Село

– Ну, здрасьте. Вера, да? Сергей, но лучше просто «Серёга». Чего ж ты такая белая? – он посмеялся, протягивая ей испачканную в масле руку. – Не пугайся – я не привидение. Хотя, говорят, в селе у нас всякое бывает, – подмигнул он.

Вера пожала его ладонь и почувствовала, что немного успокаивается. Было что-то такое в этом Серёге, что не находилось ни в Петре, ни в Марте, ни в Марине – непосредственность, наверное. Одной его фразы хватило, чтобы понять, что он так же, как и она, крайне скептически относится к здешним байкам. По крайней мере, так Вере тогда показалось.

– Что там у вас? – спросил Серёга уже серьёзнее, вытирая руки о тряпку.

– Чердак, – коротко откликнулся Пётр. – Кто-то был.

– Ага, – протянул Серёга со смешком. – А голосов не слышали? Песен, может?

– Никаких песен, – произнесла Вера вполголоса. – Просто упало что-то, дважды. Кот перепугался. Я думала, Пётр с крыши упал…

Серёга засмеялся – громко, просто и открыто:

– Петро могёт, – закивал он, отбрасывая тряпку, и посмотрел на Петра. – Ну?

– Была возня. Что-то большое, – подтвердил тот. – Я тоже слышал.

Серёга на секунду замолчал. Потом выдохнул и хлопнул себя по бедру:

– Ну, давайте-ка я туда залезу. Может, сорока залетела. Или домовёнок решил зубы почесать об стропила.

Он взял фонарь и лом, и уже через пять минут скрипел по чердачной лестнице. Вера стояла внизу, у печки, сжав кулаки. На чердак она заглянула только один раз – когда приезжала в село впервые, ещё до покупки дома. Смотреть там было не на что – какая-то полусломанная мебель, коробки да вентиляционное окно у самого конька крыши.

– Пусто! – заключил Серёга с чердака. – Только пыль да рухлядь какая-то. Без обид, Петро.

– Я слышала шум! – сказала Вера громко – так, чтобы Серёга её услышал. – Не почудилось же мне?

– Всяко бывает, – откликнулся Серёга, уже спускаясь обратно в комнату. – Ничего, хозяйка.

– Серёг, – позвал стоявший на крыльце Пётр ещё до того, как Вера успела придумать ответ. – У тебя твой агрегат на лису есть ещё?

Серёга поднял брови, выходя из дома – поближе к другу:

– Ну, есть, но… Ты чего это удумал?

– Чтоб Вере спокойнее было.

– Да как же…

Вера не понимала, о чём они говорили, только переводила взгляд с одного на другого мужчину, пока они вели эту словесную перепалку.

– Вере тут ночевать надо, – Пётр развёл руками. – Давай поставим. Чего теряем? Поддержишь?

Серёга помолчал, окинул взглядом всю комнату, задержавшись на Вере, а потом нехотя согласился:

– Не одобряю, но поддержу. До утра хотя бы.

Капкан Серёга принёс минут через двадцать: обёрнутый в тряпку, тот выглядел как железная челюсть, давно проглотившая ржавчину и терпение. Металлический скрип, щелчок – и всё. Когда Серёга спустился с чердака, руки у него были в пыли, а на лбу выступила испарина.

– Готово, – коротко сказал он и посмотрел на Веру как-то слишком пристально, словно хотел убедиться, что она всё ещё в своём уме.

Серёга ушёл первым, не прощаясь. Пётр задержался на крыльце:

– Слушай, – сказал он Вере приглушённо. – Может, не стоит тебе сегодня тут ночевать? Пойдём к нам, Серёга не будет против. А утром вместе посмотрим, что с капканом за ночь станется.

– Нет, – сухо ответила Вера, не задумываясь. – Я никуда не пойду. Это мой дом.

Слово «мой» она даже выделила. Пётр замялся, но всё-таки кивнул:

– Тогда хотя бы не выходи. Что бы ни случилось. Ни шагу. Поняла?

– Поняла, – устало прикрыла глаза Вера.

– Я приду утром, – сказал Пётр перед уходом.

Когда его шаги на улице стихли, Вера постояла, прислушиваясь. Капкан – это хорошо? Или ужасно? Она не знала. Это всё равно что поставить мышеловку в комнате, где ты одна, и надеяться, что мышь – не ты.

Она прошлась по дому, как в бреду. Бездумно переложила вещи в шкафу, пересчитала посуду, несколько раз проверила окна. Потом всё же полезла на полку за своими документами – на всякий случай: поискать письма Пелагеи, как думала раньше. Ничего не нашла. Тетрадь по-прежнему лежала на столе: пустая, открытая на первой странице.

Из головы всё не шла Пелагея – женщина, ушедшая в лес и не вернувшаяся оттуда. И глаза Петра, когда Вера об этом упомянула. Что за истории помнили эти стены, окружающие теперь Веру? Что бы они могли рассказать, если бы могли говорить?

Было так тихо, что хотелось закричать, запеть, засвистеть – лишь бы разрезать этот непроницаемый купол, опускающийся на село вместе с вечером. Была бы она не одна… Был бы тут Дима. Она хотела что-то вспомнить о нём, но воспоминания снова юркнули куда-то поглубже, не дав на себе сфокусироваться.

Ближе к ночи она попыталась включить радио – в ответ был только шелест. Интернет не ловил. Мобильная сеть мигала, будто перебирала варианты, где она и с кем. Странно, Света ведь так нахваливала здешнюю связь. И тут слукавила, получается.

Не в силах сидеть без дела, Вера выглянула в окно, выходящее во двор. На улице всё было без изменений – за исключением появившейся чужой кошки, сидящей под яблоней на перевёрнутом ведре. Чёрная, она ярко выделялась на окружающем фоне. Сидела неподвижно, обвив себя хвостом, и смотрела, не отрываясь, на дом.

– Привет, – пробормотала Вера. – Надеюсь, ты не местная примета.

Кошка подрагивала ушами, прислушивалась к чему-то, что таилось в разливающейся по селу тишине. Вера посмотрела на неё ещё немного, а потом опустила занавеску. Несколько мгновений она стояла в раздумьях, а потом, собрав в кулак всю свою решимость, медленно подошла к лестнице, ведущей на чердак. Ещё пара секунд – и она уже шагала по шатким ступенькам и поднимала крышку люка.

Всё на чердаке терялось в тенях. Какие-то стулья, веники, побитая посуда, словом – вещи, которые были отправлены под крышу дожидаться момента, когда кто-нибудь всё же сжалится и выкинет их. Всё было мирно, и ничего не указывало на звуки, что напугали Веру ещё час назад. Только раскрытый капкан под чердачным окном поблёскивал металлом в последних лучах солнца, подтверждая, что всё это было на самом деле.

Вера, сама удивившись невесть откуда возникшей смелости, поднялась на чердак и с опаской приблизилась к капкану. Ловушка – она и есть ловушка. Стоит прямо под окном: если кто-то решит через него залезть на чердак, угодит прямо в цепкие зубы капкана.

Вера даже не знала, зачем поднялась. Успокоиться? Посмотреть на капкан и удостовериться в том, что он сработает? А откуда ей знать? Она не охотник, не лесник.

Обернувшись вокруг своей оси, Вера скользнула взглядом по окружающим её вещам. Ничего необычного. Обычный старый чердак, никаких следов пребывания здесь кого-то чужого. Только…

От окна по полу стелилась тонкая линия света с улицы, освещая пол, и на этом крошечном островке ясной видимости лежало что-то – маленькое, незаметное, если не приглядываться. Вера приблизилась и склонилась над находкой.

Это был листок бумаги в клетку, сложенный вдвое. Обычная бумажка – ничего примечательного. Только вот она явно выделялась на фоне покрытого мелким сором пола, ведь была чистой, без пыли. Вера, поймав себя на мысли, что листок кажется знакомым, протянула руку, подняла его и, распрямившись, развернула, аккуратно подставляя под свет из окна.

«Дима, я тебя отпускаю. Прости, что так долго держала».

Ей показалось, что всё вокруг на мгновение застыло, что не осталось ни звуков, ни запахов, ни лёгкого сквозняка из окна. Вера прекрасно знала почерк, которым это было написано. Свой почерк трудно не узнать.

Это была крошечная записка, написанная на вырванном из тетради листе. Не из той тетради, что была внизу – нет, какой-то другой. Записка, написанная Верой, адресованная к Диме. К её Диме.

Но Вера не помнила эту записку. То мимолётное ощущение, что она её видела, таяло вместе с лучами закатного солнца. Что значит «отпускаю»? Почему она это написала? И главное – когда?

Вера нахмурилась, напрягая память, но та не слушалась, извивалась, не давая зафиксировать картинку воспоминания. Как такое может быть? Как можно забыть, когда и зачем ты что-то написал? Это ведь не номер телефона, записанный на бегу, не список дел или перечень покупок. Это что-то личное. Как это можно забыть?

И почему каждый раз, когда она пытается вспомнить Диму, ей будто бы что-то мешает? Да, она помнит его мягкую улыбку, серую рубашку, чуть ироничную интонацию, но это всё: нет никаких конкретных сцен, фраз, событий. Только та картинка, вспомнившаяся ей утром – как он держал на руках Шерлока. Это усталость? Или она заставила себя что-то забыть?

Вера сложила записку в четыре раза, убрала в задний карман штанов и спустилась с чердака, плотно закрыв за собой крышку люка. В этом дне было много странностей. Пожалуй, слишком много. Разговоры с Мариной и Мартой, легенды о поместье пана, куча запретов, шум на чердаке и…

Вера включила настольную лампу и села на диван с книгой на коленях. Той самой – про поверья. Просто чтобы проверить.

Главы были на месте. Рецепты от бородавок, прикормки для рыбы, сглаз с детей – но ни строки про домового, про колокол, про хлеб. Те страницы исчезли. Хотя нет – их никогда не было. Это ведь больше похоже на правду?

Снаружи начало темнеть. Шерлок ушёл в спальню и залез на кровать. Вера слышала, как он перебирает выпущенными когтями по пледу, укладываясь.

Когда тишина накрыла комнату, Вера ещё какое-то время смотрела на стену напротив себя и думала. Ну, в запретах и байках, иголке и гвоздях в косяке нет ничего странного – местный фольклор, не более. Её записка – ну, когда-то зачем-то написала, сунула к каким-то бумагам, привезла сюда вместе с ними, а когда разбирала вещи – убрала куда-то. Наверное.

Но почему эта записка лежала на чердаке? Вера ведь туда не поднималась.

Сон пришёл неслышно, без предупреждения. Вере снилась её городская квартира: свет лампы под потолком, шорох бумаги, знакомые запахи.

Во сне на столе перед ней лежал тетрадный лист в клетку. Он намокал – не от воды, а от слёз, что отчего-то катились по щекам. Её рука осторожно выписывала буквы, одну за одной: знакомый изгиб «Д», разогнанные «Т», последняя точка чуть смазана:

«Дима, я тебя отпускаю. Прости, что так долго держала».

И всё. Больше ничего. Ни звуков, ни лиц, ни событий. Только ночь, квартира и записка, которую Вера много позже найдёт на чердаке своего нового дома. Сон был странным, но не казался сном. Больше – воспоминанием, которое кто-то нарочно спрятал поглубже в сознание.

Вера проснулась резко, но сначала не поняла, что её разбудило. Она задремала, сидя на диване – мягкий свет торшера разбавлял уже густую темноту ночи оттенками жёлтого. Прежде чем она успела понять, что произошло, она почувствовала, как что-то коснулось её ноги. Не пробудившись ещё до конца, она посмотрела вниз и увидела Шерлока, стоящего перед ней с вновь выгнутой спиной. Когда он зашипел, Вера всё поняла.

До её ушей донёсся громкий металлический щелчок. Мгновение – сотую долю секунды ничего не происходило, но Вера успела почувствовать, как сжалось всё её тело.

Тишину рассёк вопль. Нет, воплем это нельзя было назвать – это был пронзительный, леденящий душу вой. Он не был похож ни на крик человека, ни на животное: сперва слишком низкий, а в конце – слишком высокий, словно две сущности вопили из одного рта.

Что-то отчётливо забилось на чердаке. Тяжело, яростно зашаркало, забарахталось – кто-то попал в ловушку, но ещё боролся, царапал, рвался на волю.

Вера вскочила, отпрянула, наткнулась на что-то, с грохотом уронив. Она закрыла уши руками и зажмурилась:

– Что это? Что это, чёрт побери?!

И тогда раздался удар в колокол.

Один. Второй. Третий.

Медленно, тяжело разливались эти звуки – заунывные, предупреждающие, соединяясь с криками то ли боли, то ли бессильной злобы, рвущихся с чердака.

Вера схватила Шерлока на руки. Тот забился, оцарапал ей руки, но она этого даже не заметила. Вера бросилась к двери, спотыкаясь, прижимая кота к груди, чувствуя, что колокольный звон звучит прямо у неё в голове.

Мыслей не осталось. Она отбросила засов, выскочила на улицу босиком и ринулась чёрт знает куда – главное, прочь, прочь от этого дома. Ночь была безлунная, и тьма тут же поглотила Веру, выскочившую из освещённой комнаты во двор.

– Дура! – разрезал человеческий крик монотонный звон колокола. – В дом зайди, дура! В дом, быстро!

Вера обернулась на звук, и в следующий миг увидела Петра. Он нёсся к ней со стороны дороги.

– Что ты творишь?! – Пётр подскочил, схватил её за плечи. – Кто тебя звал? Ты слышала, чтобы я тебя звал?!

– Я… Я не знаю… Капкан… Что-то… Кто-то… – она дрожала, как выброшенная на берег рыба.

– Тсс! – прошипел Пётр. – Слышишь?

И тогда Вера услышала. Из темноты их кто-то звал.

– Петь, чего ты там? Вера, что у тебя случилось?

– Твою мать, – пробормотал Пётр. – Не сейчас.

– Это Марина? – прошептала Вера.

Пётр схватил её за руку – резко, но без злобы:

– К Серёге! – Вера замялась, и Пётр, крепко сжав её плечо, поволок Веру сам.

– Опять уходишь, Петя? – засмеялась Марина за их спинами. – Постойте. Постойте!

Смех её не был весёлым. Он был пустым – как звон в колоколе, как ветер в трубе. Так, наверное, могла бы смеяться вода в колодце, если бы ей дали голос.

Пётр рванул дверь Серёгиного дома, закинул Веру внутрь – и следом влетел сам. В последний миг он оглянулся – и громко, зло, отчаянно выругался в ночь. Вера опёрлась о стену, с трудом выпрямилась и выпустила из рук кота.

Всё это случилось так быстро, что они с Петром ещё полминуты просто стояли, не говоря ни слова. А когда почти одновременно очнулись от наваждения, переглянулись. Колокол смолк. С улицы не доносилось ни звука: ни голоса Марины, ни истошных криков с чердака. Шерлок, мирно сидя у ножки обеденного стола, вылизывал лапу.

– Почему мы убежали? – спросила Вера, пристально глядя на Петра. – Она ведь просто звала…

Из комнаты вышел Серёга, и Пётр коротко рассказал ему о том, что произошло на улице. Они усадили Веру за стол, налили ей чаю, а потом заверили, что завтра посмотрят, что там такое попалось в капкан. Мол, зверь может так вопить, как Вера слышала. А колокол звонит, когда в селе волки – потому и убежали от Марины, она, небось, их с крыльца окликнула, успела вернуться. А вышла, наверное, потому, что, как и Пётр, услышала вопли с чердака. Да вообще все услышали в селе. Но это зверь. Да, точно зверь.

И всё у них так ладно и гладко складывалось, что Вера успокоилась и решила, что она и вправду просто городская дура.

Вера не помнила, как уснула.

И не слышала, как мужчины ещё долго о чём-то говорили на кухне.

Глава 4. По-людски

В то утро Пётр проснулся от автомобильного гудка, и на несколько секунд до того, как он открыл глаза, у него создалось мимолётное впечатление, что он вновь оказался в беззаботном детстве, когда этот гудок был большим событием в маленьком мирке села.

Но он открыл глаза, и всё рассыпалось. На соседней кровати, потягиваясь, сидел Серёга, а не Светка. С кухни не раздавалось громыхание сковородок и тарелок, поднятых матерью в безбожно ранний час. Да и дом был другой, хотя и был совсем-совсем близко к тому, что привиделся ему в этот короткий, но тёплый миг ностальгии.

Гудела автолавка: она проехала из начала в конец села и вернулась, остановившись у склона холма. С Серёгой собирались молча – и так было понятно, что надо идти. Если не пойти, потом обязательно что-то не вовремя закончится – надо будет в город ехать. Серёга не любил выезжать, да и квасил каждый день – куда ему за руль? А Пётр понимал: если уедет, уже не вернётся.

Они вместе сходили в Верин дом. Внутри было тихо: заглянули на чердак – капкан был пуст. Решили зайти позже с фонарём и рассмотреть всё получше, а пока прикрыли входную дверь.

У забора своего дома стояла Марина. Серёга бросил ей что-то будничное, словно она была самой обычной соседкой – что-то там про «шепчущую» погоду и «время затариться». Пётр к ним не пошёл, а вернулся в дом к Серёге – постучал в комнату, где спала Вера.

Она вышла заспанной, но уже не такой перепуганной, как ночью. Не сразу поняла, что он ей сказал, а как поняла и услышала, что капкан оказался пустым – засобиралась и попросила зайти вместе к ней в дом, чтобы отнести туда кота и забрать кошелёк.

Вера Петру нравилась. Светке было всё равно, кому продавать дом – лишь бы с рук сбыть, – а Пётр понимал, что абы кого в село пустить нельзя. Не примет, оттолкнёт, перемелет.

Есть расхожее убеждение, что покорить можно только большие города: многие – да и Пётр в своё время – едут туда, где шумят автобусы, поезда и трамваи, гудят машины и в неиссякаемом потоке спешат по своим делам бизнесмены, представители творческой интеллигенции и обычные работяги. Думают, только в больших городах – жизнь и борьба. Ошибаются.

Такие тихие, богом и чёртом забытые места, как село – ничуть не лучше и не хуже. Да, здесь не бурлит та жизнь, что ждёт за панелями многоэтажных домов и исторических зданий – но здесь есть свои правила, которые понять дано не каждому.

Вера – невысокая, тоненькая, с пронзительными глазами, сразу показалась Петру хорошим кандидатом. Возможно, потому, что у неё внутри всё болело не меньше, чем у него. Рыбак рыбака видит издалека, знаете ли.

Когда они с Верой поравнялись с Серёгой и Мариной, Пётр невольно отошёл от Марины подальше – кажется, Вера это заметила: она нахмурилась, но ничего не сказала – только начала разговор ни о чём с Серёгой. Они пошли вперёд, и Марина вновь оказалась рядом с Петром.

– Ишь ты, хозяйка новая, – протянула Марина, глядя на Веру. – Сама по себе, без рода-племени. Интересная.

– Не всем нужен род, – ответил Пётр, не глядя.

Он знал Марину много лет – так много, что было уже и не сосчитать, и она совершенно не менялась. Светка хорохорилась, молодилась, скрывала, что уже несколько лет подкрашивает седину, вечно на каких-то диетах сидела, спортом пыталась заниматься, гардероб меняла, но всё равно – медленно и верно старела. А Марина была такой же, как и много лет назад, когда Пётр был ещё юношей и только собирался в армию. И болотные её глаза, и бледная кожа, и мокрые, блестящие в лучах солнца волосы – всё в ней было, как тогда.

Марина посмотрела на него сбоку, склонив голову:

– А ты? Ты зачем здесь?

– К матери на могилу вчера ходил, – откликнулся Пётр. – Нехорошо, что редко к ней ездим. И, вон, – он кивнул вперёд, указав лбом на спину Веры. – Присмотреть пару дней. Ничего не боится.

– И правильно, – сказала Марина. И добавила, уже как бы в сторону: – Бояться надо не нас.

Пётр промолчал. Марина всегда умела вытянуть из него ответ на вопрос, который он предпочёл бы проигнорировать – с годами она этого навыка не растеряла.

– Ты всё ещё сердишься? – спросила она.

– А ты всё ещё тут, – сухо проговорил Пётр.

– Я же обещала, что дождусь, – она улыбнулась этой своей неизменной и не стёртой годами улыбкой.

– Вот и жди, – сказал он и ускорил шаг.

На подходе к автолавке их догнал Степан Григорьевич:

– Доню, чего же не позвала? – окликнул он Марину.

Григорьевич был неплохим мужиком, точнее – совершенно обычным. В селе он постоянно не жил, но каждый год в середине апреля вновь появлялся в доме у пруда. Это происходило уже много лет, и всем казалось, что он был здесь всегда.

Это был широкий в плечах, плешеватый и невысокий старик с одутловатым, поминутно бледным лицом. Вне зависимости от погоды он ходил в рыбацких сапогах, маскировочных штанах, древнем сером свитере и в соломенной шляпе. Никого никогда не трогал, ловил себе рыбу в своём пруду или подолгу сидел на камне у берега и расчёсывал длинную седую бороду. Мирный мужик. Если не знать всего.

В середине июня к нему всегда – ровно на неделю – приезжала Марина. Ну, местные говорили, что «приезжала», хотя никто никогда не видел, как они с Григорьевичем появляются в доме. Просто однажды выходишь – и вот они. Она во дворе что-то делает, он с удочкой на берегу сидит. Что Марина родилась и выросла в селе, Пётр знал прекрасно, а вот в какой момент и откуда объявился Григорьевич, который уверенно называл Марину дочкой, вспоминать Петру не хотелось.

Вера заулыбалась Григорьевичу – тот протянул ей свою огромную ладонь, и по дрогнувшему лицу женщины Пётр понял: почувствовала. Что у Григорьевича, что у Марины были вечно влажные и холодные руки.

У палатки уже собрались первые покупатели. Пётр, окинув их взглядом, поморщился, отошёл в сторону и, выудив из кармана пачку сигарет, с облегчением закурил. Поганая, конечно, была привычка, но глядя на собравшихся, прямо тянуло закурить. Тем более, заприметив одиноко стоящего у дороги мужика, водитель автолавки, скучающий без дела, пока его напарница-продавщица готовилась к открытию, подошёл к Петру и встал рядом, тоже закурив.

Это такой универсальный способ общения у незнакомых мужиков – подойти, встать рядом и молча вместе смотреть на что-то, на что они вынуждены за неимением лучшей альтернативы.

Вера стояла рядом с Григорьевичем, Мариной и Серёгой и болтала о чём-то. Пётр не прислушивался – решил, что раз там Серёга, всё будет нормально. Продавщицу Галю, шумную женщину средних лет с пронзительным голосом, и молчаливого водителя Александра Пётр не знал. Когда он ещё жил в селе, сюда приезжали совсем другие люди. А вот покупателей он узнавал.

Первой в очереди стояла Соломонида – крикливая и вечно всем недовольная, но красивая, дородная баба. Она жила на другом конце села со вторым мужем и нажитыми с ним тремя детьми. Как звали её супруга, Пётр, как ни силился, вспомнить так и не мог. Это был улыбчивый мужик неопределённого возраста, с чересчур правильным лицом и походкой. Всё у Соломониды было ладно. Да не всегда.

Она приехала в село, когда Пётр уже давно в нём не жил: то ли в наследство получила дом, то ли за больным родственником приехала ухаживать и осталась – уже и не вспомнить. Приехала она с первым мужем, но тот исчез так быстро и бесследно, что сельские слухи даже не сохранили его имени, да и Пётр никогда его не видел. Соломонида же вскоре обзавелась новым и толковым мужем: они перестроили дом, народили детей, завели коз, кур и даже двух коров, что по нынешним временам считалось редкостью.