Когда зацветёт жасмин

Слушаю её, но внутри растёт беспокойство. Её голос дрожит. А если это не просто усталость? Воспоминания о дедушке мелькают в голове – как в тот год, когда он начал чувствовать себя плохо, но всё откладывал визит к врачу. Я не хочу, чтобы история повторилась. Сжимаю губы, пытаясь не поддаваться панике, но чувство тревоги только растёт. Её дыхание становится чуть слышнее, прерывистым, а пальцы, лежащие на подлокотнике, едва заметно дрожат. Я замечаю, как её плечи медленно опускаются, словно даже поддерживать осанку стало слишком тяжело.

– Бабушка, давай я позвоню кому-нибудь, – настаиваю я, чувствуя, как тревога сдавливает горло.

– Нет-нет, – она качает головой, но закрывает глаза, словно даже это движение утомляет её. – Немного посижу, и всё будет хорошо.

Я смотрю на часы. Почти три часа дня. Самый знойный период. Улицы пустынны, редкие машины проезжают мимо витрин. В такие дни покупатели почти не заходят – слишком жарко даже для того, чтобы листать книги. Мне нужно что-то делать.

– Подожди здесь, я принесу тебе ещё воды. И лед, – говорю я, стараясь держать голос ровным.

Бегу в подсобку, едва чувствуя пол под ногами. Пальцы дрожат, когда я тянусь к морозильнику, и на секунду я даже не могу ухватить ручку – она кажется скользкой от пота. Дёргаю дверь чуть сильнее, достаю ледяные пакеты, но один выскальзывает из рук и глухо шлёпается на пол. Проклятье! Я быстро поднимаю его, затем хватаю полотенце, но в спешке проливаю немного воды мимо раковины. Чувствую, как сердце бешено колотится в груди, но заставляю себя дышать ровно. Главное – бабушка. Сжимаю мокрое полотенце в руках и бегу обратно, надеясь, что не слишком поздно. Когда возвращаюсь, бабушка сидит, откинувшись назад, глаза полузакрыты.

– Ба! – я быстро подхожу, кладу холодное полотенце ей на шею, обхватываю её руку. Она едва реагирует, только слабо сжимает мои пальцы.

Теперь я больше не жду. Хватаю телефон и звоню 911.

– Мне нужна помощь! – голос дрожит, но я стараюсь говорить чётко. – Моей бабушке очень плохо, она ослабла, у неё проблемы с дыханием, и она почти не реагирует! Магазин Holloway Books, 214 Мэйн-стрит, Эшфилд!

– Оставайтесь с ней, скорая уже в пути, – отвечает оператор, и я киваю, хотя он меня не видит.

Опускаюсь на колени перед бабушкой, держу её за руку. Она открывает глаза, смотрит на меня, и в её взгляде читается спокойствие, но и усталость.

– Всё будет хорошо, – шепчу я, больше для себя, чем для неё.

Вдалеке слышится сирена скорой помощи. Я замираю, сдерживая дыхание, а сердце колотится так, что кажется, его слышно в тишине магазина. Ладони мокрые, пальцы дрожат, но я не ослабляю хватку, сжимая руку бабушки. Закрываю глаза на мгновение, повторяя про себя одну и ту же мысль: пожалуйста, пусть они успеют, пусть всё будет хорошо.

Сирена скорой помощи становится всё громче, разрывая тишину резкими, пронзительными звуками. Кажется, будто этот звук давит на грудь, заставляя сердце биться быстрее. Он отражается от стен магазина, заполняя всё пространство тревожной волной. Я сижу на коленях перед бабушкой, сжимаю её руку и пытаюсь сохранять спокойствие, но внутри всё сжимается от страха. Она едва держится, её веки дрожат, дыхание прерывистое.

– Ба, держись… Пожалуйста, – шепчу я, сжимая её пальцы чуть крепче, будто это поможет удержать её здесь, со мной.

В дверь врывается двое медиков в форме. Один из них – мужчина лет сорока с короткими тёмными волосами, второй – молодая женщина с русыми волосами, собранными в хвост. Они быстро оценивают ситуацию.

– Что случилось? – спрашивает мужчина, уже наклоняясь к бабушке.

– Она… Она сказала, что ей… ей жарко, но потом… потом вдруг ей стало хуже. Она задыхалась… я… я не знала, что делать! Она почти не двигается, её дыхание… – слова путаются в горле, а я чувствую, как паника душит меня. – Пожалуйста, помогите ей!

– Всё будет хорошо, – уверенно отвечает медик и тут же достаёт стетоскоп, прижимая его к груди бабушки. – Давление низкое. Пульс слабый. Подготовьте носилки!

Вторая медик уже ставит датчик пульсоксиметра на палец бабушки и настраивает кислородную маску.

– Мэм, вы меня слышите? – тихо, но настойчиво говорит она, похлопывая бабушку по руке.

Бабушка слабо приоткрывает глаза и шепчет:

– Лили…

Сжимаю её руку сильнее.

– Я здесь. Всё будет хорошо. Ты услышала? Они помогут тебе.

– Ты всегда была такой заботливой, Лилиан, – её голос почти неразличим, но я слышу его. – Прости… если я оставлю тебя одну…

В груди сжимается что-то острое, дыхание застревает в горле. Мир вокруг будто исчезает. По спине пробегает холодок, пальцы немеют, но я не позволяю себе разжать её руку. Нет. Я не позволю ей уйти.

– Нет! – я качаю головой, крепче сжимая её пальцы. – Ты не оставишь меня, слышишь? Ты обещала!

– Нам нужно ехать, – говорит медик, перебивая мой отчаянный шёпот. – У неё аритмия, возможный сердечный приступ. Мы делаем всё возможное.

Я киваю, не зная, что делать, но точно зная одно – я не могу её потерять. Бабушка – это всё, что у меня есть. Она была рядом со мной всегда. С тех пор, как умер дедушка…

Помню, как бабушка сидела у окна с чашкой чая в руках, когда нам позвонили из больницы. Пар ещё поднимался над кружкой, но она даже не сделала ни глотка. Её руки не дрожали, но лицо стало таким бледным, будто в тот момент что-то в ней сломалось. Тогда мне было десять. Дедушка Фрэнк ушёл тихо, во сне. Инфаркт. Его не стало в одно мгновение, и бабушка после этого больше никогда не была прежней. Я помню, как она гладила его старую рубашку, прежде чем спрятать её в шкаф. Помню, как она читала мне сказки в ту ночь, когда он умер, её голос дрожал, но она не заплакала.

И теперь, восемь лет спустя, она сидит передо мной – такая же хрупкая, такая же бесконечно дорогая, и я не могу потерять её так же. Я не выдержу.

– Я поеду с вами! – говорю я, вставая.

– Ты можешь следовать за нами на машине, но, к сожалению, мы не можем брать пассажиров в карету скорой помощи, – говорит женщина-медик, бросая быстрый взгляд на меня.

– У меня нет машины, – отвечаю я, сглатывая комок в горле.

– Ты можешь попросить кого-нибудь из знакомых отвезти тебя, – отвечает она, проверяя капельницу, которую уже подключили к бабушке.

Я не знаю, кого попросить. Софи уехала. Бабушка – единственный человек, с кем я по-настоящему близка. Остальные? Я даже не знаю, кто может приехать по первому звонку.

– Дайте мне минуту! – я достаю телефон и быстро пролистываю список контактов, но пальцы дрожат так сильно, что я едва попадаю по экрану.

– Нам нужно выезжать, – говорит мужчина-медик. – Мы везём её в Мемориальную больницу Сент-Джозефа. Там ей окажут всю необходимую помощь. Ты можешь поехать следом.

Смотрю на бабушку, на её бледное лицо, на её слабую руку, которую я до сих пор держу.

– Бабушка, я приеду сразу за тобой, хорошо? – шепчу я.

Её пальцы едва ощутимо сжимают мои.

– Я знаю, милая… Ты всегда рядом…

Они вывозят её на носилках, и я следую за ними, пока они не загружают её в машину. Сирена снова включается, и скорая уносится в сторону больницы. Стою на пороге магазина, растерянная и напуганная, не зная, что делать дальше. Липкий жар летнего дня давит на плечи, воздух густой, наполненный отдалённым гулом машин и приглушёнными голосами людей, спешащих по своим делам.

Мир без бабушки невозможен. Она должна выжить.

Закрываю магазин, поворачивая ключ в замке дрожащими пальцами. Вокруг пустынно – только редкие машины проезжают по улице, их капоты поблёскивают под палящим солнцем, отбрасывая длинные, рябящие тени на раскалённый асфальт. Воздух дрожит от жары, создавая иллюзию зыбкого марева над дорогой. Где-то вдалеке слышится приглушённый лай собаки, но город кажется застывшим в этой знойной послеобеденной тишине. Воздух густой, пропитанный запахом нагретого асфальта и лёгким ароматом цветов из ближайшего сада. Я сжимаю ключ в ладони и медленно делаю шаг назад, ощущая, как внутри растёт беспокойство. Солнце ещё высоко, но воздух тяжёлый, пропитанный жарой, которая кажется невыносимой. Меня знобит, но не от холода, а от нервного напряжения.

Общественный транспорт в нашем городке ходит не так часто. Проверяю расписание на телефоне, ловя дрожащим пальцем ближайший автобус до района, где находится Мемориальная больница Сент-Джозефа. Десять минут ожидания, но кажется, что прошла вечность. Я несколько раз проверяю экран телефона, но время почти не движется. Минуты растягиваются, как будто кто-то намеренно замедлил их ход. Смотрю на дорогу, прищуриваюсь от яркого солнца, пытаясь разглядеть приближающийся автобус, но улица кажется застывшей в жарком мареве. Ветер качает вывеску автобусной остановки, её металлический скрежет раздражает слух. Сжимаю телефон в ладони, чувствуя, как пальцы холодеют от нервного напряжения.

Хожу взад-вперёд на остановке, обхватывая себя руками. В голове только одно – бабуля. Вдруг ей хуже? Вдруг я опоздаю? Вдруг…

Фары автобуса прорывают знойный воздух, их свет отражается на горячем асфальте. Я едва жду, пока двери откроются, и тут же забираюсь внутрь. В салоне почти пусто – всего пара человек: пожилой мужчина в клетчатой рубашке, задумчиво смотрящий в окно, и молодая женщина, залипающая в телефон. Водитель кивает мне, и я пробегаю карточкой по терминалу.

– До Мемориальной больницы, пожалуйста, – выдыхаю я, садясь ближе к передней двери.

– Третья остановка, – отвечает водитель, не глядя на меня, и я киваю, сжимая телефон в руках.

Автобус трогается, и меня слегка покачивает на ухабах. Дыхание тяжёлое, сердце стучит так, будто пытается вырваться из груди. Я хочу написать кому-то, но кому? Софи уехала, а больше… Никого нет. Я одна.

Когда автобус останавливается у нужного здания, я тут же спрыгиваю вниз, даже не оглядываясь. Больница выглядит угрожающе огромной. Вывески отражаются в стеклянных дверях, а раскалённый тротуар испускает горячие волны, словно дыша жаром. Свет больницы кажется почти стерильным, холодным. Он слепит глаза, но не даёт ощущения безопасности – скорее, напоминает о строгом порядке и неизбежности того, что ждёт внутри. У меня перехватывает дыхание, и на мгновение я чувствую, как холод пробирается под кожу, сковывая движения.

Я глубоко вдыхаю и захожу внутрь. Запах антисептика тут же бьёт в нос, и я невольно мну пальцами футболку. Пол из гладкого кафеля отражает холодный свет ламп. На стойке регистрации сидит женщина в голубом скраббе, уставившись в монитор.

– Пр-простите… – мой голос звучит хрипло, срываясь на первом слове. Женщина поднимает глаза, слегка хмурится, явно замечая моё волнение. Она смотрит на меня оценивающе – то ли с профессиональной сдержанностью, то ли с лёгким сочувствием.

– Меня зовут Лилиан Холлоуэй, мою бабушку, миссис Холлоуэй, привезли сюда на скорой. Пожалуйста, скажите, как она?

Женщина переводит взгляд с экрана на меня, мельком оценивая мои дрожащие руки, нервную позу.

– Какое полное имя пациентки? – спрашивает она спокойным, отстранённым тоном.

– Элеонор Холлоуэй, – я облизываю пересохшие губы.

Она что-то вводит в систему, а я стискиваю кулаки, стараясь удержаться от нервного постукивания ногой. Спустя несколько секунд она поднимает взгляд.

– Миссис Холлоуэй сейчас в кардиологическом отделении на третьем этаже. Её состояние стабилизировали, но врач пока не даёт комментариев.

– Могу я её увидеть? – спрашиваю я.

– Сейчас послеобеденное время, но… – она замечает, как я напряжённо сглатываю. – Думаю, вас могут пустить ненадолго. Пройдите к лифтам, третий этаж, налево по коридору. Палата 346.

– Спасибо! – я тут же бросаюсь в сторону лифта, чувствуя, как бешено колотится сердце.

Лифт открывается, и я нажимаю кнопку, стиснув кулаки. Металлическая поверхность холодит палец, будто возвращая меня в реальность. Кабина тихо гудит, двери закрываются с коротким механическим щелчком. Я слышу, как мотор начинает работать, и чувствую лёгкое покачивание, когда лифт трогается вверх. В голове роится миллион мыслей, но одна перекрывает всё: «Бабушка жива».

Когда двери разъезжаются, я влетаю в коридор, считая комнаты, пока не нахожу нужную. В глубине палаты, окружённая приборами, лежит бабушка. Она выглядит такой маленькой и хрупкой среди всей этой аппаратуры. Я подхожу к кровати, хватаю её за руку.

– Ба, я здесь… – шепчу я, и слёзы тут же подступают к глазам.

Её веки чуть дрожат, губы едва заметно шевелятся, но глаза остаются закрытыми. Дыхание медленное, слабое, но ровное. Я стискиваю её ладонь в своей, ощущая хрупкость её пальцев.

– Ты справишься, Элеонор… Я с тобой.

Сажусь у кровати бабушки, сжимая её руку в своей. Её кожа кажется слишком холодной, как фарфоровая чашка, а пальцы – хрупкими. Машины вокруг неё тихо гудят, мерцают зелёные и синие индикаторы. Прислушиваюсь к ровному писку кардиомонитора, который отслеживает каждый удар её сердца, и этот звук кажется мне единственным, что ещё связывает её с этим миром.

Дверь открывается, и в палату входит медсестра в голубом скраббе. На её бейджике написано «Ханна Родригес, RN». В руках у неё планшет, а за ухом заправлена прядь тёмных волос. Её глаза – внимательные, но спокойные, в них читается привычка видеть пациентов в любых состояниях.

– Лилиан? – мягко уточняет она, останавливаясь рядом со мной.

Киваю, не отпуская бабушкину руку.

– Я старшая медсестра этого отделения. Доктор Сандерс скоро зайдёт, чтобы поговорить с вами. Как вы держитесь? – её голос тёплый, но профессиональный.

Сжимаю губы. Как держусь? Да никак. Я вцепилась в руку бабушки, ведь она моя последняя связь с детством, с безопасностью, с домом.

– Я… я не знаю, – голос звучит осипло, и я отвожу взгляд. – Она же поправится? Она будет… такой же, как раньше?

Ханна присаживается на край стула у монитора, нажав пару кнопок на экране.

– Её состояние сейчас стабильное, но, судя по показателям, был значительный кардиологический эпизод, – она говорит мягко, но без лишних обиняков. – У неё диагностирован инфаркт миокарда. Нам удалось стабилизировать её состояние с помощью нитроглицерина и внутривенной терапии, но доктор объяснит вам всё подробнее.

Слово «инфаркт» застревает у меня в горле, словно удушающий ком, который я не могу проглотить. Перед глазами вспыхивают страшные сценарии: бабушка больше не вернётся домой, её кровать в нашей гостиной останется пустой, её голос исчезнет из моего мира.

Я не могу этого допустить. Я не готова.

В голове всё звучит приглушённо, как будто кто-то опустил надо мной стеклянный купол. Моргаю, пытаясь осознать смысл сказанного.

– Но она жива? – мой голос дрожит.

– Да, Лилиан, она жива, – Ханна кладёт руку мне на плечо. – Но сейчас нам нужно следить за её состоянием и проводить дальнейшие тесты. Ей предстоит длительное восстановление.

Я киваю, но слёзы уже подступают к глазам. Я не хочу плакать, не хочу показывать слабость, но от одной только мысли, что бабушка могла…

Дверь снова открывается, и в комнату входит врач. Мужчина лет пятидесяти, с седыми висками, в белом халате. «Доктор Сандерс, MD» написано на его бейджике. В руке он держит планшет, и его взгляд внимательный, но не отстранённый – скорее сосредоточенный.

– Добрый день, Лилиан? – он садится на стул напротив меня, кладёт планшет на колени. – Я доктор Сандерс, кардиолог, который сейчас наблюдает вашу бабушку. Вы уже говорили с медсестрой?

Я киваю, сжимая руки в кулаки.

– Хорошо. Тогда я объясню подробнее. У вашей бабушки произошёл острый инфаркт миокарда. Мы стабилизировали её с помощью лекарственной терапии и оксигенотерапии. Сейчас её состояние контролируемое, но нам нужно провести коронарографию, чтобы оценить степень повреждения сосудов. Возможно, потребуется ангиопластика.

– Это… операция? – мой голос дрожит.

– Минимально инвазивная процедура, – доктор кивает. – Через катетер в артерию вводится специальный баллон, который расширяет закупоренный сосуд. В некоторых случаях устанавливается стент. Мы обсудим это подробнее после обследования.

Киваю, но в груди всё сжимается от страха. Холод пробегает по спине, ладони становятся липкими, а пальцы предательски дрожат. Воздуха будто не хватает, как будто я нахожусь под водой, и чем больше пытаюсь дышать, тем тяжелее становится в груди.

– Она очнётся?

Доктор смотрит на меня с лёгким сочувствием. Его губы чуть поджаты, а брови едва заметно сведены. В голосе нет излишней мягкости, но он говорит размеренно и уверенно, словно хочет передать мне часть своего спокойствия.

– Она сейчас под лёгкой седацией, чтобы минимизировать нагрузку на сердце. Вы можете остаться с ней, но она, скорее всего, пока не будет осознавать ваше присутствие.

Киваю, прикрывая рот рукой, чтобы не разрыдаться вслух. Доктор что-то говорит Ханне, она снова проверяет показатели на мониторе. Я сижу в кресле у кровати и просто держу бабушку за руку, надеясь, что она меня чувствует.

– Я с тобой, ба, – шепчу я, сжимая её руку чуть крепче.

Её кожа по-прежнему прохладная, но я чувствую слабое тепло. Слёзы наконец находят дорогу наружу, скатываясь по щекам и исчезая в складках простыни.

В комнате тихо, лишь мерный писк мониторов напоминает о том, что сердце пациента ещё бьётся. Воздух пропитан запахом антисептиков, а за окном виднеются улицы города, залитые дневным солнцем, тёплым и слепящим, растягивая длинные тени по тротуарам. В воздухе дрожит марево жары, а редкие машины медленно ползут по дороге, словно всё в этом дне замедлилось.

Медсестра и доктор Сандерс проверяют показатели. Ханна обновляет капельницу.

– Если что я всегда готов ответить на любые ваши вопросы. А сейчас вашей бабушке нужен покой. – Доктор встаёт, бросает быстрый взгляд на мониторы и негромко говорит Ханне:

– Следите за её давлением и уровнем кислорода. Если что-то изменится, немедленно сообщите мне.

С этими словами он разворачивается и выходит, а Ханна ещё задерживается, проверяя данные на мониторе, прежде чем тоже покинуть палату.

Я сижу, ощущая, как тишина давит на меня со всех сторон, заставляя осознать хрупкость момента. В голове крутится одно и то же: что если бы я заметила симптомы раньше? Что если бы я настояла на том, чтобы она отдохнула в тени? Что если…

Закрываю глаза, крепче сжимаю бабушкину руку, чувствуя, как её кожа кажется тонкой, почти невесомой, будто она может ускользнуть в любой момент. Кажется, что если я просто удержу её, если не отпущу, всё будет в порядке. Но реальность не подчиняется моим желаниям.

Я не знаю, что мне делать дальше.

Где-то в глубине сознания понимаю, что пора идти домой, но мысль о том, чтобы оставить её здесь одну среди этих стерильных стен, не даёт мне встать. Я уже потеряла родителей, и теперь страх, что могу потерять последнего родного человека, буквально парализует.

Дверь снова приоткрывается, и входит Ханна. На этот раз без планшета, только с бутылкой воды, которую она протягивает мне.

– Ты давно пила воду? – спрашивает она тоном, который больше подходит заботливой старшей сестре, чем медсестре.

Качаю головой и беру бутылку. Горло действительно пересохло. Делаю пару глотков и снова смотрю на бабушку.

– Ты можешь остаться на ночь, если хочешь, – продолжает Ханна, прислонившись к стойке с оборудованием. – У нас есть кресло для посетителей. Это не самое удобное место, но ты будешь рядом.

Я резко поднимаю на неё взгляд.

– Правда? Мне можно?

– Конечно. В таких случаях мы разрешаем, – кивает она.

Быстро киваю. Я остаюсь. Не могу оставить бабушку одну в этот первый, самый страшный вечер. Если она очнётся, я должна быть рядом. Если ей станет хуже – я должна знать об этом первой.

– Спасибо, – говорю я, сжимая бутылку с водой.

Ханна уходит, а я достаю телефон. Время всего около четырёх дня. Вижу десять пропущенных звонков. Глубоко вздыхаю и нажимаю на имя в избранных контактах.

Гудки тянутся слишком долго, и я уже думаю, что она не возьмёт трубку, но вдруг раздаётся знакомый голос:

– Лили? Наконец-то! Ты почему не отвечала?! – Софи звучит одновременно испуганно и раздражённо.

Сжимаю губы, чувствуя, как внутри снова нарастает тяжесть.

– Прости, – выдыхаю я. – Я… в больнице. Бабушке стало плохо.

На том конце линии слышится резкий вдох.

– Что? Лилиан, что случилось?!

– Инфаркт, – говорю я тихо, словно от этого слова всё снова может рухнуть. – Её забрали в «Сент-Джозеф», она сейчас в стабильном состоянии, но…

– Какой ужас, – Софи замолкает, и я слышу, как она сглатывает. – Ты одна там?

– Да, но я остаюсь на ночь.

– Конечно, остаёшься, – решительно говорит она. – Я бы тоже осталась. Ты как? Ты ела хоть что-то?

Я тру ладонью лицо.

– Нет, но пока не хочется.

– Лили…

– Знаю. Просто… я не могу сейчас думать о еде, – признаюсь честно. – Я сижу тут и просто смотрю на неё. Мне страшно, Софи.

– Знаю, – тихо отвечает она. – Но ты справишься, ты сильная. Бабушка сильная. Она выкарабкается.

Глубоко вдыхаю, впитывая её слова. Мне хочется в них верить.

– Если тебе что-то нужно, хоть что – звони мне, хорошо? – говорит Софи твёрдо.

– Ладно, – шепчу я. – Спасибо, Софи.

– Я с тобой, Лили, – говорит она, и в её голосе столько искренности, что я едва не начинаю плакать. – Всё будет хорошо.

Мы прощаемся, и я выключаю телефон.

Вдох – тяжёлый, прерывистый. Выдох – дрожащий, как будто вместе с ним выходит часть моей тревоги, но ненадолго. Я провожу пальцами по лицу, борясь с подступающими слезами, а затем встаю и направляюсь к окну. Город за стеклом кажется чужим и далёким, хотя солнце ещё не село.

Но я остаюсь здесь. Рядом с бабушкой. Потому что это всё, что я могу сделать.

Глава 4

Свет проникает сквозь узкие жалюзи, мягкими полосами ложась на белоснежное постельное бельё. В палате тихо, слышен только гул приборов, редкие шаги в коридоре и шелест страниц в каком-то далёком конце отделения. Я сижу в неудобном кресле у кровати бабушки, обхватив себя руками, и пытаюсь прогнать головную боль, но она только усиливается.

Я не ела со вчерашнего дня. Почти не спала. В голове шумит, а в глазах плавают тёмные пятна. Желудок болезненно сжимается, но не от голода, а от какого-то тупого, неприятного ощущения пустоты. Кажется, что если я сделаю ещё одно резкое движение, то просто рухну.

Когда закрываю глаза, передо мной снова и снова всплывает картина – бабушка теряет сознание, моя паника, скорая, госпиталь. Сердце пропускает удары, когда я вспоминаю, как легко могло быть иначе. Как мы могли опоздать.

Щелчок двери заставляет меня вздрогнуть. Поднимаю голову и вижу новую медсестру, молодую женщину лет тридцати с каштановыми волосами, собранными в низкий хвост. На её бейджике написано «Рэйчел Монтгомери».

– Доброе утро, – её голос мягкий, но уверенный. – Ты, наверное, Лилиан?

Медленно киваю.

– Ты ночевала здесь?

– Да, – мой голос хрипит, и я прочищаю горло. – Мне разрешили.

– Знаю, Ханна мне передала, – кивает Рэйчел, подходя ближе. Её взгляд скользит по мне, и в уголке её губ появляется тонкая складка. – Ты вообще ела хоть что-нибудь?

– Я… – я хочу сказать, что всё в порядке, но мой желудок в этот момент выдаёт предательский спазм. К горлу подступает тошнота, и я судорожно сглатываю, стараясь не выдать свою слабость.

– Так и думала, – вздыхает медсестра. – Лилиан, тебе нужно поесть. Если ты свалишься в обморок от голода, твоей бабушке это точно не поможет.

– Я не голодна, – упрямо возражаю я, сжимая руки в кулаки.

– Это не обсуждается. – В её голосе звучит твёрдость, но он не становится грубым. – Кафе на первом этаже. Возьми что-то лёгкое – йогурт, овсянку, тосты. Тебе не нужно много, просто что-то, чтобы твой организм не отказал. Я прослежу, чтобы ты ушла туда прямо сейчас.

Я хочу поспорить, но понимаю, что в её словах есть смысл. Неуверенно встаю, чувствуя, как подкашиваются ноги.

– Ладно… Я схожу.

Рэйчел кивает, явно довольная, и я нехотя направляюсь к выходу.

Кафе на первом этаже госпиталя заполнен слабо, всего несколько человек сидят за столиками, пьют кофе из пластиковых стаканов. Я стою у стойки и смотрю на меню, но ни одно блюдо не вызывает аппетита.

– Что-нибудь брать будете? – устало спрашивает парень за кассой.

– Эм… Да. Йогурт и тост, – выдавливаю я.

Через минуту он протягивает мне поднос. Сажусь за столик у окна, но еда кажется безвкусной. Тост сухой, йогурт холодный, но мне удаётся заставить себя съесть хотя бы половину.

Возвращаюсь в палату, чувствуя ту же слабость, но теперь уже без головокружения. В теле по-прежнему ломота, но еда хотя бы немного вернула силы. Глубоко вздыхаю, пытаясь убедить себя, что станет легче. Но как только открываю дверь, все мысли о собственном состоянии исчезают – я замечаю, что бабушка очнулась.