Село

Это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой – настолько, что внутри Веры сразу зашевелилось то самое осторожное недоверие, которое всегда возникает, когда предложение кажется чересчур заманчивым. Вера в своё время насмотрелась достаточно фильмов ужасов, чтобы автоматически задать вопрос, который в подобных сюжетах задаёт единственный адекватный герой: а почему так дёшево?

На другом конце провода тогда повисла короткая, но ощутимая пауза – как будто Света не просто подбирала слова, а решала, стоит ли вообще отвечать. Но нехотя она сказала: в доме жила их с Петром мать, но она умерла год назад, и с тех пор дом пустовал.

– Я там жить не собираюсь, – объясняла Света. – Не срослось у нас с тем домом. Дом-то хороший, но стоит чёрт знает где. Жалко, если сгниёт. А так, может, кому-то пригодится.

Через неделю после того разговора Вера приехала в село в первый раз – просто посмотреть дом, убедиться, что фотографии не врут, и что всё это не окажется очередной интернет-сказкой.

Света, сославшись на какие-то неотложные дела, ехать с ней отказалась, но вместо неё вызвался Пётр – коротко, без особого энтузиазма, но так, будто счёл это своей обязанностью. Когда они подъехали, он отдал ей массивный ключ от входной двери, но сам внутрь не вошёл:

– Я тут подожду, – сказал он тогда и остался у калитки.

Теперь Вера, загнав машину во двор и с усилием притворив за собой перекошенные ворота, снова стояла у того же порога, перебирая в пальцах знакомый ключ – тяжёлый, как сама мысль зайти в дом одной. Глупо. Конечно, глупо. Дом – это просто дом. Стены, крыша, чужие старые вещи. Пустота, в которую теперь была вписана Вера – новая строчка в чужой, давно начатой истории.

Она толкнула дверь. Петли скрипнули – протяжно, пробуждаясь от долгого сна и, казалось, прислушиваясь к новой хозяйке.

Внутри пахло древесной пылью и чем-то ещё – сухим, сладковатым, как старые травы. Меркнущий свет из окон ложился на пол ломкими полосами. Он выхватывал из сумрака силуэты мебели, укрытой простынями, похожими на призрачные паруса, застывшие в безветрии.

Когда подписывали бумаги, Пётр, как бы между делом, предложил: поедем вместе, когда соберёшься переезжать. Мол, крыша кое-где течёт, забор держится на честном слове, да и вообще – первые дни всегда самые хлопотные, лучше, если рядом будет кто-то, кто сможет помочь. Тем более, у него тоже в селе нашлись дела. Вера тогда легко согласилась: помощь бы ей не помешала.

Теперь Пётр был в доме друга детства в двадцати шагах от неё, а она – тут. В его отчем доме, ставшем теперь её.

Вера не была ни сильно верующей, ни слишком мнительной. Скорее, она относилась к тем, кто иронично улыбается, услышав о сглазе или домовых, но всё равно машинально трижды стучит по дереву, чтобы не случилось чего-то плохого. Мама в детстве читала ей народные сказки, где добро и зло были разделены, как берега реки, а бабушка по вечерам рассказывала былички – странные, с провалами в логике, но липкие и неизменно возвращавшиеся в памяти в те моменты, когда тьма в комнате казалась слишком густой.

Наверное, именно эта ностальгия по беззаботным временам детства и заставила её с первого взгляда почувствовать к этому селу странную привязанность. Оно выглядело так, будто сошло со страниц давно забытого предания, застывшего среди бесконечного, неподвижного леса. Здесь всё дышало чем-то старым, не тронутым – будто время обошло это место стороной, а вместе с ним и те перемены, что стирают лица у легенд.

Кое-что из бабушкиных слов жило в Вере – глубже, чем она была готова признать. Ещё не переступая порога, она потянулась к замку переноски и открыла её. Кот пулей выскочил из своего временного убежища и тут же скрылся где-то в полумраке.

Вера на ощупь нашла на стене выключатель, зажгла свет и вошла в дом, закрыв за собой дверь и опустив засов. Разуваясь, она оперлась ладонью о косяк и тут же почувствовала, как палец что-то укололо. Вера отдёрнула руку и, склонившись к двери, присмотрелась: в щель косяка была воткнута тонкая игла – старая и потемневшая.

На секунду Вера замерла, нахмурившись, но потом аккуратно – почти с почтением – вытянула иглу. Металл неохотно поддался, оставив на подушечке пальца еле заметную полоску. Мелочь, конечно, но зачем оставлять? Ещё кто-нибудь уколется случайно. Хотя некому, конечно, кроме самой Веры. Но всё равно стоит убрать.

Поколебавшись, Вера завернула находку в старый чек, оставшийся в кармане кофты, и сунула еë в сумку. Выбросит потом, когда всё разберёт. Когда вещи займут свои места, и в доме появится её порядок.

Всего лишь иголка. Кто-то когда-то воткнул её – мало ли зачем. Может, верил в народное поверье о том, что такая иголка не пропускает в дом дурных людей и сглаз. Как Вера верила в то, что кота стоит впустить в новое жилище первым – для удачи. Суеверие? Возможно. Но такие штуки делают не потому, что уверены, а потому что так спокойнее.

В том, что в двадцать первом веке кто-то всё ещё верил в такие вещи, была даже своя очаровательная неловкость.

– Завтра вещи разберу. Да и тут тоже надо разгрести всё, – сказала Вера то ли себе, то ли Шерлоку. – Сейчас перекусим с тобой, постелю и спать ляжем.

Она оглянулась в поисках Шерлока и сразу заметила его – кот стоял на подоконнике, вытянувшись, как струна. Он не шипел, не жался к стеклу, не шевелился – просто пристально смотрел в окно. Вера подошла ближе, ступая мягко, чтобы не спугнуть этот странный момент, и тоже остановилась, глядя сквозь стекло.

За границей участка – там, где начинался лес, промелькнул какой-то силуэт. Настолько быстро, что глаза не успели уловить очертания, а мозг ещё мгновение пытался понять – человек это, животное или просто игра света. Слишком тихо для шагов, слишком плавно для звериного бега. Может, и правда волки?

Тень – и сразу после неё тишина: затягивающая, в которой даже собственное дыхание показалось Вере чужим. Звуки не исчезли – они затаились, спрятались, забились в трещины и углы, выжидая чего-то.

В доме треснула доска. Или снаружи? Да, точно снаружи. Просто обшивка поддалась под порывом ветра. Дерево стонет – бывает. Вера глубоко вздохнула, словно прогоняя наваждение, но мысль уже поднялась со дна сознания – такая цепкая, что отмахнуться не вышло.

Здесь, в этой глуши, любой звук цеплялся за нервы. В грохоте городов всё это утонуло бы в шуме моторов и голосов, растворилось бы в повседневной глухоте. А здесь – каждый шорох выделялся, давил, заставлял насторожиться. Даже тривиальные вещи – случайный скрип, движение за окном, обычная иголка – казались тут частью чего-то большего. Что же, такова природа подобных мест.

– Всё в порядке, – заключила Вера, отворачиваясь от окна. – Просто ветер.

Но ветер не умеет заглядывать в окна.

А кто-то заглянул.

Глава 2. Соседки

В ту ночь Вере снился Дима. Не фантом, не тусклая тень памяти – просто он. Во сне Дима вышел из кухни их квартиры с полотенцем на плече, растрёпанный, в своей любимой серой рубашке с чуть растянутыми локтями, и улыбнулся ей знакомой улыбкой:

– Ты где ходишь, Вер? – спросил он негромко, как в те утренние минуты, когда ещё не успели проснуться заботы. – Я уж думал, не приедешь.

Вера стояла в дверях, чувствуя, как холодная вода стекает по рукавам, собирается в манжетах и тяжёлыми каплями падает на порог. Мокрая ткань липла к телу, обвивала его, будто напоминая: она всё ещё здесь. В этом ощущении была странная, гнетущая чуждость – как если бы Вера вернулась не домой.

– Я… Не знаю, – выдохнула она, но Дима уже целовал её в висок, бегло, почти рассеянно, по-хозяйски, как делают те, кто давно живёт вместе и не нуждается в громких словах и широких жестах.

Из кухни тянуло теплом – тем, что сразу пробирается под кожу и снимает с плеч хотя бы часть накопившейся за день тяжести. В нём смешивались запах хлеба, только что вынутого из формы, и молока, которое ещё чуть-чуть – и убежит через край кастрюли. Этот запах был домашним, надёжным, и обещал: за этой дверью ничего плохого не случится.

У порога, будто сторож на своём посту, сидел Шерлок – статный, собранный, с хвостом, аккуратно обёрнутым вокруг лап. Он не мурлыкал, не тёрся о ноги, не тянулся носом к ладони – лишь смотрел. Но не на Веру – его чуть настороженный взгляд был устремлён в глубину коридора, туда, где темнота казалась плотнее, чем должна быть.

Дима прошёл в комнату, сел на край дивана и взял пульт с подлокотника. Пластик тихо щёлкнул в его пальцах, экран вспыхнул белым, на секунду ослепив полумрак и выхватив из него беспорядок на столике, смятую подушку, отражение в чёрном стекле шкафа. Дима откинулся назад, не меняя выражения лица, и переключил канал:

– Ты ведь дома теперь, – сказал Дима почти шёпотом. – Тут всё будет по-другому.

Она не спрашивала, как он. Он не спрашивал, что с ней. Никаких объяснений, слов, упрёков – как будто так и надо. Они просто были вместе – без прошлого, без тягостных воспоминаний – только с ощущением невыразимой правды, в которой хотелось остаться навсегда. Всё было правильно.

Свет пробился сквозь сон, вспоров тонкую ткань забытья. Когда Вера открыла глаза, ей показалось, что где-то за стеной щёлкнул пульт. Что воздух всё ещё хранит в себе запах хлебной корки. Что он, Дима, и впрямь где-то рядом – просто за углом, в другой комнате. Что всё это было наяву.

Но мгновение – и всё это рассыпалось. Осталась только чужая комната, занавески, впитавшие в себя сырость и пыль, и тусклый свет, в котором пока не было домашнего тепла. Ни телевизора, ни пульта, ни хлебопечки. Только простыни, наспех наброшенные чьими-то руками на мебель, чужие вещи в шкафах, её неразобранные сумки у дверей и настойчивое ощущение пустоты.

Вера хотела подумать о Диме, но не смогла. Мысли, уже готовые подняться, натолкнулись на невидимую преграду и осели обратно, тяжёлыми комьями уходя в глубину, туда, откуда их невозможно было достать без боли. Точно кто-то внутри тихо, но твёрдо сказал ей: не время, не место, не сейчас.

Она медленно села и опустила босые ноги на пол. Его доски сразу откликнулись протяжным скрипом. Шерлок, до этого неподвижно следивший за её движением с подоконника, бесшумно спрыгнул на пол и лениво потянулся, выгнув спину, выставляя передние лапы так далеко, будто хотел дотронуться до чего-то в дальнем углу комнаты.

– Сегодня пятница, – подумалось Вере. – Вещий сон, значит.

Село уже просыпалось. Где-то совсем рядом мычала корова, недалеко залаяла собака. Раздавались голоса – тихие, размеренные. Слов было не разобрать, да и трудно было представить, о чём говорят в такой ранний час.

Вере вдруг захотелось сделать что-то руками. У неё давно не было этого чувства – тянуться, двигаться, быть полезной самой себе. Прилив сил пришёл неожиданно, как будто был прислан кем-то извне. Она принялась разбирать вещи: свои тут же достала и разложила на кухонном столе, потом – принялась за хозяйские.

Дом внутри был простым, но не без уюта. Сразу за крыльцом начиналось общее пространство: прихожей как таковой не было – дверь открывалась прямо в большую комнату, совмещавшую в себе и кухню, и гостиную, и столовую.

В глубине помещения стояла печь – настоящая, деревенская, рабочая: с топкой и небольшим порталом для готовки. Прямо напротив, вдоль стены, тянулся узкий кухонный гарнитур: старенький холодильник, шкафчики, эмалированная раковина, двухконфорочная плитка. В углу рядом с печкой была деревянная лестница, уходившая вверх, к чердачному лазу. Ближе ко входу, у окна, выходившего во двор, стоял обеденный стол с четырьмя разномастными стульями.

В левой части комнаты располагался старый диван с вытертыми подлокотниками. Рядом – платяной шкаф с открытыми и закрытыми полками, уставленными посудой, книгами и разной мелочью. Среди прочего Вера нашла там большую тетрадь с потрёпанными краями, да пачку писем в желтоватых конвертах – открывать это всё она, конечно, не стала: чужое ведь, личное. Решила отдать Петру, когда увидит его.

Напротив дивана примостился низкий комод, на нём – старый пузатый телевизор с салфеткой сверху, рядом – радиоприёмник, такой, какие обычно хранят «на всякий случай». Из окна у дивана открывался вид на соседний дом – именно туда вчера вечером пошёл Пётр, к своему другу Серёге.

Слева от печки находилась дверь – она вела в крошечную спальню. Комната была настолько маленькой, что кровать занимала почти всё пространство, оставляя лишь проход до шкафа в углу и до окна, выходящего на ту же сторону, что и в общей комнате.

Прямо у входа в дом стоял ещё один небольшой комодик с тяжёлым трёхстворчатым зеркалом наверху. Когда Вера разбирала в ящиках, её взгляд зацепился за странную тень на косяке входной двери. Сначала ей показалось – просто пятно или грязь, но, приглядевшись, Вера поняла: дерево было чуть темнее в одном месте. Сбоку торчал маленький ржавый гвоздь. Второй был выдернут – осталась только дырка.

Наверное, висел мешочек или оберег. Или просто старая вешалка. Вера уже хотела отмахнуться, но почему-то не смогла. У неё возникло непонятное чувство – не тревоги, не страха, а скорее, настойчивого внимания. Почему только один гвоздь остался? Почему рядом – след, как от чего-то обожжённого или закопчённого? Мало было иголки, воткнутой в косяк?

– Не надо себе придумывать, – успокоила себя вслух Вера. – Просто старая дырка в косяке.

Из всех хозяйских вещей Вера оставила пару скатертей и полотенец, столовую утварь, несколько глиняных крынок – уж больно симпатичными они ей показались; да коробку с нитками и иголками – решила, что пригодится. Ну, и книги, конечно – их рука не поднялась выбросить.

На всё ушло не больше пары часов. Когда свои вещи были разложены, покрывала сдёрнуты, чужие письма вложены в найденную тетрадь и оставлены на столе, а свои бумаги убраны на полку рядом с несколькими оставшимися хозяйскими книгами, Вера всухомятку – воды в доме не было – наскоро перекусила привезёнными с собой бутербродами. Дом стал выглядеть жилым. Оставалось только протереть пыль и вымыть полы и окна, но для этого нужна была вода.

Когда Вера вышла на крыльцо, день только начинался, но солнце уже щекотало ресницы, и воздух был тягучим. Она опустилась на порог и привычным движением достала пачку сигарет. Над землёй висело лёгкое марево, чуть подрагивающее над дорогой. Из травы доносился негромкий треск – не сверчки, но что-то похожее, едва слышное.

Вера села на нижнюю ступеньку, щёлкнула зажигалкой – огонёк дрогнул, через мгновение – затрепетал, впиваясь в сигарету. Первый вдох был терпким, почти злым, но через мгновение привычно разлил по груди тепло. Когда едкий дым проник в лёгкие, задышалось легче. Было что-то привычное в этом пагубном, но ежедневном ритуале, который не нарушил даже переезд, странные тени и таинственные иголки в дверных косяках. Может, и правда, от себя не убежишь?

Вера медленно выдохнула, глядя перед собой. Сельская улица вытягивалась в обе стороны – длинная, подобная нитке, на которую нанизали десятки домов. Некоторые из них были ухоженными, с побелёнными рамами, заштопанными заборами и высаженными цветами. Но другие, коих было куда больше – с растрескавшимися стенами и покосившимися крышами, – слепо глядели на Веру разбитыми оконными стёклами.

Чуть дальше, слева, блестел пруд – гладь его лениво переливалась в утреннем свете, качая отражение ясного неба. За домами начинались деревья – ещё не густой лес, но уже и не посадки. И над всем этим был холм. Он возвышался за селом, будто чужой, но укоренившийся символ. На его вершине торчала колокольня – явно старинная, но всё ещё уверенно державшаяся. Солнечные лучи цеплялись за неё, пробегали по камню, скользили по остову – и исчезали.

Вера провела взглядом по домам, по холму, по воде – и вдруг почувствовала, что ей беспокойно, что всё это как-то неприветливо. Хотя нет – пожалуй, просто смотрит на неё с равнодушным терпением, как на временного посетителя, не вписавшегося в давным-давно установленный тут порядок вещей.

За спиной Веры что-то зашуршало, и она оглянулась. Шерлок сидел возле порога и смотрел не на хозяйку, а за её плечо – на соседний участок. Глаза у кота были прищурены, а шерсть – чуть приподнята на загривке.

– Здрасьте, – раздалось из-за ограды.

Вера обернулась. Девушка – на вид чуть младше Веры, стройная, с распущенными волосами и чуть влажной футболкой, прилипавшей к ключицам – стояла метрах в десяти, за забором. На ней были джинсы с низкой посадкой, в которых, казалось, совсем неудобно было бы двигаться по здешним тропам. Незнакомка приветливо помахала рукой и улыбнулась.

– Доброе утро, – кивнула Вера, поднялась на ноги и двинулась в сторону гостьи.

– Вы, верно, Вера? – скороговоркой выпалила та, почти ласково, подходя ближе к ограде. – А я Марина. По соседству тут живу с отцом, – она махнула рукой в сторону дома у пруда, как раз того, где вчера загорелся свет, когда Вера приехала. – Мы с Пелагеей знакомы были.

– Очень приятно, – откликнулась Вера, а потом нахмурилась. – С Пелагеей?

– Ну, с Петькиной матерью, – пояснила Марина, не прекращая улыбаться.

Вера присмотрелась – улыбка у Марины была не натянутая, не дежурная – настоящая. Может, слишком уж широкая в контексте их знакомства, но вовсе не враждебная. Просто… Какая-то небрежная, как у людей, которые говорят с лёгкостью и слушают через раз.

С такого расстояния Вера увидела, что волосы у Марины мокрые. Видимо, её взгляд от собеседницы не укрылся, и соседка пояснила, рассмеявшись:

– Плаваю я по утрам. Жара такая стоит, что вода утром – парное молоко. Захотите – тоже приходите. А можно, кстати, на «ты»? Мы тут так привыкли, по-свойски. Только к старикам на «вы».

Проговорила она это быстро, одним дыханием, будто боялась, что её перебьют. Складывалось впечатление, что всё это она повторяла уже сотню раз, и даже не помнила, где заканчивалась привычка, а где начиналась искренность.

– Можно, конечно, – Вера улыбнулась в ответ.

– Класс! Если чего надо, спрашивай. Село у нас… Самобытное, как нынче говорят. Свои порядки.

– Спасибо. А вода?..

– Колодец вон – за следующим домом. Только не в полдень, ладно? У нас так принято, – Марина выжидающе посмотрела на Веру.

Глаза у неё были странного цвета – то ли серые, то ли болотные, с мутноватым переливом, в котором пряталось что-то, не раскрытое до конца. И взгляд у Марины был долгий, цепкий, в нём не было явного вызова, но и тепла – тоже.

– А что случается в полдень? – машинально уточнила Вера.

– Ничего. Просто не принято, – ответила Марина, и тут же, словно для отвода глаз, хихикнула. – Если приснился кто – не рассказывай. А то не сбудется ещё.

Спустя ещё минуту ни к чему не обязывающего разговора Марина повернулась и пошла прочь. Шла она ровно, без лишних движений, без спешки, без оглядки, словно всё, что оставалось позади, потеряло к ней всякое отношение. Вера проводила её взглядом, невольно отмечая, что в этих шагах есть странная лёгкость – казалось, ступни Марины едва касаются земли.

Вера вернулась к своему крыльцу. Шерлок, провожая Марину взглядом, зарычал – тихо, почти на выдохе. Потом коротко фыркнул, с раздражением дёрнул хвостом и, оттолкнувшись задними лапами, побежал в дом. Ничего, впрочем, удивительного в этом не было – он вообще людей не любил. Почти всех. Были редкие исключения, но их он выбирал сам – и, как правило, сразу и навсегда.

Когда Дима первый раз пришёл к ней домой, Вера принялась объяснять, мол, кот нелюдимый, не обижайся, что гладить не разрешит. Он сейчас вообще под диван залезет и не выйдет, пока ты тут. А когда она вернулась из кухни с чашками – Шерлок уже сидел у Димы на коленях и мурлыкал, жмурясь от удовольствия.

– Сам пришёл, прикинь? – довольно улыбался Дима, почёсывая кота за ухом.

– Предатель, – с трудом сдерживая удивление, отозвалась тогда Вера.

Вот и было у Шерлока всего два важных человека – она и Дима. Две тихих, непререкаемых любви. А остальные – так, пришельцы незваные.

Колодец оказался не сразу за следующим домом, как говорила Марина, а чуть в стороне, за заросшей тропинкой. Возле него стояло ведро: проржавевшее, с облупившейся ручкой, но целое.

Вера взялась за цепь. Руки обожгло – металл был холодный и чуть липкий. Когда-то в детстве она видела, как набирают воду из колодца настоящие деревенские жители. Они не спускают ведро медленно, крутя лебёдку, а поворачивают рычаг ровно один раз, чтобы ведро полетело вниз под тяжестью собственного веса, и одной рукой придерживают перекладину, с которой, с громыханием разматываясь, слетает цепь, давая ведру добраться до глади воды.

Так она и сделала. Получилось, конечно, паршиво – ладонь неприятно натёрло поверхностью крутящейся деревяшки, да и с первого раза отправить ведро в свободный полёт не вышло. Впрочем, ожидаемо. Вера всегда была белоручкой – бабушка так говорила, да и сама Вера в этом нисколько не сомневалась. Она была из тех, что скорее закажет уборку и готовую еду, чем будет заниматься домашними делами сама. А в деревне вообще никогда не жила – кроме времён глубокого детства, когда список требований к тебе совсем не длинный: вкусно есть, валяться в тени вишни с книжкой, да и иногда дёргать сорняки на бабушкиных грядках, приподнятых над тропинками, как маленькие гробики.

Но с горем пополам ведро, наполненное ледяной водой, всё же показалось из колодца.

– Доброе утро, – вдруг раздалось за спиной.

Вера от неожиданности вздрогнула – ведро едва не выскользнуло из рук. Метрах в трёх от неё стояла женщина лет пятидесяти, может, чуть старше – с упрямо сжатыми губами. Сгорбленность её спины выдавала не просто годы, проведённые ею в полях, а целую жизнь, выстроенную вокруг тяжёлой работы.

– Доброе, – выдохнула Вера. – Я тут воду…

– Ага, вижу, – отозвалась женщина и, подойдя к стоящей у колодца скамейке, опустилась на неё. – Ты, стало быть, новенькая?

Говорила она неохотно, словно каждое слово ей давалось с особым усилием, да и весь этот разговор – скорее необходимость, чем её искреннее желание пообщаться. У Веры по привычке поднялась было в груди волна неприязни: очень уж ей резало слух, когда незнакомец без лишних вопросов принимался ей «тыкать». Но она тут же отбросила эту мысль – женщина ей в матери годилась. Да и в первую очередь, конечно, вспомнились Вере слова Марины о том, что здесь все со всеми «по-свойски».

Однако себя она не пересилила и, закончив переливать воду из колодезного ведра в своё, продолжила говорить с женщиной предельно вежливо:

– Да, вчера поздно вечером приехала, – ответила Вера. – Я…

– В Пелагеином доме, ага, – перебила её незнакомка. – Я соседка твоя.

– Вы с Мариной живёте? – логично предположила Вера.

Лицо женщины дрогнуло, и по нему пробежала какая-то рябь, исказившая его черты, не лишённые своеобразной, непритязательной, но бывшей в нём когда-то красоты, что с возрастом сжалась, заветрилась, но всё ещё проглядывалась: в изгибе скул, в плавном очертании губ, в упрямой линии подбородка.

– Ты «выкать» бросай, – отрезала она. – Нет, не с Мариной. С другой стороны. Меня Мартой звать. Тебя?

– Вера, – она почувствовала себя ученицей перед доской, не выучившей урок, уж очень веяло от Марты то ли учительским, то ли командирским духом. – Очень приятно.

– Приятно, – повторила Марта. – Надолго к нам?

– На лето, – откликнулась Вера. – А там – кто знает?

– А работать как же?

– Пока – в отпуске. А потом… Ну, мне для работы не нужно в офис ходить.

Марта покачала головой:

– Модно это нынче. Ладно. Помощь нужна какая?

– Да вроде нет. Вот, колодец только искала, но Марина рассказала, где найти.

– Болтать-то она горазда, – поморщилась Марта.

Соседские склоки – вещь настолько понятная, что никого не удивляет. Разумеется, когда каждый божий день на протяжении многих лет видишь человека, который тебе, строго говоря, совершенно никто, спрос с него выше. Потому что списать его огрехи – существующие и придуманные нами – почти не на что. Неродной он, не свой. А чужое – оно уже само по себе плохое.

– Одна приехала? – продолжила свой опрос Марта.

– Ну, как одна – с котом, – ответила Вера, улыбнувшись.

– Это дело хорошее. И что не одна, и что именно кот. Он к тебе никого не пустит, – она произнесла это так, как будто Вера с собой не пушистое облачко в пять килограммов привезла, а по меньшей мере немецкую овчарку. – Здесь одному – не то пальто. Я потому скотину и держу. И сын со мной.

– Здорово, – Вера наконец решилась присесть рядом с Мартой. – А Вы… Ты тут давно живёшь? Можно пару вопросов про село задать?

Марта подобрала полы юбки, освобождая собеседнице место. Пахло от неё какими-то травами, затхлостью и парным молоком. Всё это смешивалось в странный, тягучий аромат, от которого у Веры в памяти всплыли какие-то смутные, детские картины: бабушкин чулан, сено под крышей сарая, пар молочной кухни.