Западня, или Как убить Ахилла

– Привет, – отозвался я, еще не решив, рад я его видеть или нет. – Я слышал, у тебя перемены в жизни. Ты же знаешь, слухи распространяются быстрее интернета, – с легкой, как бы извиняющейся усмешкой, сказал Боря. – Да, вот готовлюсь к независимому существованию, – неопределенно ответил я. – Послушай, – спокойно, без усмешки сказал Боря: – если тебе нужна какая-то помощь, или просто поговорить о всякой ерунде, то я вполне готов либо выслушать, либо поговорить. Я был в чем-то похожем, я знаю, как это может быть. Я это говорю абсолютно серьезно. Я посмотрел в Борины глаза, они были без усмешки, серьезны и в них был какой-то мягкий огонек. Борино лицо было спокойно, всегда присутствующей насмешки не было, все черты лица: длинный прямой нос, черные брови, черные короткие волосы, небольшой рот и массивный подбородок, все спокойно зависло вокруг глаз, подчеркивая их открытость и искренность. Я был один в своей ситуации, никого вокруг не было, с кем я мог бы поделиться переживаниями, мыслями или просто побыть не одному, разбавив самого себя чьим-то присутствием. – Как насчет в субботу помочь мне перевезти диван? Или ты по субботам не работаешь? – с усмешкой спросил я. – Я стараюсь не работать всю неделю, это мое кредо. Но помочь диван перевезти – дело святое. Говори, когда и во сколько, и я буду, как Майти моус, на месте. – Отлично. Спасибо. Я грузовик заказал на одиннадцать утра в субботу, давай в одиннадцать тридцать около моего, точнее Катькиного дома, – я дал ему адрес. – Все, договорились, – подытожил Боря. – Ты что обычно предпочитаешь пить после перевозки дивана? – поинтересовался я. – Всегда и везде – водку. Я однообразен. Ты о водке не беспокойся, я принесу пузырь, ты организуй закуску, или можем пойти ко мне, у меня найдется, чем закусить. – А диван тоже к тебе повезем? – передразнил его я. – Если хочешь принести водку – неси, я не большой специалист по водке, я больше по вину, но закуску я организую. И, Боря… Спасибо. В назначенную субботу мы перевезли диван. Катя была дома, мы пришли без особых разговоров, забрали тяжеленный, на железной основе, раскладывающейся вперед диван. Когда мы мучились с диваном, вынося его из квартиры, я тайком пытался подсмотреть за Катей, но ее видно не было, мне было досадно от этого, но потом в голову пришла простая мысль: для меня в этом моменте расставания есть оттенок сожаления, какой-то грусти, шесть лет жизни, обиды, как я ни пытаюсь себя разубедить в этом, а для нее – это чтобы я убрался побыстрее, чтобы она могла привести своего мужика и зажить новой счастливой жизнью.

Когда наконец мы преодолели лабиринт узкой лестницы к моей новой квартире на втором этаже, а потом еще протащили диван в спальню, мы были взмокшие и обессиленные. – Если ты будешь отсюда переезжать, то диван оставляй здесь! В любом случае, на меня можешь не рассчитывать, – задыхаясь и смеясь, сказал Боря.

И вот, наконец, расположились у окна, за небольшим раскладным столом, которые продаются в каждом магазине с раскладными четырьмя стульями в придачу. На столе стояла бутылка водки и закуска, из так называемого русского магазина, и две хрустальные рюмки моего деда, всего их уцелело пять, я все их привез с собой из Москвы, просто, как память о домашних застольях. Боря хозяйничал, он разлил водку в рюмки, набросал себе колбасы, сыра на тарелку, подцепил вилкой маринованный гриб, поднял рюмку и спокойно, глядя мне в глаза, сказал: «Из вежливости не буду тебе ни сочувствовать, ни поздравлять: что произошло, то произошло, жизнь продолжается по собственному сценарию, и все будет зае… сь,» – заключил он. – Скорее надо поздравлять, чем сочувствовать. Что не срослось, то не должно быть вместе, – философски ответил я. – Если честно, то я пока плохо соображаю, что произошло, у меня легкий ступор от неожиданности. Моя главная задача была до настоящего момента выбраться из физической близости с бывшей женой, точнее из «непосредственного физического соприкосновения с противником», потому что я боялся, что может что-то произойти непредсказуемое, – эта задача выполнена. Теперь я могу спокойно осмыслить, что случилось и почему, хотя, если честно, абсолютно честно, мне неприятно, вся ситуация очень неприятна, но в то же время все равно, где-то в глубине души. Это все, наверное, звучит достаточно абсурдно, – то ли спросил, то ли констатировал я. – Звучит как звучит, – отозвался Боря, разливая водку. – Давай, за твою свободу. Хочешь ты или не хочешь, но ты теперь свободный человек, быть свободным в жизни – это не последняя вещь, к тому же детей у вас нет, с детьми все было бы по-другому. – За свободу, – кивнул я и вылил рюмку себе в рот. Я заметил, что не чувствую вкуса водки. Боря выпил вслед и начал наливать новую дозу. – Боря, не части, – взмолился я. – Это для разгона. На самом деле, я пью редко, особенно и не с кем, так, изредка, перед обедом, но сейчас нужно набрать темп, чтобы в душе наступило легкое затишье или помутнение сознания, что тебе больше нравится. – Конечно же, помутнение сознания, – не раздумывая, ответил я. – За что пьем? За сознание или за его отсутствие? – За то, чтобы сознание работало на нас, а не мы на сознание, – изрек Боря и опрокинул рюмку водки, забросив голову назад. Я кивнул и молча выпил. – Объясни. Боря съел несколько грибков, потом положил несколько колечек салями на ломтик черного хлеба, откусил бутерброд и начал говорить. – Человек должен быть предельно честным с самим собой, тогда его сознание остается его сознанием, и работает на него, это его связь с реальностью, а когда человек начинает врать себе, подделываться под свое сознание, то сознание перестает быть сознанием, потому что расстается с реальностью, – закончил фразу Боря и опять откусил бутерброд. – В этом что-то есть, – легко согласил я. – Я врал себе, что люблю Катьку. Врал, хотя относился к ней очень хорошо, но это не была большая, как легенда, любовь. У меня в семье есть легенды о любви, один мой дед, белый офицер, остался в советской России из-за бабушки, потому что она не могла уехать, хотя понимал, что красные могут его к стенке поставить. Легенда легендой, но я помню, что они хорошо жили, не знаю, что там происходило в их жизни, были ли какие-то сбои и казусы или нет, но прожили вместе долгую жизнь, и у них были нормальные, добрые отношения. Другие дед и бабушка не прожили долго, отцовский отец был белым офицером, а материнский отец был красным командиром в гражданскую, после гражданской он женился на бабушке, работал в наркомате тяжелой промышленности у Орджоникидзе. Когда Орджоникидзе неожиданно, среди бела дня, застрелился, то сразу после этого в наркомате прошли аресты, и моего деда арестовали как заговорщика. Его расстреляли очень быстро, бабашку вызывали на Лубянку, она рассказывала, какой ужас ее охватил, рассказывала о высоких дубовых дверях, широкой лестнице, она беременная была, ее не тронули, удивительно, но факт. Бабушка была совсем молодая, когда овдовела, но замуж больше никогда не вышла, и никогда у нее никого не было, и говорила о деде всегда с большим уважением, именно уважением. Она была из семьи известного московского адвоката, а он был из городской бедноты, семья переехала из деревни в город, но, судя по бабушкиным рассказам, был человек незаурядный, сильный, порывистый, кипучий – такие бабам нравятся. Я видел у бабушки фотографию, где дед сидит на диване, откинувшись на спинку, а бабушка, моя бабушка, которая до конца дней своих строго одевалась, причесывала аккуратно волосы и если выходила из дома, то одевала туфли пусть не на высоком, но каблуке, говорила на очень правильном, я бы сказал, несколько формальном, русском языке, бабушка, которая не выносила никаких фамильярностей, моя бабушка лежала головой на коленях моего деда, положив руки тоже на его колени. Бабушка очень стеснялась этой фотографии и пыталась что-то невнятно говорить о каких-то моментах в поведении человека и что-то непонятное, запутанное. Очень трогательная фотография, особенно, если знаешь мою бабушку. Так вот получается, что с обеих сторон в семье была любовь, о которой пишут в книгах, которая идеализируется и овеивается ореолом романтизма, которая живет в семье как предание, как пример для детей, внуков, правнуков. – А как твои родители жили? – поинтересовался Боря. – Родители? Нормально, скучно, счастливые люди, никаких жизненных катаклизмов, у них были очень теплые отношения, доверительные теплые отношения. Я никогда не был свидетелем никаких скандалов или больших ссор, я никогда краем уха не слышал, чтобы у отца был какой-то роман на стороне, там секретаршу трахнул или что-то в этом роде. Мы жили в академическом доме, там много слухов распространялось, и еще одна деталь, много профессоров и академиков ездили часто отдыхать в санаторий одни, – отец только с матерью. Легенды никакой нет, но они были просто счастливые люди, тоже неплохо, как пример. Так вот к чему я все это рассказываю, к тому, что Катька в это не вписывалась, а я себе врал и уговаривал, что время другое, мы другие, – это я прямо сейчас понял. – У тебя в семье интересная вещь высвечивается, не имеющая отношения к теме разговора: твой дед-белогвардеец прожил всю жизнь при советской власти, и его не тронули, а деда-большевика свои же и расстреляли, – подытожил Боря. – Это правда, – согласился я.

Я смотрел на наш стол с нехитрой закуской, разложенной на одноразовых бумажных тарелках, и на таких же бумажных одноразовых тарелках лежали наши одноразовые пластиковые вилки и ножи, и только две хрустальные, на тонких ножках, конусообразные рюмки улавливали свет своими гранями и красовались своей неуместной изысканностью. Это были рюмки моего деда, всего пять, шестая где-то когда-то кем-то была разбита «на счастье».

– У меня тост, – вдруг сказал я, – наливай. Это наш семейный тост, я как-то забыл его совсем, наверное, из-за того, что давно не пил в кругу семьи. – Наливаю, – откликнулся Боря, показывая всем своим видом, что готов слушать. – Этот тост стал своего рода семейным преданием, он родился на маминой с отцом свадьбе, его сказал моей дед, из чьих рюмок мы сейчас выпиваем. Свадьбу отмечали дома, были только свои, самые близкие. Женился сын белого офицера, хотя к этому времени дед прошел всю войну с января сорок второго до декабря сорок шестого, и закончил войну майором Красной армии, но тем не менее… И дочь красного командира в гражданскую. На свадьбе все поздравляют молодых, как положено, желают всяческого счастья, как все нормальные люди, а мой дед встал и полушутя, полусерьезно произнес: «За окончание гражданской войны!» Эффект, судя по рассказам, был неописуемый. С тех пор первый тост на всех семейных сборищах был: «За окончание гражданской войны!» Так вот, Боря: За окончание гражданской войны!

– За окончание гражданской войны, – отозвался Боря. Мы выпили. Однако лихо меня Боря разговорил, – подумал я. Мысли были хмельные, чуть плыли в голове и как-то тяготились телом.

– Боря, ты обмолвился, что был в похожей ситуации. Рассказывай. – Интересный тост придумал твой дед. Это легенда твоих родителей, хорошая легенда. Моя история, Женя, совсем грустная, не хочется тебя нагружать, у тебя своих забот полно, – лениво отозвался Боря. Я взял бутылку и наполнил рюмки. – Боря, сегодня вечер грустных историй. Выпьем и начинай. Мы выпили без тоста, молча закусили. – Моя история не знаю точно, когда и где началась, но предыстория в семье. У меня куча родни, большая еврейская семья, и все друг с другом общаются, все близки, все лезут в дела друг друга, всегда какие-то вечные обиды, недомолвки, но, когда надо, все друг за друга, я в этом вырос. Лояльность семье самое важное. Там своя семейная история, много детей у одного портного из еврейского местечка где-то на перекрестке Украины и Белоруссии, после революции все разъехались, выучились, потом была война, кто осел в Харькове – пропали, войну не пережили, кто осел в Москве или в Свердловске – пережили войну. Кто-то воевал, кто-то был ранен, женились, рожали детей, и заметь, только на евреях, так было принято в семье. И почти все снялись и уехали в Америку, когда перестройка началась, заметь, не в Израиль, а в Америку. Я приехал в Америку, только закончил институт, программист, поступил тут же в аспирантуру, точнее, Пи Эйч Ди программу в университете в Нью-Йорке, вся семья неподалеку. Родители, двоюродные братья и сестры, троюродные, дядьки, тетки, там уже племянницы и племянники подоспели, все периодически вместе собираются, шум, галдеж, лязг, звон, детский плач, – все идет своим чередом, вся эта семейная драма… И я часть всего. И вот в университете я встречаю девочку, я не буду вдаваться в подробности, скажу только, что она была очень красивая, очень умная… – Но не еврейка? – попытался угадать я. – Если бы только… Но хуже того – мусульманка, и еще из Ирана! Когда я ее увидел, я знал, кто она и откуда, я пытался не обращать на нее внимания. Я реально понимал, что мы не пара. Но во всем было что-то необычное, я когда заговорил с ней первый раз, у меня случилась эрекция, просто от разговора. От нее исходила какая-то энергия, которая просто напрямую влияла на меня. Неважно, суть да дело, мы не просто сблизились, мы вцепились друг в друга, – это была абсолютно зеркальная взаимность. Все было прекрасно, как в сказке, персидская царевна, весь мир искрится, как в коротком замыкании. И вот я начал запускать информацию в семью, чтобы привыкали к мысли. И что тут началось! Все взбеленились, идиотская часть семьи стала абсолютно вести себя по-идиотски: угрожать, стыдить, обвинять. Более умная часть семьи стала делать заходы, типа: ну, ты пойми, что она никогда не станет частью семьи, все ее будут избегать, она будет абсолютно одна, каждая встреча будет пытка для нее и для тебя, и так далее, снова и снова. Я решил, что мне все по барабану, они пусть делают что хотят и судят как хотят, а я от нее не откажусь ни за что. Хотя я переживал все сильно, и это переживание усиливалось, естественно, родители подключились. – Как звали персидскую царевну? – поинтересовался я. – Анахита. Я звал ее Аня. Она звала меня Бараз. Моя семья доводила меня до исступления, на семейные сборища либо меня не приглашали вообще, либо приглашали одного. Глядя назад, я думаю, что я до конца не осознавал, насколько вся эта ситуация влияла на меня. И вот однажды Аня мне говорит, что решила вернуться в Иран, она закончила свой проект, и что оставаться в Америке ей больше незачем, что так будет лучше для меня, потому что вся ситуация меня извела, и это все добром не кончится. Она сказала, что если она переедет в другой штат, то это не поможет, и мы все равно окажемся вместе, и вся история продолжится. Поэтому она вернется домой, и все уляжется. Я, конечно же, возражал, но … – Что но? – Но в глубине души я почувствовал какое-то облегчение, – в этом я себе признался позже. И вот настал день, я повез Анахиту в аэропорт, и мне хотелось, чтобы все быстрей кончилось, весь этот день отъезда, вся эта семейная буря в стакане водки. Зарегистрировались на полет, сдали багаж, я весь из себя деловой, помогаю, суечусь, и вот подходим к секьюрити, время прощаться. Я посмотрел на Анино лицо, она спокойная, улыбается, но так, как я никогда до этого не видел, я посмотрел ей в глаза, и у меня в голове что-то заклинило, как парализовало волю, язык, я сам не свой, такое чувство, как будто на меня рояль падает сверху, а я не могу пошевелиться. Она поцеловала меня в губы и сказала, что для меня письмо дома, на кухне, в холодильнике, улыбнулась, повернулась и пошла к секьюрити. А я все стоял, смотрел ей в спину, пока она проходила контроль, потом она обернулась, махнула мне рукой и пошла в терминал. И вот тут на меня рояль и обрушился… Я стал звонить ей, но телефон отключен, я звонил опять и опять, – бесполезно. Потом я, как сумасшедший, слонялся по аэропорту, почему-то думал, что она может выйти обратно, в ней была такая здоровая сумасшедшинка, она любила удивлять. В итоге я поехал домой, сразу на кухню, там в холодильнике письмо. В письме было что-то вроде, я дословно не помню: «Мое письмо начинается, как начинаются письма самоубийц, если ты читаешь это письмо, то… это значит я в самолете в воздухе по дороге в Тегеран, и мы никогда не увидимся. Я сама решила так сделать, чтобы тебе было легче, мне тяжело было смотреть, как ты мучаешься. Но я надеялась до последней секунды, что ты не отпустишь меня, заставишь сдать билет или утащишь из аэропорта, пусть в самый-самый последний момент. Но раз ты читаешь это письмо, то значит, этого не случилось. Спасибо тебе за то, что я узнала, что такое любовь, ведь можно прожить всю жизнь и так этого и не узнать».

Тут я вспомнил ее глаза, перед тем как она ушла, ее последняя надежда на то, что я схвачу ее, и скажу: «Все, хватит! Пойдем домой! Или еще куда угодно, хоть на край света, но вместе». Этого не случилось. Я понял, что я сделал или не сделал. Я стал бродить по квартире, везде ее присутствие, и ее нет. Я помню, сел на кухне за наш стол и съел ее письмо, запил его водкой, а потом еще и еще водкой. Так больно мне никогда не было в жизни, эта боль, не утихая, длилась год, потом стала утихать. Зато моя семья радовалась несказанно, как будто я выздоровел от рака или что-то в этом роде. Через год я овладел собой, за этот год я думал лететь в Тегеран, не слезал с интернета, искал знакомых иранцев, – все оказалось глупости. Я смирился с ее потерей, но решил изменить жизнь: семья – это люди, которые должны поддерживать тебя в трудные минуты и должны любить тебя любого, даже если ты педофил или серийный убийца, – на то они и семья. Мои же готовы были отвернуться от меня, задолбили мне все мозги, из-за чего? Я не отрекся от них, но решил уехать подальше, университет меня больше не интересовал, в итоге я нашел эту работу. Поскольку Ромео из меня не получилось, то, как сказали классики, «переквалифицировался в управдома». Я официально заявил, что религия – это зло, это опиум для народа. Я не посягаю на Всевышнего, он здесь ни при чем, люди придумывают религии, а эти религии разобщают людей, делят людей на группы, оправдывают подлости. Теперь я живу, чтобы жить, трахаю баб, как будто они в чем-то виноваты, путешествую, стараюсь работать как можно меньше, и не буду жениться, пока не произойдет что-то необычное в моей жизни, сравнимое с тем, что я пережил. – Ты так о ней ничего и не слышал? – спросил я. – Нет, как в воду канула. – Она права была в одном – это точно, – грустно сказал я. – В чем? – Можно прожить всю жизнь, и так не узнать, какая она, любовь. Я, например, не знаю, что это такое. И, может, никогда так и не узнаю. Катька, может, узнала это, а я нет пока. Ты знаешь это, и это все-таки важно в жизни. – Да, только осознать, что ты сам просрал эту любовь… И все, самолет улетел. – Помнишь русскую народную песню про Стеньку Разина, «из-за острова на стрежень…», «и за борт ее бросает…» Княжна была персидская. Это про тебя. Твоя ситуация, за борт самолета. Цветаева написала свою интерпретацию истории, найди, прочти, стихотворение интересное. Что я тебе могу сказать, Бараз… – Не называй так меня, не надо. – Хорошо, Боря, не буду. Прости, я не хотел тебя обидеть. Что произошло в жизни, то произошло, во всем есть какой-то смысл, иногда нам непонятный. Давай выпьем за твою Анахиту-Аню, пусть у нее все будет хорошо в жизни, там в Персии-Иране, или где бы она не была, и давай выпьем за тебя, пусть и у тебя будет все хорошо, ведь жизнь продолжается. – Давай. За окончание гражданской войны. За окончание гражданской войны, – заключил Боря. Так мы с Борей стали друзьями.

У меня брямкнул телефон, пришла смска от Бори: «Жека, приходи скорее, Данила уже здесь». С Борей мы встречались довольно часто, но раз в месяц к нам присоединялся Данила-мастер. Мастер – это кличка, у нас у каждого была кличка, просто так, для смеха, я был профессор, Боря был либо Бендер, либо управдом, взаимозаменяемые варианты, а Данила был мастером, по ассоциации со сказкой, и он был действительно был мастер на все руки. Я встретил Данилу приблизительно тогда же, когда мы подружились с Борей, то есть, когда я переехал от Кати и стал жить один. Тот период ознаменовался очень интересным и новым ощущением, все мои чувства оголились, как провода, и любое прикосновение вызывало ответную реакцию. Неожиданный стресс и одиночество, неопределенность того, что будет завтра, нехватка денег, жизнь в крошечной каморке, где слышно все, что происходит в доме, а душ принимаешь, сидя в ванной и поливая себя из шланга, сняли с меня наросшие за годы жизни слои чувственного ороговения. Я проходил процесс омолаживания, когда слои прошлого опыта сползают, как змеиная кожа: жизнь в академической московской квартире в итоге сменилась на жизнь в каморке. С уходом Кати с меня смыло все окружение, все случайные, ничего не значащие люди в моей жизни исчезли, именно потому, что они ничего не значили в моей жизни, а важных и дорогих людей рядом не оказалось, и я остался один. С родителями, которые были далеко, я не хотел делиться своими проблемами, сделать они ничего не могли, а волновать их не стоило, Боря оказался единственным человеком, который занял определенное пространство в моей жизни. В остальном, мое настоящее, моя реальность сжалась и готова была раствориться в окружающем мире, к счастью, Древняя Греция расширилась и словно газовое облако расползлась по городу, зависла над озером, и проникла в мою каморку, смешиваясь со звуками скрипучей лестницы под чьими-то ногами в моем доме. И хотя я не люблю спартанцев, я вел спартанский образ жизни, спал мало, много писал и учился, бегал по утрам, ел сдержанно, а по вечерам выходил в город на прогулку. Бег и прогулка были обязательны, независимо от погоды. Единственное нормальное общение – это были встречи с Борей, который всячески пытался разрушить мой спартанский образ жизни, затащив меня в какой-нибудь бар, в надежде, что я зацеплюсь за какую-нибудь студентку, потому что по его теории, случайная половая связь – это лучшее лекарство от всего в жизни. Сам он лечился таким образом постоянно.

Я брел по вечерней набережной озера, фонари вдоль озера освещали мелкий дождь, пустота над озером распространялась на берег, людей не было, вся набережная была в моем распоряжении. Я думал о том, что сейчас в моей жизни все временно, нет ничего постоянного: место работы, место проживания и страна проживания, и это ощущение временности и неопределенности, смешанное с чувством незащищенности, распространялось и на реальность, распространялось на озеро, на горы, на улицы города, на набережную под дождливыми фонарями. И эта реальность со смесью временности дробила жизнь на минуты, часы, дни, она выделяла их из общего безымянного временного потока, радовала вкусом неповторимости и очень простого счастья прямо сейчас, ощущением самого себя в пространстве и времени. Эта временность позволяла наслаждаться настоящим безо всяких опасений и страхов за него, за него не надо волноваться или переживать, оно все равно пройдет, по отношению к нему нет никаких обязанностей, и в этом нет ничего плохого, просто так распорядилась жизнь. Все свелось к тому, что если у тебя ничего нет, и все временно, то ты сам есть самая постоянная реальность, и что барьеры между тобой и всем миром рушатся, и весь мир почти умещается на твоей груди, – так, наверное, чувствовал Одиссей, возвращаясь домой после войны. Я углубился в небольшой городской парк вдоль озера, я заметил фигуру человека у самого берега, который забрасывал спиннинг. Я всегда знал, что рыбаки чудаковатые люди. Когда я поравнялся с человеком со спиннингом, он решительно направился ко мне, оставив удило лежать на берегу. В парке фонари светили тусклее, они стояли вдоль дорожки, по которой я шел, и совсем немного света перепадало к берегу озера. Фигура человека стала более четко вырисовываться по мере его приближения. Он был одет в легкую короткую куртку, бейсбольную кепку и джинсы, двигался он быстро, почти порывисто, я остановился, чтобы он мог подойти ко мне без спешки, не волнуясь, что я его не заметил или пытаюсь уйти от него. Он вскочил в конус света от фонаря, и без улыбки, без заискивающего или чуть стыдящегося вида, какой люди часто принимают, когда просят что-то, с очень серьезным видом, как будто это вопрос жизни или смерти, громко произнес: «Эта, сорри, лайтер, до ю хэв лайтер?» Я посмотрел на человека в бейсбольной кепке: он был старше меня лет на десять, небольшого роста, подтянутый, скуластое лицо, маленькие, широко поставленные глаза, кожа на лице неровная, небольшой прибитый нос и сильная челюсть. – Я не курю, – ответил я по-русски. – О, земляк! – удивлено обрадовался человек в бейсболке. – А я вот спички в машине забыл, идти к машине неохота. Ну, да ладно. Курить охота. А ты че, вот так, один бредешь?

Мой неожиданный собеседник говорил громко, напористо, и казалось, что он выбирал самый короткий вопрос между тем, что его интересовало и потенциальным ответом, промежуточные приличия его мало волновали. – От меня жена ушла, – спокойно ответил я. Меня подкупила и чем-то раззадорила его напористая искренность, простая искренность – это то, что практически нигде не встретишь. – Да и не переживай, – успокоил меня собеседник, – раз ушла, значит – не твоя, и никогда твоей не была. От меня бабы уходили, я от жены уходил, – все успокаивается, все забывается. – А я и не переживаю, – опять спокойно ответил я. – Но гуляю один. – Тебя как зовут? Меня Даниил, или просто Данила. – Женя. Приятно познакомиться. Данила протянул мне руку, мы обменялись крепкими рукопожатиями. – Подожди, я удочку захвачу, и прогуляемся вместе. Он быстро пошел обратно к самой воде, взять свою удочку, а я смотрел ему вслед. Я здесь третий год, а Данилу не встречал. Или он здесь совсем недавно, или просто не вписывался в местную компанию. Он быстро вернулся с удочкой. – Слушай, пойдем к моей машине, я зажигалку возьму. Курить охота. – Пойдемте. – Слушай, давай на ты. – Давай, – согласился я. – Подожди, – вдруг остановился Данила. Он полез во внутренний карман куртки и вытащил оттуда плоскую флягу. Он открутил пробку: – Давай, за знакомство!