Село

Марта нахмурилась, но кивнула:

– Задавай.

Вопросы были простые. Сколько в селе людей живёт, есть ли ещё дачники – кроме самой Веры, разумеется, – что вокруг есть интересного. В общем, всё такое, что интересует вновь прибывшего и желающего получить информацию не от хозяев, старающихся продать дом, а от местных, которым ты, собственно, как шёл, так и ехал.

Пока Марта рассказывала, она оживилась и говорила уже не протяжно и лениво, а вполне охотно. Лицо её перестало напоминать неподвижную ледяную маску – в нём появилось тепло, живость, какая-то внутренняя подвижность, будто его черты оттаяли под светом собственных воспоминаний. Слова лились из неё свободно – как сказка, как местная легенда.

Село стояло тут так давно, что и не помнил никто, когда оно появилось. Про это, как Марта сказала, можно было в сельсовете узнать – там архив, – да, может, что в епархиальных бумагах сохранилось. Немногочисленные старики помнили, как родители рассказывали, что в здешних местах было поместье. Не какое-то роскошное – обычное, коих по империи было раскинуто бесчисленное множество.

Но барин здесь, говорят, был добрый. Последний барин. Бывшие до него слились все в какой-то единый ком бессвязной жестокости и издевательства сначала над крепостными, а потом и над свободными крестьянами. Но последний – хороший был. Ему поместье досталось за какие-то там заслуги, когда у предыдущих владельцев за какие-то там грехи отобрали. За что, почему, когда – не у кого уже было спросить.

Хорошо жилось при барине. Только не барин он был – паном его называли. Приехал откуда-то издалека и осел. Жил одиноко, пока не женился. Церковь, что теперь в руинах на холме стояла, он и построил для своей молодой жены, на самом высоком месте в селе – до этого, говорили, аж в двадцати верстах ближайшая была.

Только недолго музыка играла – болела много барыня, и года не прошло – умерла. Похоронил её барин у той же церкви, до сих пор её склеп там один-единственный и стоял, прямо у остова здания, а вокруг расползлись, размножились за прошедший век покосившиеся, а кое-где и исчезнувшие под неумолимым ветром и дождём кресты крестьян.

Барин недолго горевал – смилостивилась над ним судьба, и барыня его с собой на тот свет забрала. Барский дом остался стоять, так как наследников не нашлось, а потом и не до него стало – вскоре грянула революция, война, затем другая, и так и сгнила усадьба на другом конце села, где теперь колыхались ветви подступившего за это время леса.

– Что-то там даже искали при Советах, – заметила Марта. – Копали и под домом, и на холме зачем-то, да ещё в паре мест по селу – так, по мелочи. Только не нашли ничего. И немудрено – столько лет прошло. Уже всё, что могли утащить – утащили.

– А с церковью что случилось? – спросила Вера, глядя на возвышающуюся на холме колокольню.

– Молния шарахнула лет тридцать назад, – быстро откликнулась Марта.

– А что же не восстановили?

– Кто? – Марта рассмеялась, но лучше б этого не делала. Смех у неё был каркающий и надрывистый. – Тогда знаешь, что творилось? Да откуда тебе знать, маленькая ещё была небось. Сгорела – и сгорела. Батюшка наш остался, Николай – и на том спасибо. Вон, видишь, – она указала в сторону холма, – пристроечка у колокольни. Там он и живёт.

– А я думала, в селе обязательно церковь должна быть, – сказала Вера. – Читала где-то, что село от деревни этим и отличается.

– Да отобрали бы давно сие гордое звание, да начхать всем, – буркнула Марта. – Да и нам плевать. Как были селом, так и остались. Не в церкви дело.

До развала Союза в селе были обитаемы домов двести. Сколько народу было – не сосчитать, но много – и дети рождались, и в школу в соседнее село ходили. Но потом – хрясь – и кончилось всё. Кто продал, кто бросил, кто умер. Всё потихоньку в упадок пришло. В какой-то момент вообще пожар был – в десятом году, когда торфяники горели. Перекинулось на какой-то заброшенный дом, потом по сухостою на второй, третий…

– Страху мы тогда натерпелись, конечно, – Марта развела руками. – Но никто, слава Богу, не сгорел. Домов только поубавилось. Мужики потом расчищали завалы, да только не приехал никто из старых владельцев. Чай, до сих пор не знают, что погорельцами стали.

А теперь в селе человек пятьдесят-шестьдесят максимум бывало, а обычно – и тридцати не набиралось. Появлялись иногда дачники, но эти так – приехали, шашлыки пожарили и уехали, даже на ночь не оставались. Да и ночевать негде было – дома столько лет нетопленными стояли, что отсырели и обветшали. Какие-то рушились. Тогда хозяев пытались вызвонить, чтобы приехали и разобрали, а когда не могли – сами разбирали. Пожар научил поменьше огнеопасных материалов близко к телу держать.

– Но всё равно, с каждым годом народу всё меньше и меньше, – заключила Марта. – Никто не рождается, только мрут. Вон, как Пелагея, Царствие ей Небесное. Мы с ней дружили, – Марта мелко перекрестилась, глядя вдаль – на церковь. – Два года уж прошло, а я всё никак не привыкну. Как вчера…

– Два? – неожиданно для самой себя спросила Вера. – Мне сказали, что год.

– Год, как похоронили её, – откликнулась Марта, не глядя на Веру. – А два года назад ушла.

Видимо, Верино молчание затянулось, а потому Марта посмотрела на неё. Её лицо изменилось почти мгновенно – взгляд стал настороженным, губы вновь поджались, и по коже пробежала тень того самого хмурого отчуждения, что было в начале их разговора. Она поняла, что сказала что-то лишнее, не предназначенное для чужих ушей:

– Тебе не сказали, что ли? Вот я… Прости, Вера, ой… Ну, пугать не хотели, понять можно, всякое же бывает…

Веру обдало холодом – тем, что поднимается изнутри, из какой-то глубокой, тёмной жилы, проходящей через всё тело. Это ощущение напомнило ей моменты, когда в детстве она понимала, что взрослые знают что-то страшное, чего ей не скажут.

– Господи, только не говорите… – выдохнула Вера. – Не говори, что она год в доме пролежала, пока её не нашли.

Мысли завертелись, закрутились. Вот почему Пётр тогда даже на порог не ступил – стоял снаружи, будто опасался коснуться хоть чего-то внутри. Вот почему Света с таким старанием расхваливала дом, выискивая всё, что могло бы затмить главное. Вот почему цена показалась почти смешной, слишком заманчивой. И вот оно – самое мерзкое, самое гулкое открытие: они продали ей деревянный дом, в котором год пролежал покойник!

– Господь с тобой, – Марта снова перекрестилась. – Не в доме она была. Ушла.

– Да я поняла, что ушла, но тело-то…

Грубо получилось, неправильно. Словно бестактно наступила на чужую боль – ведь речь шла не о каком-то далёком, безымянном человеке, а о подруге этой женщины, которая уже успела вызвать у Веры лёгкую симпатию. Но та грубости то ли не заметила, то ли не захотела замечать, сгладив угол молчанием, – или, может, ей всё ещё было неловко за свою прежнюю проговорку:

– Да не в доме, не в доме, – замахала руками Марта. – В лес она ушла. Через год нашли.

Веру замутило – не от жары и не от духоты, а от самой мысли. Ещё прелестнее, значит, в этих лесах и сгинуть можно, став частью местных страшилок. «Грибы и ягоды каждый год вёдрами собирают, чем Вам не фитнес», – так ты говорила, Света? Легко ещё так, шутливо, будто рассказала не про место, где шаг в сторону может превратиться в дорогу в один конец.

– Да ты прости только, Бога ради, – запричитала Марта.

Вера поднялась на ноги, и её тело отозвалось тяжестью, но она не обратила внимания, почувствовав, что сидеть дольше нельзя:

– Ты ни при чём, не извиняйся. Просто это многое объясняет, – отозвалась она. – Я пойду. Воду отнести надо. Спасибо.

– Если что-то ещё захочешь узнать – заходи, – проговорила в ответ Марта. – И, забыла сказать, – Вера обернулась к ней. – Тут волков в прошлом месяце видели. Если ночью услышишь колокол – из дома не выходи. А если на улице – в дом забегай. Это батюшка наш, Николай. Старый уже, спит по ночам плохо. Ему оттуда с холма далеко видно – если что заметит, сразу в колокол звонит. Поняла?

– Поняла, – просто ответила Вера, но про себя чертыхнулась.

Волки, бабки в лесу пропадают. Воду в полдень не бери. Что там ещё Пётр говорил? За речку нельзя и в лес? И с баней ещё там что-то. А дальше что? Бандиты по ночам дома вскрывают? Или тут ещё какая-нибудь колдунья местная есть, и ребятишки исчезают каждое полнолуние?

А, может, Марта просто выдумывает? Или не всё знает – может же быть такое? Слухи ведь тут наверняка множатся быстрее, чем грибы после дождя. Кто-то сказал, кто-то додумал, кто-то перепутал. Да и память у людей – вещь коварная. Особенно в таких местах, где годы идут медленно, но странности случаются часто. Со временем всё перемешивается: рассказы, страхи, личные догадки.

И всё же в голосе Марты не было ни спеси, ни желания напугать. Вера пыталась зацепиться за разумное объяснение, но всё было слишком туманным, будто мир вокруг складывался из полуправды и обмолвок, из взглядов, отведённых чуть в сторону, и пауз, затянутых на полуслове. И всё равно – поверить Марте было легче, чем не поверить.

– Надо будет сходить к этому Николаю, – мелькнуло у Веры в голове. – Пусть расскажет, что тут за правила такие странные. И у Петра нужно спросить, почему они с сестрой не стали ей рассказывать про обстоятельства ухода своей матери.

Знала бы – ружьё купила.

И пуль: обычных и серебряных.

Глава 3. Крыша

Когда Вера подходила к дому, глядя себе под ноги, чтобы ненароком не наступить в какую-нибудь выбоину на дороге и не расплескать воду из ведра, было около полудня. Только заприметив знакомый забор, она, погружённая в свои неспокойные мысли, подняла глаза и почувствовала, как сердце ухает в пятки. На крыше, скрываясь за раскидистыми ветвями растущей у дома яблони, мелькнуло что-то.

Но испуг тут же рассеялся – с крыши донёсся стук, и Вера вспомнила, что Пётр собирался чинить крышу в её доме – такой был уговор. Она толкнула калитку, поставила ведро у крыльца и только собралась подняться по ступенькам, как услышала за спиной шорох.

– Не пугайся, – сказал Пётр. Он опирался о забор, курил и щурился, глядя против света. – Я думал, ты в доме.

У его ног стоял чемоданчик, вид у которого был такой, будто он уже не первый год сопровождал Петра в поездках и пережил и дожди, и пыльные дороги. Сам Пётр был одет в то, что называется «не жалко» – стандартный костюм любого деревенского обывателя, готовящегося заниматься работой, сопряжённой с риском испачкаться.

Вера указала на крышу:

– А я думала, ты там. Стук был.

Пётр медленно перевёл взгляд к ветвям яблони и несколько секунд молчал, но потом, словно решив не придавать этому значения, пожал плечами и отвёл глаза:

– Может, ветер. Или птица какая. Но сейчас полезу, вон инструменты. Крышу ж обещал залатать.

Вера шагнула внутрь дома, стараясь показать, что ничего странного не замечает, и не было сейчас этого неожиданно закончившегося разговора с Мартой. Шерлок сидел у входа в спальню с выпученными глазами, устремлёнными в потолок, и даже не шелохнулся, когда хозяйка вошла в комнату.

– Ты чего? – спросила Вера.

Кот отступил, почти прижимаясь к полу. Его уши легли назад, и из горла вырвалось низкое, сердитое шипение, в котором слышалось не столько предупреждение, сколько откровенное неприятие. Вера на миг застыла, всматриваясь туда же, куда был направлен взгляд Шерлока, а потом фыркнула – скорее для себя, чем для него, отгоняя лишние мысли:

– Мыши? Только этого не хватало.

Вера взяла со стола тетрадь, приготовленную для Петра, и вернулась к входу в дом – неторопливо, почти машинально, но с тем внутренним напряжением, которое мешало просто промолчать. В пальцах тетрадь казалась шероховатой и чуть тёплой, как будто успела вобрать в себя утреннее тепло кухни.

– Ты чего не заходишь? – спросила она, останавливаясь на верхней ступеньке крыльца.

Пётр выдохнул дым – медленно, с задержкой, выпуская из себя не только табачный чад, но и что-то, застрявшее глубоко внутри, – и негромко сказал, не глядя на Веру, а обращаясь куда-то в сторону:

– Я туда больше не вхожу.

Надо было, пожалуй, промолчать, сглотнуть реплику и позволить ей утонуть где-то в глубине, не поднимая волн. Но слова уже теснились на языке, а вместе с ними – недовольство, поднимающееся клубами из недр души. Оно распирало изнутри, искало выход, не позволяя ни выдохнуть спокойно, ни остаться в стороне, пока Пётр между делом перечёркивал правду молчанием.

– Из-за неё? – спросила Вера холодно.

– Из-за кого? – Пётр глянул на неё резко.

– Из-за Пелагеи, – возникла напряжённая пауза. – Ты же знал, что она не просто умерла, – продолжила Вера, подходя ближе. – Знал, что ушла в лес. Почему вы со Светланой мне не сказали?

Пётр сжал сигарету в пальцах так, что у него побелели костяшки. Лицо его потемнело, стало жёстким, неподвижным, и в этом выражении читалось не столько раздражение, сколько усилие – не сказать лишнего:

– Света решила, не надо. Дом нормальный, мол. Живой.

– Живой? – переспросила Вера.

– В смысле – не гнилой. Крепкий, – Пётр стряхнул пепел с сигареты. – А тебе и так тяжело было. Мы подумали – ну, зачем?

Слово «тяжело» резануло слух. С чего бы это ей было тяжело? Откуда он это взял? Вера хотела было спросить, но были темы поважнее, и, если выбирать, лучше уж было держаться за них, пока разговор не ускользнул в сторону:

– Значит, это всё, что вы решили мне не рассказывать? Что она ушла? – Вера прищурилась. – И что её потом нашли?

Пётр медлил. Он чуть переместил вес с ноги на ногу, затянулся, выпустил дым в сторону, словно надеялся, что вместе с ним улетучится и необходимость говорить:

– Нашли, – всё же подтвердил он с тихим выдохом. – Уже весной. В лесу, на опушке. Просто лежала, – он поднял глаза. – Не хотели мы тебя пугать. Ты не местная, городская. А тут… Ну, тут свои порядки.

– Какие?

Пётр пожал плечами. В нём не было ни равнодушия, ни легкомыслия – скорее утомлённое, почти обречённое признание, что он расскажет, но объяснять не станет:

– Не брать воду из колодца в полдень. Не оставлять хлеб открытым. Когда колокол звонит – не выходить на улицу…

Пётр ещё что-то говорил, но Вера смотрела на него, уже не слушая, а ища в его лице… Бог весть, что: страх, безумие, иронию? Создавалось впечатление, что все, кто встретился ей в этом селе за утро, говорили с ней на каком-то своём языке, заранее сговорившись разыграть новенькую, проверяя, как долго она продержится, прежде чем поддастся общей странности.

Кто в здравом уме поверит, что есть какие-то определённые часы, когда можно набирать воду, например? Хлеб открытым – да и вообще любую еду – оставлять летом в деревенском доме – дурацкая затея, если не хочешь, чтобы в блюдо заползло что-нибудь членистоногое.

– Ты всё это всерьёз? – перебила собеседника Вера.

– Я здесь много лет прожил, следуя этим правилам, – ответил Пётр, бросая бычок на землю и прижимая его ботинком. – А ты – смотри сама.

Он повернулся, закрывая спиной разговор, поднял чемоданчик с инструментами – тот глухо звякнул внутри, отозвавшись железом, – и зашагал в сторону заднего двора. Вера смотрела ему вслед, чувствуя, что от неё уходит не человек, а возможность хоть что-то сейчас прояснить.

– Постой! – окликнула его Вера, двинувшись за ним вслед. – Я кое-что в доме нашла. Кажется, это твоей мамы. Забери.

Пётр уже почти скрылся за углом дома, но всё же замедлил шаг. Когда расстояние между ними сократилось, Вера протянула ему тетрадь, зажатую обеими руками – вещь, которую стоило вернуть во что бы то ни стало. Пётр остановился, но не обернулся:

– Нет. Оставь у себя.

– Это ведь её почерк, её письма… – начала было объяснять Вера.

– Я сказал: не надо, – бросил Пётр глухо.

– Но почему? – не удержалась она.

Пётр повернул голову, посмотрел на Веру через плечо. Его глаза – тусклые, провалившиеся в тени надбровных дуг, – показались в этот миг старше его самого:

– Потому что они – не мои, – выговорил он, делая паузы между словами. – Мать искала правду, а мне она не нужна.

Пётр пошёл дальше – шаг за шагом, с усилием. Вера недолго смотрела ему в спину, силясь понять, что происходило у него в голове. Ладно – не сказали о том, что мать потерялась в лесу. Допустим, можно понять. Хуже было бы, если бы не упомянули, что она долго пролежала в доме. Но письма-то чем провинились? Это же память, в конце концов. И о какой правде речь?

Погружённая в свои мысли, Вера опустила взгляд и бездумно открыла тетрадь. Хотела было себя одёрнуть, но тут же поняла, что нет смысла – все страницы в линейку были пусты. Вера нахмурилась – странно, она была уверена, что убрала в тетрадь письма, что нашла в доме, но теперь их не было.

– Выронила, наверное, – подумала Вера, обшаривая глазами землю вокруг себя и дорожку, ведущую к дому. – Может, внутри?

Но и в доме их не оказалось. Вера решила, что убрала их к своим документам, когда разбирала вещи, но пока отбросила поиски – оставалось ещё много дел.

Пётр провозился на крыше почти до заката. Вера, занятая делами по дому, забыла и про него, и про все странности, что смутили её за этот день в селе. Она вымыла всё, не оставив без внимания ни одной вещи. За печкой она обнаружила ещё один горшок с зелёными разводами внутри и миску с высохшим куском хлеба. Вера вспомнила поверье про угощение для хозяина дома – домового, и не без иронии усмехнулась этой находке: такой простой, но сделанной, очевидно, с нежностью и верой в правильность совершаемого ритуала. Что же, крынка и тарелка с подношением – логичное дополнение к иголке в косяке.

Правда, Вера, конечно, не оставила на месте эту утварь: отмыть посуду от плесени, расползшейся по поверхности апокалиптическими узорами, не представлялось возможным, а потому новая хозяйка, не задумываясь, выбросила всё это в мусорное ведро. А потом в него же отправила и чек с иголкой, вынутой вчера вечером из косяка входной двери.

День уже понемногу приближался к вечеру, когда Вера, закончив с делами по дому и приготовлением нехитрого обеда из немногочисленных привезённых с собой продуктов, улеглась на кровати у окна с книгой, найденной на полках среди хозяйских вещей. События дня, сплетаясь друг с другом в вереницу уже не таких неприятных маркеров, отодвинулись куда-то на околицу сознания, когда свежим потоком хлынули в мысли Веры новые, совершенно точно выдуманные истории.

Это была старая, выцветшая от времени книга в пожелтевшей обложке, на которой полустёртыми буквами значилось название: «Народные поверья». Вера листала её, иногда посмеиваясь, уж больно неожиданны были некоторые заметки вроде «рецептов от бородавок» и «примет дождя».

Может, именно из-за этой книги Пелагея воткнула в косяк иголку, а за печку поставила «подарок» для домового? Вера перевернула страницу, и смех её стих, когда глаза скользнули по названию следующей статьи – «Дома и церкви».

«Угощение домовому оставляют в самом тёмном месте дома. Чаще всего – это молоко и хлеб. Непринятое угощение считается дурным знаком, так как это означает, что домовой за что-то злится на хозяина».

Надо же, какое совпадение – только-только видела такое же подношение в доме. Прямо мистика, не иначе – хоть, правда, к священнику Николаю иди. Вера вновь тихонько рассмеялась.

Да нет, конечно, обычное совпадение. Мало ли, во что люди верят? Что, теперь все обычаи, про которые ей рассказали, соблюдать? Ерунда. Максимум – не выходить, если колокол зазвонит. Вдруг и правда волки? Она пролистала ещё несколько страниц и замерла, вчитываясь.

«Ночной колокольный звон – дурной знак. За исключением очевидных причин: предупреждение о бедствии, пожаре, наводнении или землетрясении (в зависимости от региона) – колокольный звон может означать внезапную смерть в населённом пункте. Но, возвращаясь к основной тематике нашей книги, не можем не упомянуть, что в различных регионах бытуют версии о том, что колокольный звон ночью необходим в первую очередь для изгнания нечистой силы. По другим сообщениям – колокольный звон в ночи (особенно в заброшенных церквях) может раздаваться исключительно усилиями нечистой силы».

Вера резко закрыла книгу и несколько секунд лежала, прижимая её к груди, словно страницы могли ещё что-то сказать. Потом она выдохнула, покачала головой, даже поморщилась – как от дурной шутки, и снова открыла «Народные поверья».

Вера пролистала книгу обратно и снова нашла середину. Глаза быстро скользнули по строкам – рецепты от бородавок, что давать младенцу, чтобы не плакал в дороге, как предсказать дождь по ветру и по дыму из трубы…

Но ни про домового, ни про колокол не было ни слова.

– Сон, – решила Вера, садясь. – Наверное, задремала и приснилось то, о чём сегодня думала.

Иголка и гвозди в дверном косяке, крынка и миска с подношением домовому за печкой, поверья и запреты, что лились из местных, как истина, а не застарелый миф – всё это казалось нереалистичным, почти сказочным. Вера потянулась, скидывая с себя оцепенение, и громко сказала самой себе:

– Не бывает ничего такого, – её голос срезал тишину. – Какие-то местные правила, может, для чего-то и нужны, но точно не для защиты от нечисти. Не бывает ни домовых, ни чертей, ни ведьм. Не верю!

Она только успела подняться на ноги и выйти из комнаты и… Началось.

Шерлок, лежавший у входа в спальню, вдруг вскочил, выгнул спину и дико зашипел, глядя вверх. Вера перевела на него взгляд и увидела, что кот смотрит на потолок у печки. Она всплеснула руками:

– Ты ещё чего начинаешь? Нет там…

Сверху раздался громкий хлопок. Не скрип досок, не мышиная возня – удар – тяжёлый, мясной, как если бы кто-то неловко спрыгнул на деревянный пол, не рассчитав силы. Шерлок взвыл – пронзительно, дико, по-человечески.

Следом – второй удар. Теперь ближе. С потолка осыпалась древесная пыль.

Вера отшатнулась, уставившись в потолок. На секунду стало так тихо, что она услышала, как часы на кухне тикают, и как её собственное сердце грохочет в груди.

– Пётр! – в ужасе воскликнула она, бросившись к выходу.

Шерлок – тот самый кот, которого никогда не интересовали ни открытые окна, ни распахнутые двери, потому что он до одури боялся находиться на улице, уже бежал впереди неё. Вера бы подумала о том, как странно то, что он выскочил на крыльцо и, развернувшись, зашипел в полумрак дверного проёма, если бы не побежала дальше, огибая дом, с ужасом представляя, как Пётр упал, ударился и бьётся теперь, пытаясь зацепиться за не такой уж и крепкий край крыши.

– Пётр! – только успела позвать она и хотела крикнуть что-то ещё, но, задрав голову и щурясь в лучах солнца, отражающихся от крыши, осеклась.

Пётр сидел на крыше и курил, глядя на неё.

– Ты чего? – спросил он.

– Это не ты? – только и смогла произнести Вера.

– Не я, – покачал головой Пётр.

Какое-то мгновение они просто смотрели друг на друга. Сначала Вера хотела ещё что-то сказать, может, даже пошутить – мол, как так-то, ты ж на крыше, и шум с крыши, откуда ему ещё взяться, как не от тебя? Но, прежде чем Вера успела открыть рот, она вспомнила, куда смотрел кот перед началом шума, и о том, что между потолком дома и крышей есть целое помещение – чердак.

Вера почувствовала, как её лицо вспыхнуло. Не могло всё быть так, не могло!

– Что значит – не ты? – она шагнула ближе. – А кто тогда? Ты хочешь сказать, что кто-то… Был там? Пока я…

– Вера, – начал Пётр мягко, – слушай, давай ты…

– Это ты, да? – воскликнула Вера неожиданно даже для себя. – Сначала эти ваши байки, потом книга, потом… – она осеклась и отвернулась, сжав губы. – Извини, – Вера зашагала по двору, силясь успокоить дрожь во всём теле. – В доме кто-то есть. Я слышала.

– Эй, эй, тихо, – Пётр уже был рядом. Он спрыгнул с крыши быстро и легко. – Всё нормально. Давай, пойдём в дом. Посидишь, воды выпьешь…

– Нет! – Вера отшатнулась от него. – Я туда не пойду! Там кто-то есть!

– Хорошо. Хорошо. Тогда пойдём к Серёге – попросим инструмент, посмотрим, что там у тебя на чердаке.

Вера заколебалась, но потом кивнула – резко. Она решила, что остаться было бы хуже, чем согласиться. Проходя мимо крыльца, она увидела, что Шерлок лёг на нижней ступеньке: спуститься на землю ему храбрости (или, наоборот – испуга) не хватило, но и в дом он пока не собирался возвращаться.

Сарай Серёги был весь в ржавчине, тряпках и железе – словно хозяин двора пытался построить машину времени из всего, что смог найти в селе. Сам Серёга – полноватый, коренастый мужчина с круглым небритым лицом – стоял, склонившись над каким-то движком, и лаялся вполголоса на то, что никак не хотело откручиваться.

– Серёга, – позвал друга Пётр. – Нужна твоя помощь.

– Помощь? – не оборачиваясь, откликнулся тот. – Гвозди разучился забивать, городской?

– Не в крыше дело.

Серёга медленно повернулся, увидел Веру и усмехнулся: