Когда зацветёт жасмин

– Бабушка! – я замираю на месте, прежде чем бросаюсь к ней.

Она слабая, её глаза кажутся мутными, кожа ещё более бледной, чем вчера. Но она улыбается.

– Лили… – её голос тихий, едва слышный. – Ты здесь…

– Конечно, я здесь, – шепчу я, сжимая её пальцы. – Как ты себя чувствуешь?

– Как будто по мне проехался поезд, – она чуть усмехается, но тут же устало закрывает глаза. – Но… ничего. Я ещё не собралась покидать этот мир, дорогая.

Слабо улыбаюсь, хотя внутри всё сжимается от страха.

– Лили, мне нужно попросить тебя кое о чём… – бабушка внезапно открывает глаза и смотрит на меня с такой серьёзностью, что у меня перехватывает дыхание.

– Конечно, о чём угодно, – киваю я.

Она делает паузу, её пальцы чуть дрожат на простыне, а губы сжимаются в тонкую линию, словно она борется с внутренним напряжением. Её глаза на мгновение закрываются, как будто она собирается с силами, прежде чем говорит:

– Найди… Генри Ривза. Он мой старый друг. Я не видела его двадцать лет… но мне нужно, чтобы ты связалась с ним. Срочно.

Моргаю, поражённая её просьбой.

– Генри Ривз? – повторяю я, никогда прежде не слышав это имя.

Бабушка слабо кивает.

– В моей сумочке должна быть записная книжка. Там есть его номер… Лили, пожалуйста.

Я быстро нахожу её сумку, открываю молнию и достаю небольшую старую книжку в кожаном переплёте. Листаю страницы, пока не нахожу нужное имя.

Генри Ривз.

Номер написан чётким почерком бабушки.

Смотрю на цифры в книжке, затем на телефон. Пальцы дрожат. Что, если он не вспомнит её? Или не захочет приехать? Или сменил телефон? Я глубоко вздыхаю, но сердце всё равно бешено колотится. Соберись, Лили. Бабушка попросила. Глотая ком в горле, я набираю цифры и прижимаю телефон к уху.

Гудки.

Один. Два. Три.

Я затаила дыхание, сжимая телефон в руке так сильно, что пальцы немеют. Сердце гулко стучит в груди, и я чувствую, как ладони начинают потеть.

Пожалуйста, ответь…

А потом – мужской голос, чуть хрипловатый и удивлённый:

– Да… кто это? – голос звучит не сразу, словно человек на другом конце провода колеблется, прежде чем ответить. В интонации слышится удивление, смешанное с настороженностью.

Сглатываю.

– Эм… Добрый день. Это… это Лилиан Холлоуэй. Ваша… ваша старая подруга, Элеонор Холлоуэй, попросила меня позвонить. Она в больнице. И она хочет вас видеть.

Пауза тянется так долго, что я начинаю думать, что звонок оборвался. Внутри всё сжимается от тревоги, и я нервно сжимаю телефон в руке. Или он просто повесил трубку? Может, я ошиблась номером?

– Алло? – осторожно спрашиваю, чувствуя, как сердце колотится в груди.

На другом конце линии слышится резкий вдох, а затем долгий, растерянный выдох. Голос мужчины кажется чуть хриплым, словно он не пользовался им уже долгое время, только что проснулся или же был выбит из равновесия неожиданной новостью.

– Элеонор? – звучит тихий шёпот, полный недоверия. – Что… что ты сказала?

Сглатываю, нервно теребя край футболки.

– Простите, мистер… Ривз? – стараюсь говорить чётче. – Меня зовут Лилиан Холлоуэй. Элеонор… моя бабушка. Она попросила меня позвонить вам. Она в Мемориальной больнице Сент-Джозефа, в палате 346. Ей стало плохо, был инфаркт… И она хочет вас видеть.

На другом конце линии воцаряется напряжённая тишина. Секунда. Другая. Третья. Я слышу только его тяжёлое дыхание, которое становится всё более неровным.

– Элеонор… – повторяет он, словно пробует имя на вкус, пытаясь поверить, что слышит его снова спустя столько лет. – Она… хочет меня видеть?

Голос звучит тихо, сдавленно. Я не вижу его, но почти ощущаю, как он опирается на что-то, может, на стол или стену. Его дыхание кажется чуть надломленным.

– Да, – отвечаю я, чуть мягче. – Она сама сказала мне набрать ваш номер. Она… она очень слаба, но в сознании.

Глухой звук. Будто он резко выдохнул, а затем раздалось лёгкое постукивание – словно он постучал пальцами по дереву или прижал ладонь к лбу, пытаясь собрать мысли. Он явно растерян.

– Я… – он запинается, голос дрожит. – Я не думал… Я не знал, что она… – снова пауза.

Молчу, позволяя ему собраться с мыслями.

– Мемориальная больница Сент-Джозефа? – наконец произносит он, голос чуть твёрже. – В Эшфилде?

– Да, – киваю, хотя он этого не видит. – 346-я палата.

Снова тишина. Я слышу, как он шумно сглатывает, а затем выдыхает.

– Я приеду.

– Сегодня? – запинаюсь, затем добавляю: – Но только после операции, после шести вечера. До этого посещения запрещены.

– Сегодня, – отвечает он твёрдо, уже без колебаний. – Как только смогу.

– Хорошо, – я чувствую, как напряжение внутри меня немного спадает. – Спасибо.

– Нет, это я… – он осекается, а затем шёпотом добавляет: – Спасибо тебе, Лилиан.

Слышу, как он кладёт трубку, но ещё долго не опускаю телефон, вглядываясь в экран, словно пытаясь осознать произошедшее.

Генри Ривз едет к бабушке. Я не знаю, зачем бабушка попросила позвонить ему. Не знаю, что он значит для неё сейчас. Но она ждёт. И он едет.

Спустя час…

Сижу на том же неудобном кресле, сжав руки в замок, пока вокруг бабушки суетятся врачи и медсёстры. Их голоса ровные, профессиональные, но от этого не менее тревожные.

– Пациентка стабильна, но уровень сатурации немного упал, – говорит доктор Сандерс. – Держите её на двух литрах кислорода через назальную канюлю. Как насчёт последнего анализа крови?

– Калий в норме, гемоглобин немного низковат, но критических значений нет, – отвечает медсестра, сверяясь с планшетом. – ЭКГ показывает стабильную картину, но также имеются следы недавнего инфаркта миокарда.

– Мы подадим ей 5 мг морфина внутривенно перед транспортировкой в операционную. Уведомите анестезиолога, пусть подготовит план индукции.

– Да, доктор, – кивает медсестра, убирая планшет в карман халата.

Слышу их разговор, но не понимаю половины терминов. Всё, что мне ясно – бабушку готовят к операции, и это что-то серьёзное. Я пытаюсь сосредоточиться на её лице. Она выглядит такой хрупкой, её кожа почти сливается с белыми простынями, а грудь медленно поднимается и опускается в такт звуку капельницы.

– Мисс Холлоуэй, – доктор Сандерс поворачивается ко мне, его взгляд мягче, чем тон голоса. – Вашей бабушке требуется срочная операция из-за перенесённого инфаркта миокарда. Нам необходимо заменить митральный клапан и устранить последствия ишемии, чтобы предотвратить дальнейшее ухудшение её состояния. Он сильно изношен, и это вызывает застой крови в лёгких и перегрузку сердца. Операция неотложная, но у нас есть хорошие прогнозы. Её возраст и состояние увеличивают риски, но мы примем все необходимые меры предосторожности.

Медленно киваю, чувствуя, как пальцы впиваются в колени.

В груди сжимается, словно внутри меня что-то затягивает в бездонную пустоту. Боюсь спросить, боюсь услышать ответ, который может изменить всё. В голове всплывают тысячи пугающих сценариев, но я всё же заставляю себя заговорить:

– Как долго продлится операция? – мой голос звучит слабее, чем я ожидала.

– В среднем от трёх до пяти часов, в зависимости от сложности доступа и наличия дополнительных повреждений сосудов. Мы будем использовать мини-инвазивный метод через правое предсердие, но также потребуется дополнительное вмешательство на коронарных сосудах, чтобы восстановить нормальный кровоток.

– Ей будет больно после операции? – спрашиваю я, боясь услышать ответ.

– Мы назначим адекватную анальгезию, чтобы минимизировать дискомфорт. В первые дни будет некоторая слабость, возможны одышка и лёгкая боль в грудной клетке, но это ожидаемо. Главное – соблюдать рекомендации после операции.

Киваю, чувствуя, как горло сжимается, а ладони становятся липкими от напряжения. Во рту пересохло, и я даже не уверена, смогу ли заговорить, если попрошу уточнить детали. Вместо слов я только сильнее сжимаю пальцы, будто это единственное, за что могу сейчас держаться. Всё звучит слишком механически, слишком чётко, как будто это просто ещё один случай из их медицинской практики. Но для меня это весь мой мир, сконцентрированный в одном больничном ложе.

– Нам нужно её перевезти, – говорит медбрат, подкатывая каталку. – Давайте аккуратно.

– Бабушка, – я наклоняюсь ближе, беря её за руку. Она слабая, но улыбается мне.

– Всё будет хорошо, Лили, – шепчет она, слабо сжимая мою ладонь. Её пальцы тёплые, но едва ощутимые. В её голосе слышится усталость, но и какая-то спокойная уверенность, словно она утешает не меня, а саму себя. – Я сильная. А ты будь сильнее.

Я киваю, но ничего не могу сказать. Только смотрю, как они осторожно перекладывают её на каталку и вывозят из палаты.

В комнате остаётся только гул приборов, размеренный и почти оглушающий в пустоте. Экран монитора сердечного ритма мерцает зелёным, издавая периодический писк. Этот звук заполняет тишину, но мне он кажется ещё более давящим, чем полное молчание.

Остаюсь сидеть в кресле, обхватив себя руками, и жду.

Время тянется бесконечно.

Спустя пять часов…

Пять часов. Долгих, мучительно растянутых, как вязкий мёд, часов. Я не знаю, куда себя деть. Время будто застыло, каждая минута кажется бесконечной, а мысли в голове бегают кругами.

Сначала я просто сижу в той же комнате ожидания, вцепившись в пластиковый стаканчик с остывшим кофе. Пью его медленно, бездумно, почти не чувствуя вкуса. Пальцы дрожат. Может, стоило бы пойти в кафе, но каждый раз, когда я думаю об этом, что-то внутри меня сжимается. Как я могу есть, когда бабушка лежит на операционном столе?

Но сидеть на одном месте невыносимо. Поднимаюсь, прохожу по коридору, рассматриваю линолеумный пол, белые стены с картинами, которые должны, наверное, успокаивать пациентов и их родственников. Меня они не успокаивают. Мне кажется, что больница давит на меня своими стерильными стенами, приглушёнными голосами медсестёр и редкими звуками шагов по коридору.

Наконец решаюсь позвонить Софи.

– Лили? – её голос мгновенно встревоженный. – Что случилось? Как бабушка?

Открываю рот, чтобы сказать, что всё в порядке, что я держусь, но вместо этого губы предательски дрожат. И вдруг, прежде чем осознаю, что происходит, начинаю рыдать.

– Она… она на операции… – слова срываются с губ, прерывистые и слабые. – Я так боюсь, Софи. Что, если… что, если она не…

– Нет, не думай так, – перебивает она меня быстро, её голос мягкий, но твёрдый. – Лили, ты слышишь меня? Ты не одна. Я знаю, что это страшно, но твоя бабушка сильная. Она справится.

Всхлипываю, вытирая лицо рукавом.

– Я просто… не знаю, что делать с собой.

– Ты ела хоть что-то?

Молчу. Это ответ само по себе.

– Лили, иди поешь.

– Я съела йогурт и тост утром, – бормочу в ответ.

– Это хорошо, но тебе нужно больше еды во время стресса, – настаивает она.

Закатываю глаза, но в глубине души понимаю, что она права.

– Спасибо, – говорю я тихо, возвращаясь к разговору. – Ты правда мне помогаешь.

– Конечно, глупышка, – отвечает Софи мягко. – Я всегда рядом.

Мы прощаемся, и я возвращаюсь в комнату ожидания.

Не зная, чем заняться, достаю телефон. Захожу в почту магазина – бабушкин книжный бизнес всё ещё должен работать, даже если её сейчас нет рядом. Вижу пару заказов на книги, сообщения от поставщиков. Всё это кажется таким далеким и неважным, но я заставляю себя обработать заказы. Что ещё мне остаётся делать?

Захожу в соцсети магазина, отвечаю на пару сообщений, обновляю пост с рекомендацией книг. Открываю страницу магазина, вижу, что люди пишут слова поддержки. Это странное ощущение – видеть, как посторонние люди, многие из которых никогда не встречались с бабушкой, беспокоятся о ней.

Часы тикают. Медленно. Бесконечно.

Ловлю себя на том, что не могу усидеть на месте и начинаю ходить по коридору, заглядывая в окна, выискивая хоть какую-то новость.

Но её всё нет.

Прошло ещё четыре часа…

Четыре часа. Четыре бесконечных, мучительных часа, а бабушку до сих пор не вернули. Сижу в той же комнате ожидания, но больше не могу спокойно сложить руки. Я обгрызла все ногти, мои ноги подрагивают, а в груди разливается тяжесть, которая кажется невыносимой.

Я не знаю, что с ней. Никто мне ничего не говорит. Я обошла весь пост медсестёр, заглянула в ординаторскую, пыталась хоть у кого-то вытянуть ответ, но все только повторяли одно и то же: «Операция ещё идёт. Нам нечего вам сказать. Подождите».

Подождите. Это слово уже звучит как насмешка. Как я могу ждать, когда у меня внутри всё сжимается от страха?

Стою возле стойки регистрации, сжав кулаки так, что ногти врезаются в кожу. Я уже за гранью терпения. В какой-то момент мне кажется, что если не узнаю что-то в ближайшую минуту, я просто потеряю сознание.

Но прежде чем я успеваю что-то сказать, коридором раздаётся звук катящихся колёс. Меня прошибает холод, и я замираю.

– Мисс Холлоуэй? – голос медсестры.

Вскидываю голову и вижу, как каталка въезжает в коридор. На ней – бабушка. Лицо бледное, с осунувшимися чертами, волосы чуть влажные от пота. Вены на руках прикрыты белым пластырем, к пальцу прикреплён пульсоксиметр, грудь равномерно поднимается под одеялом. В углу каталки висит прозрачный пакет с физиологическим раствором, капельница соединена с веной на её руке.

– Бабушка… – мой голос срывается.

Каталку вкатывают в палату. За ней следует доктор Сандерс, его лицо выглядит измождённым, но сосредоточенным. Я почти бегом влетаю в палату, хватаясь за поручень кровати.

– Она в порядке? Почему так долго? – мой голос дрожит, но мне всё равно.

Доктор Сандерс делает успокаивающий жест рукой.

– Операция длилась дольше, чем ожидалось. Мы столкнулись с некоторыми осложнениями, – он говорит ровно, но я вижу в его глазах, что он тоже устал. – У вашей бабушки был обширный инфаркт миокарда, что привело к значительному повреждению тканей сердца. Кроме того, на створках аортального клапана были выраженные кальцинозные отложения, из-за чего процесс замены усложнился. Мы провели транскатетерную имплантацию аортального клапана и дополнительно выполнили стентирование коронарной артерии, так как обнаружили критический стеноз.

Слова звучат сухо, почти отчуждённо, но их смысл ударяет по мне, как молния.

– Это… это значит, что теперь всё хорошо? – выдавливаю я.

Доктор слегка наклоняет голову.

– Операция прошла успешно, но восстановление будет долгим. Первые сутки после вмешательства – самые критичные. Мы продолжаем мониторинг, чтобы исключить возможные аритмии, гипотонию или осложнения после инфаркта. Также начата антикоагулянтная терапия для предотвращения тромбообразования. Пока её состояние стабильное, но ей потребуется время, чтобы восстановиться.

Киваю, но слова про «критичные первые сутки» пронзают меня холодом. Смотрю на бабушку. Её лицо кажется ещё бледнее, веки дрожат, но медленно поднимаются. Глаза мутные, словно она видит сквозь туман.

– Лили… – её голос едва слышен, как шёпот.

– Я здесь, бабуль, – хватаю её за руку, чувствуя, какая она холодная. – Всё хорошо. Ты справилась.

Бабушка слабо улыбается, её взгляд ослабленный, но живой.

– Врач… сказал… что я теперь… с новым сердцем? – голос слабый, но в нём слышится знакомая ирония.

Доктор Сандерс позволяет себе легкую улыбку.

– Можно сказать и так, миссис Холлоуэй. Ваш новый клапан прослужит вам долгие годы, если вы будете следовать нашим рекомендациям.

Бабушка едва кивает, её веки снова начинают медленно закрываться.

– Лили… не уходи далеко…

– Я здесь, никуда не уйду, – говорю я, сжимая её руку крепче.

Доктор делает знак медсестре, и та начинает проверять показатели. Пульсометр на мониторе показывает ровный ритм сердца, давление стабильно, уровень кислорода в норме. Я наблюдаю за этим, будто от этого зависит моя жизнь.

– Мы будем контролировать её состояние каждые несколько часов, – говорит Сандерс. – Если будут изменения, мы сразу сообщим вам.

Киваю, не в силах ничего сказать. Грудь сжимает странная смесь облегчения и страха.

– Лили… – едва слышный шёпот срывается с губ бабули.

– Я здесь, – отвечаю, чуть наклоняясь к ней, чтобы она не тратила силы.

Она медленно моргает, словно стараясь сфокусировать взгляд.

– Ты… ты такая красивая… как твоя мама…

Сжимаю её руку крепче, чувствуя, как внутри что-то болезненно сжимается. Она часто вспоминает маму, особенно когда ослаблена болезнью или усталостью.

– Спасибо, бабушка, – тихо говорю я, глотая ком в горле.

– Генри… – вдруг шепчет она, едва слышно.

Вздрагиваю. Её веки снова опускаются, дыхание замедляется. Может, она просто бредит? Или действительно ждёт его?

Только успеваю подумать об этом, как дверь в палату медленно открывается. В проёме появляется высокий пожилой мужчина с аккуратно зачесанными назад седыми волосами. В его руках – корзина с цветами, аккуратно перевязанная лентой. Он стоит, как будто замерев, глядя прямо на кровать.

Его лицо изменяется в одно мгновение. Сначала лёгкое удивление, затем неверие, а после… что-то другое. Глаза блестят, губы чуть приоткрываются, будто он собирается что-то сказать, но слова застывают у него в горле.

– Элеонор… – его голос дрожит, как если бы он боялся разрушить этот момент одним неверным движением.

Смотрю на него и не понимаю, почему меня так удивляет его реакция. Они ведь старые друзья, верно? Но сейчас он смотрит на неё так, будто перед ним – целая жизнь, которую он потерял и внезапно нашёл снова. В его глазах – столько эмоций, что мне кажется, что воздух в комнате стал тяжелее.

Бабушка медленно открывает глаза, её зрачки мутные, но когда она видит его, на её лице появляется слабая, почти призрачная улыбка.

– Генри… – шёпот срывается с её губ.

Он делает шаг вперёд, потом ещё один, пока не оказывается у кровати. Он опускает корзину на тумбочку рядом с капельницей, а затем медленно, с осторожностью, берёт бабушку за другую руку, словно боится, что она исчезнет, если он прикоснётся слишком крепко.

– Я здесь, Элли, – говорит он, и в его голосе слышится столько любви и боли, что мне хочется отвернуться, чтобы не быть свидетелем этого момента.

Бабушка закрывает глаза, её губы едва заметно дрожат.

– Ты… пришёл…

– Конечно, – шепчет он. – Я бы пришёл раньше, если бы знал…

Я понимаю, что не должна здесь находиться. Это их момент. Их история, которая прерывалась десятилетиями, но сейчас продолжает жить.

Медленно встаю и, слабо улыбнувшись, шепчу:

– Оставлю вас наедине.

Генри лишь кивает, не отрывая взгляда от бабушки, а я тихо выскальзываю за дверь.

Глава 5

Стою у двери палаты, прижавшись спиной к холодной стене, и стараюсь дышать как можно тише. Дверь приоткрыта, и я различаю их голоса – тихие, но отчётливые.

– Ты совсем не изменилась, Элли, – голос Генри мягкий, наполненный тем же трепетом, с которым он произнёс её имя в первый раз. – Только стала ещё красивее. Даже здесь, в больничной палате, даже после всего… ты всё равно она. Моя Элеонор.

– Генри… – её голос хрипловат, слабый, но в нём столько тепла. – Ты не представляешь, как много для меня значит, что ты пришёл. Я думала, ты давно обо мне забыл.

– Забыл? – он тихо смеётся, и в этом смехе – горечь и светлая нежность. – Элли, я так и не смог полюбить другую. Ни одну. Ты же знаешь, какой я был упрямый. Сколько прошло… сорок лет? И всё равно каждый день начинался с тебя. И заканчивался тобой.

Прикрываю рот рукой. Сердце бешено стучит. Я думала, что они просто друзья. Но не такие. Не настолько близкие.

– Ты был тем самым парнем, – выдыхает бабушка, – в кожаной куртке, с нахальной улыбкой и свободой в глазах. А я… я была правильной девочкой. Ужасно правильной. Слишком.

– Ты всегда была настоящей, Элли, – вздыхает Генри. – А я был безрассудным. Влюблённым до безумия и слишком резким. Твои родители меня ненавидели.

– Они не просто ненавидели. Они запретили мне с тобой встречаться. Говорили, что ты сломаешь мне жизнь, что ты – опасность. А я… я испугалась. Больше всего я боялась разочаровать их.

– И ты вышла замуж за Фрэнка, – говорит Генри, с трудом сдерживая дрожь в голосе.

– Да, – шепчет бабушка. – Потому что он был тем самым «подходящим» – по мнению моих родителей, общества, всех вокруг. Потому что так было правильно. Потому что я решила, что любовь – это роскошь. А семья – это долг. Я пыталась любить его… честно. Но это была не та любовь. Не живая. А ты… ты был моей болью. Моей мечтой.

– Я тогда с ума сходил, – признаётся Генри. – Ты исчезла. Без письма, без объяснений. Просто оборвала всё. А я… я ждал. Год. Два. Пять. Потом просто… научился жить с тишиной. И с фотографией тебя, спрятанной в старом бумажнике.

– Я читала твои письма. Все до одного. Хранила в коробке под кроватью. Я… я плакала над ними. Но не могла ответить. Мне казалось, если я открою эту дверь – рухнет весь мир, который я так долго строила. Брак, дом, общественное одобрение…

Я чувствую, как дыхание сбивается. Слёзы подступают к глазам. Моя бабушка… моя сильная, спокойная бабушка…

– Мне жаль, Генри. – Голос Элеонор дрожит. – Мне жаль, что я не выбрала тебя.

– Элли, – Генри тяжело выдыхает. – Ты всё равно осталась в моём сердце. Навсегда. Я любил тебя – и люблю. Мне не нужно ничего объяснять. Я здесь. И я буду рядом.

– А теперь, – бабушка старается выпрямиться, но снова падает на подушки, голос её едва слышен. – Я чувствую, что ухожу. Не сразу. Но мне недолго осталось. И я прошу тебя, как единственного человека, которому могу доверить… позаботься о Лили. Она – всё, что у меня осталось.

Моя грудь сжимается. Я не могу поверить, что слышу это. Внутри всё обрушивается.

– Элли… конечно. Конечно, я позабочусь. У меня есть племянница, Кейси. Она дочка моей сестры, ей семнадцать. Сейчас лето, у неё каникулы между выпуском из старшей школы и поступлением в колледж. Она приедет ко мне на пару месяцев. Думаю, они с Лили могли бы подружиться. Кейси весёлая, добрая, ответственная. Поможет с магазином. Поддержит её.

– Спасибо, Генри… – глаза Элеонор закрываются на миг, голос становится шепчущим. – Главное, чтобы Лили не осталась одна. Ей нужен кто-то. Тот, кто будет рядом. Кто не предаст. Кто просто будет.

– Я буду, Элли. Ради тебя и ради неё. Я обещаю.

Я не могу больше стоять. Слёзы катятся по щекам. Отхожу от двери, чтобы никто не услышал мой всхлип.

Иду по коридору Мемориальной больницы Сент-Джозефа медленным, тяжёлым шагом. Всё внутри будто вывернуто наизнанку. Слёзы катятся по щекам – я не вытираю их. Они просто текут, как будто сами по себе, как будто я больше не в силах что-либо контролировать. Уголок между автоматом с напитками и закрытой комнатой для посетителей кажется достаточно укромным, чтобы спрятаться от всего мира. Я сажусь на пол, обнимаю колени и зарываюсь лицом в руки.

Моя бабушка… моя Элеонор… она не любила дедушку Фрэнка. Не так, как можно любить по-настоящему. Всё это время… всё моё детство… она жила с человеком, которого выбрали для неё другие. А настоящая любовь осталась где-то в прошлом. Где-то в воспоминаниях, письмах, взглядах, в том, что никогда не сбылось.

Вспоминаю тот день, когда нам позвонили из той же больницы. Я тогда подумала, что бабушка держится чересчур спокойно. Ожидала крика, истерики, слёз. А она просто села в кресло, долго молчала и только сказала: «Фрэнк прожил хорошую жизнь». Тогда я не поняла. А теперь понимаю.

Сердце будто сжимается до боли. Я чувствую себя потерянной, одинокой, ненужной. В этом белом коридоре всё кажется холодным и равнодушным: свет слишком яркий, воздух слишком сухой, каждый шаг медсестры за дверью звучит, как удар. Я прижимаюсь к стене, стараясь не всхлипывать слишком громко.

Проходит, может, десять минут. Или двадцать. Я теряю счёт времени. Меня трясёт. Пальцы обгрызены до крови, губы сухие, грудь болит от сдерживаемых всхлипов.

– Лилиан?

Вздрагиваю и поднимаю глаза. Передо мной – Генри. В руках он держит тонкий шерстяной пиджак, перекинутый через локоть, и белый бумажный стаканчик с кофе. Его седые волосы аккуратно зачёсаны назад, на переносице очки в металлической оправе. На нём светло-серые брюки и голубая рубашка с закатанными рукавами. Он выглядит усталым, но в его лице – что-то поразительно мягкое, человеческое, тёплое.

– Прости, что побеспокоил, – говорит он, осторожно присаживаясь рядом, оставляя между нами уважительную дистанцию. – Элеонор заснула. Доктор сказал, что это ожидаемо после операции такого уровня. Её организм борется, а введённые препараты делают своё дело. Её состояние стабильное.

Киваю, не в силах говорить. Слёзы сами собой продолжают катиться.