе! Он христанин! Слышите! Хри-стиа-нин!

– Христианин, – кричала и Ирина, заслоняя собой брата и проливая целые потоки слез.

– Нет, он уже не христианин, – загремел Кальпурний. – Он ваш спаситель. Если бы не он, завтра львы и пантеры растерзали бы ваши жалкие тела и наказали за безумие. А Аврелий? Аврелий уже отрекся от Христа…

– Позор ему! – горько воскликнул пораженный случившимся Марк.

– Боже, сжалься над ним, – плакала Ирина.

А воины, холодные и бесстрастные, чуждые людскому горю, людским беспросветным рыданиям, выносили из ложи бесчувственного Аврелия, уже не христианина.

Даже спокойный Марк и тот зашатался, не имея сил подавить душившие его рыдания.

– Ирина! – воскликнул он. – Дорогая сестра Ирина! Так Аврелий отрекся от Христа?! О Боже! Зачем дожили мы до той ужасной минуты, зачем раньше львы и леопарды не растерзали нас и не дали нам блаженного покоя в смерти за Христа? Зачем?

– Замолчи! – крикнул на Марка Кальпурний. – Твои сожаления только ухудшают вашу участь. За упорство ты будешь сидеть в темнице рядом с пантерами и львами, а Аврелий пойдет по дороге к власти и почестям. Уже сегодня он вам делает благодеяние тем, что спасает вашу жизнь.

– Позор для него за такое спасение! – воскликнул Марк.

– А для тебя жизнь и горькое прозябание, – ответил Кальпурний и, хлопнув дверью, вышел из ложи.

Через несколько мгновений Марк и Ирина были заключены в одну из мрачных камер сырого подземелья Колизея.

Глава II. В золотой клетке

В роскошных палатах Кальпурния, где стены блестели сверкающим золотом и высокие мраморные колонны поддерживали расписанный фресками потолок, там, в глубокой тоске и одиночестве томился бедный Аврелий – отступник от Христа, отрекшийся от райского блаженства. Сквозь проделанное в потолке широкое отверстие виднелось голубое небо, и целый сноп лучей врывался в комнату, наполняя ее своим веселым светом. Гигантские картины украшали внутренность комнаты, и прекрасные статуи богов горделиво высились на залитых светом блестящих треножниках.

Аврелий поднялся со своего мягкого цветного ложа, протер глаза и стал в изумлении разглядывать незнакомую обстановку. Никогда не видевший ничего подобного, он приходил в неописуемый восторг и радовался, как малое дитя. Мягкое цветное ложе казалось ему верхом роскоши после невыносимо жесткой подстилки в тюрьме, а яркие солнечные лучи особенно милыми после мрачного подземелья Колизея.

– Как я попал сюда?! – задавался вопросом Аврелий, и в его голове с быстротою молнии пронеслись тяжелые воспоминания вчерашнего дня. Скорбные и тоскливые, они ножом резанули сердце юноши, и от них вдруг сделалось невыразимо горько на душе.

Схватив себя за голову, Аврелий поднялся с мягкого ложа. Кровь прилила к его горящему, как в огне, лицу, в висках стучало, всего его била нервная дрожь.

Но, чу… Что это? Откуда-то издалека льется дивная гармония звуков. Звуки тают, плывут и, окутанные нежной скорбью, замирают за колоннами роскошных покоев. Это были чудные звуки арфы. В них слышалось столько томления и неги, так тихо и грустно звучали они, что Аврелий почти машинально опустил было поднятые руки и, замерев на месте, слушал их, как очарованный. Нежные звуки музыки то высились, то опять стихали, становясь бесконечно грустными, и вдруг наконец замолкли.

Очарование кончилось, и, пробудясь, Аврелий не мог устоять против поднявшегося в его душе непреоборимого любопытства. Ему захотелось непременно узнать, откуда раздавались звуки, кто так дивно играл на божественной арфе.

Напрасно он обходил комнату, тщетно стараясь найти кого-либо за высокими креслами, напрасно звал дивного певца и музыканта. Никто не откликался. И комната, пустая, молчаливая, как будто насмешливо дразнила Аврелия своей величественной красой.

А в душе его одно за другим пробуждаются страшные воспоминания; все недавно пережитые события стоят перед ним как живые. И вспоминается ему ужасная минута, когда из страха смерти, из страха перед дикими зверями он, Фламиний, отрекся от Распятого Христа. Ему видится полный презрения взгляд храброго Марка, слышатся тихие слезы Ирины и грозный голос Кальпурния.