Западня, или Как убить Ахилла

В советское время мой отец был уважаемый в обществе человек, с хорошим социальным статусом, хорошей зарплатой – академик, профессор, и все рухнуло почти в одночасье. Он остался академиком и профессором, но это уже было неважно, рухнул СССР, рухнула привычная жизнь, рухнул рубль, античная литература оказалась никому не нужна. На волне перемен отца очень быстро отправили на пенсию, чтобы дать дорогу молодым, теперь эти «молодые» уже давно пересидели возраст отца и никуда не собираются уходить. Я тогда как раз закончил университет, я уже не был мажором, но мне очень хотелось продолжать дело отца, я вырос в Древней Греции, за время в университете я превратился в профессионала, я занимался научной работой, я готовил себя к научной деятельности, но вопрос стоял не о том, поступать или не поступать в аспирантуру, а как выжить. К концу университета я познакомился с Катей, мы снимали квартиру, точнее крохотную квартирку, крошечная кухонька, малюсенькая комнатка, прихожей не было, мы были очень горды, что живем отдельно. Катя училась в медицинском, тоже заканчивала институт, но на год позже меня, моя престижная профессия в мирное время вдруг стала абсолютно ненужной в постсоветское время. То, что казалось таким увлекательным и интересным, митинги за перестройку, за Ельцина, за открытое общество, демократию, вдруг прошло: политическая борьба превратилась в политическую возню, а главное, что нам с Катей пришлось съезжать с нашей крошечной квартирки к родителям, потому что мы не могли больше за нее платить. Древнюю Грецию отменили по всей стране, я поступил в аспирантуру, но это было больше приговор суда, нежели исполнение мечты, я жил на отцовскую пенсию и академические, которые вовремя не выплачивали, Катя подрабатывала в клиниках, я стал задумываться о том, чтобы начать ездить за кордон за шмотками, то есть стать челноком. У меня, выросшего в Древней Греции, возникло ощущение нереальности происходящего, я стал видеть себя как бы со стороны, выпавшим из общего движения и парящим в безвоздушном пространстве и не воспринимающим никаких звуков, так что весь мир проходил через меня, как через нематериальный объект, не задевая меня, и не нарушая собственного движения. И в этот самый момент отец вернул мне Древнюю Грецию, он связался с Вадимом Петровичем, обрисовал ситуацию, спросил, есть у него какие-нибудь гранты или программы, по которым я мог бы заниматься наукой у него в университете. И оказалось, что есть программа, по которой, если я сдам все необходимые экзамены по специальности, сдам экзамен по английскому и пройду собеседование, то я могу сделать кандидатскую на его кафедре. Отец продал свою «Волгу», чтобы купить мне билет в Штаты и дать денег с собой в поездку. У меня появился шанс. Я отгонял от себя мысли о том, что я его могу спалить, я отказывался думать о том, что тогда будет. Я верил, что это судьба, я суеверно ни с кем не обсуждал своих дел и не строил планов, я занимался, готовился к экзаменам по истории, по греческому, по английскому. Я приехал в Штаты, Вадим Петрович встретил меня, поселил в общаге, долго инструктировал, как себя вести на собеседовании, как и что отвечать на вопросы, принять душ перед собеседованием (как это было унизительно услышать), объяснял суть письменных экзаменов, как они устроены, что в них заложено, дал мне материалы, как пример того, как ставятся вопросы, – это было ново для меня, в Союзе была совсем другая система экзаменов. Как бы то ни было, я сходил на все экзамены, прошел собеседование, ответ о поступлении я получил уже в Москве. Мы с Катей скоропостижно поженились, чтобы она могла поехать со мной, она как раз закончила институт и получила диплом. И вот мы приехали в Штаты, университет поселил нас в маленькой квартирке, там мы могли жить год, а потом должны найти свое жилье, мне платили маленькую стипендию, денег не хватало, но мы были рады, что что-то происходит в нашей жизни. Катя быстро нашла соотечественников в городе, завязался круг знакомых, она стала подрабатывать, чтобы как-то пополнить семейный бюджет. Я был счастлив фактом, что я вернулся в Древнюю Грецию, это был привычный, понятный мне мир, я все время проводил либо на кафедре, либо в библиотеке, мне казалось, я получил еще один шанс в жизни, и старался вложить все силы в его реализацию: когда-то отец мне сказал, что если чего-то хочешь достичь, то вкладывай все силы, которые есть, все, что можешь вложить, и тогда, если не получится, чтобы не было в чем себя упрекнуть, пожалеть о том, что чего-то не сделал, что мог бы сделать – тогда совесть будет чиста перед своей судьбой. Я работал много и с удовольствием, обращаясь назад на это время, я вижу, как многие делали целые состояния, баснословно богатели, становились директорами банков и компаний, поднимались к власти, а я сидел в библиотеке, экономил каждую копейку, точнее цент, и ни сколько об этом не жалею, это была моя жизнь.

Жизнь на чужбине смыла с меня и с Кати московский снобизм, люди, с которыми мы в прошлой жизни не стали бы дружить, то есть ходить к друг в гости, вместе отмечать Новый год, дни рождения, здесь воспринимались по-другому: выбор, с кем дружить, небольшой, соотечественников мало, проводишь линии раздела осторожнее, условия соприкосновения меняются, стараешься найти объединяющие начала. Если кто-то говорит вместо пальто – польта, то это не конец света, и если человек книжек не читал и не читает, но при этом добрый и отзывчивый, и не сквалыга, чтобы это не означало, то с этим человеком можно общаться, эти люди создают круг знакомства и общения, это помогает выжить. Я проводил мало времени в компаниях, появлялся только на большие сборища, а у Кати образовался свой бабий круг, в котором она проводила достаточно времени, и именно там ее подруги дали ей совет: «Ты же врач, сдавай экзамен и иди в резидентуру, там уже деньги платят, а если станешь врачом, то будешь получать шестизначную зарплату». Катя спросила меня, что я думаю по этому поводу, я оценил идею. Катька по натуре круглая отличница, голова светлая, она очень работоспособная, всегда и все доводила до блестящего конца. Она вообще была очень сосредоточенная, организованная, внутренне и внешне она напоминала мне струну от виолончели: высокая, тонкая, эмоциональна сжатая. Даже в постели она была сдержана и серьезна.

Катя взялась за занятия со свойственной ей сфокусированной настойчивостью, и уже через девять месяцев она отправляла документы в разные госпиталя, чтобы быть готовой к следующему году. Но к счастью для нас, в нашем университетском госпитале кто-то оставил резидентуру по какой-то причине, освободилось место, нужна была замена, Катя была под рукой. Ее вызвали на собеседование, и не взять ее не могли: отличные баллы за экзамены, высокая, тонкая, неулыбающаяся красавица, просто амазонка от медицины. И хотя разговорный английский у нее был не самый лучший, ее взяли тут же, – интервью в четверг, а в понедельник надо было выходить в госпиталь. Это была немыслимая удача, невероятное везение. Наша жизнь ускорилась, мы оба много работали, ее дежурства и длинные дни переплетались с моими длинными днями, мы были все время на бегу. С деньгами стало намного легче, мы переехали с университетской квартиры, моя диссертация двигалась вперед, многие американцы пишут диссертации по семь, а то и больше лет, но я не мог этого себе позволить. Мы стали задумываться, что делать после диссертации и после резидентуры, возвращаться в Москву было некуда, меня там никто не ждал, Древняя Греция там если и существовала, то без меня. Куда я мог податься со своей диссертацией? Правда, здесь я тоже никому не был нужен, и университет не стал бы делать мне грин-карту, какой бы я талантливый, образованный, начитанный ни был, своих американских кандидатов на любую преподавательскую работу на любой кафедре было хоть пруд пруди. С другой стороны, был вариант, Катя могла пойти работать в район, где особенно нужны врачи, и через три года всей семье давали грин-карту, это был самый надежный вариант. Катя начала искать место, где нужны были иностранцы, дело двигалось. Я должен был защитить диссертацию через год после окончания Катиной резидентуры, мы решили, что год мы будем жить отдельно, а после защиты будет видно, – по обстоятельствам. Мы сидели в гостиной, был вечер, мы оба были дома и никуда не спешили. Я сидел в кресле и просто наслаждался спокойным моментом, наблюдая за Катей, как кот с холодильника наблюдает за происходящим, Катя сидела напротив меня на диване, поджав под себя ноги, так что было видно ее острые коленки и тонкие бедра, которые прикрывались легким домашним халатиком, образуя между внутренних поверхностей ног темный туннель, уходящий к низу живота. Она читала какую-то книгу, держа ее на весу длинными переплетенными пальцами обеих рук, над книгой, как брови над носом, нависли Катины ключицы, плечи, прикрытые халатиком, симметрично открывались Катиной тонкой длинной шеей, на которой покоилась наклоненная голова с распущенными волосами. Я вдруг заметил, что Катя изменилась, она стала мягче, женственней, в ней появилась какая-то растерянность, волосы распущены и свободно спадают к плечам, а не утянуты в пучок или хвостик на затылке, между бровями нет озабоченной складки, а чуть приподнятые брови, кажется, подтягивают за собой уголки рта, придавая выражению лица вид рассеянной задумчивости. Как же я не заметил в ней этой перемены, у меня сжалось сердце: от вида того темного туннеля, начинающегося от Катиных коленок и уходящего куда-то вглубь под халат, и вызывающего ощущение в крови легкого раздражения, как от мелких пузырьков, наполняющих меня изнутри, и от какой-то смутной неожиданной тревоги, – я оказался застигнутым врасплох этой переменой, а это значит, что я не знаю, что происходит. Эти все напавшие на меня ощущения, неопределенные, но не предвещающие ничего хорошего, заставили меня сделать глупость, за которую я себя потом неоднократно клял. Я, глядя на Катю, охваченный тревогой и подогреваемый сексуальностью ее вида, от внутреннего отчаяния, а может, от подсознательного отрицания надвигающейся катастрофы, тихо, но очень четко сказал: «Катя, я тебя люблю». Катя встрепенулась от неожиданности, выражение ее лица изменилось, она пристально посмотрела мне в глаза, а потом отвела взгляд. По мере растяжения паузы моя паника нарастала, надежда на быстрый ответ «Я тебя тоже люблю» – который бы развеял все страхи, и все вернул в привычное русло, просто исчезла. Вот он, момент, когда идешь по заснеженному тротуару, и вдруг ноги вылетают вперед в воздух, проскользнув по льду, все тело запрокидывается назад и повисает в воздухе в полной невесомости, начинаются бессмысленные дерганья ногами и руками, а в голове, в такт телу, замирая, проваливается мысль, останавливая дыхание, что сейчас последует тяжелый удар о замерзшую землю. Наступает момент полной беспомощности, от тебя не зависит, как ты приземлишься: может, затылком об лед, может, на неудачно выставленную руку, а может, на плечо, и это бесконтрольное приземление может увести траекторию пути по заснеженной дорожке в сторону на несколько лет, а может и навсегда. Вся жизнь может перевернуться вместе с неожиданным, непредсказуемым переворотом в воздухе. Так почувствовал я, когда не услышал ответа своей реплике. Катя вернула свой взгляд на меня и тихо сказала: «Женя, нам надо поговорить». – Интересный ответ на признание в любви мужа. О чем разговор? – проговорил я отчетливо, борясь со спазмом голосовых связок. – Женя, не обижайся и не злись, но я полюбила другого человека, – тихо, как мне показалось, с плохо скрываемой внутренней глубокой радостью счастливого человека, и как бы призывая меня разделить ее радость, произнесла Катя. Я внутренне почувствовал, что она далеко, далеко в мыслях, чувствах, планах, желаниях. Я поморщился: мне показалось, что это выражение «полюбила другого человека» какое-то нелепое и пошлое, какое-то провинциальное. Хотя что и как положено говорить в данной ситуации? Я молча смотрел на Катю, крепко держа в голове, только одну мысль: надо быть мужиком, нельзя терять достоинства, нельзя терять контроля над ситуацией, осмысливать все происшедшее буду потом, а сейчас надо пережить этот момент. Я молчал, затягивая паузу, как петлю. – Ну, что ты молчишь? – растерянно спросила Катя. Я молча пожал плечами и продолжал в упор смотреть на нее.

– Что ты думаешь по этому поводу? – настаивала Катя. – Я ничего не думаю пока. Мне надо перестроить свои мысли, я тебе, сдуру, в любви объяснился минуту назад, – попытался иронизировать я. – Ты давай сама посвяти меня в дела текущие. Ты-то уже, наверное, все передумала, решила, у тебя, точнее, у вас, и планы есть на будущее, а я послушаю.

У меня стала появляться внутри злость. Позже я возвращался к этому моменту множество раз, пытаясь переосмыслить, разобрать на составляющие все чувства, эмоции, оттенки переживаний, который свалились на меня в тот момент. Злость состояла из естественного чувства ярости от вскрывшегося обмана, но как я признался себе потом, из чувства глубокой несправедливости, что она меня использовала: приехала в Америку, поступила в резидентуру, которую благополучно заканчивает, получит грин-карту, получит свою шестизначную зарплату, а я, защитив свою диссертацию, опять теряю свою Древнюю Грецию. Я сдержал свою злость, – самое худшее сейчас потерять самообладание, и потом стать посмешищем для всех и вся. Опять же позже я заметил, что во мне проскочила тень чего-то, что я тогда не мог ни понять толком, ни зафиксировать в памяти, – легкое мимолетное ощущение, как будто ангел пролетел, – это было предчувствие освобождения, – это я понял позже. Тогда мне Катя говорила, что мы никогда по-настоящему и не любили друг друга, мы были первые серьезные партнеры, и мы были хорошие партнеры по жизни, по сексу, по чему угодно, но мы не любили друг друга, мы не жили душа в душу. Она была права. И даже когда я сказал ей, что люблю ее, перед самым выяснением отношений, за что клял и кляну себя по сей день, то это было от страха, от неожиданного страха надвигающегося катаклизма, скорее последний шанс на спасение, чем реальное чувство. Катя говорила тогда много и страстно, я перебил ее, понимая, что она пытается мне что-то объяснить, что объяснений не требует, да и их не может быть. Что объяснять? Почему она не полюбила меня или почему она полюбила кого-то еще. Это все звучало бессмысленно. – Что мы делаем сейчас? Что мы делаем завтра? – спросил я. – Женя, мы всегда были хорошими, честными партнерами, мы всегда вместе тянули одну лямку. И я это очень ценю, – начала Катя. – Я приехала в Америку благодаря тебе и очень тебе благодарна за это. – И благодаря мне ты встретила своего возлюбленного, – не выдержав, сказал, передразнивая ее высокопарный тон. – Представляешь, так бы жила в Москве, работала в районной поликлинике и никогда бы не встретила свою судьбу. Каково? – Так вот, – продолжила Катя, не обращая внимания на мое высказывание, – я не буду подавать на развод, пока мы не получим грин-карту. Ты защищай свою диссертацию, а я поеду туда, где можно получить карту, когда получим карту, то мирно, безо всяких адвокатов и скандалов, разведемся. Это займет три с половиной года. Но я хотела бы разъехаться сейчас, нам не нужно жить вместе, – она чуть помолчала, и добавила, – мы с Константином хотели бы жить вместе. Ты согласен с моим предложением? – Что ты хочешь от меня? – спокойно спросил я. Мне нравилось, как я держался; я, в конце концов, обманутый муж, я персонаж из всех анекдотов, типичное посмешище, но я почему-то таким себя не чувствовал, я даже любовался собой со стороны, отчасти испытывая мазохистское удовольствие от неожиданной боли всей возникшей ситуации. – Проще всего было бы, если бы ты съехал отсюда, например, в Костину квартиру, а Костя переехал бы сюда, и не надо было ничего снимать среди года, осталось всего четыре месяца, а дальше мы уехали бы, и все… – неуверенно предложила Катя. – Съехать – я съеду, но конечно же, не в квартиру твоего Костика.

Я нарочно ничего не спрашивал ни о ее новом мужике, кто он, где они познакомились, ни о том, когда они стали близкими, ни о их совместных планах, – потому что это было бы глупо и унизительно, это был бы признак слабости, а я не хотел не только казаться слабым в этой ситуации, но и не хотел в действительности быть слабым.

– Я найду квартиру, и когда найду, то перееду, а пока потерпите, – спокойно сказал я.

Найти дешевую квартиру среди года оказалось непросто, квартиры в университетском городке в дефиците; дешевую, потому что мне предстояло жить на одну маленькую зарплату-стипендию, но я нашел то, что мог себе позволить: это была крошечная старая квартирка в доме, который когда-то был односемейным домом, но потом был перестроен в многоквартирный для сдачи внаем. С лестницы вход был прямо в крошечную комнату, что-то вроде гостиной-столовой, там было окно, выходящее на близко стоящий соседний дом, дальше коридор вел в спальню. Коридор был одновременно кухней, там вдоль стены между комнатами стояли белые холодильник и плита, старые и оббитые; из этого же коридора напротив плиты был вход в ванную-туалет. Спальня тоже была крошечная, но из нее был выход на довольно большой балкон, который по размеру был почти со всю квартирку, он выходил на достаточно дикий двор, – это был большой плюс, я уже себя видел проводящим много времени на этом балконе, он был намного приятнее, чем квартира. Ванная комната была тоже небольшая, с окном, и там стояли, видимо, изначальные тяжелые покрытые толстой белой эмалью ванная на чугунных ножках и раковина со старинными медными кранами, отдельно кран для горячей воды и отдельно кран для холодной воды. В ванную вместо нормального душа спускался шланг, когда я сказал хозяйке, что хорошо было бы сделать нормальный душ вместо шланга, то хозяйка грустно ответила, что это слишком большое денежное вложение для нее. Хозяйка была пожилая женщина, опрятно, хотя и старомодно одетая, говорила с грустным видом, как бы опечаленная своим тяжелым, безысходным финансовым положением, такой американский вариант старухи-процентщицы. Раскольникова с топором на тебя нет, – выругался я про себя, но, скорчив недовольную физиономию, согласился с тем, что придется жить со шлангом вместо нормального душа. Я подписал контракт, внес залог и плату за первый месяц, можно было въезжать. Я объявил Кате день моего переезда, сказал, что ничего брать не буду, кроме дивана и всяких мелочей. В назначенный день я без лишнего шума съехал с нашей квартиры в свою норку с балконом.

– Вадим Петрович, представляете, еду сегодня в университет и вижу перед собой номер на машине ЭКС-И-ПИ, а читаю по-русски, неприлично, но смешно; и вот что мне пришло в голову… Человек живет в иммиграции, ассимилируется, старается не выделяться из большинства, но неважно, как бы он ни старался слиться с окружающим миром, мы видим мир по-своему. Получается, чтобы интегрироваться в новый мир полностью, надо не только узнать много нового из этого мира, но и забыть, что знал до этого, а это невозможно. Я на одной вечеринке встретил профессора, он родом из России, из Санкт-Петербурга, приехал молодым, стал профессором здесь уже, говорит по-английски с тяжелым русским акцентом; меня подвели к нему, представили, как русского русскому, наивные американцы думали, что мы будем несказанно рады встретить земляка. Я представился, спросил, откуда он, а он мне ответил, даже очень резко, что сильно жалеет, что когда-либо жил в той стране, и не хочет даже вспоминать об этом. Я растерялся, что-то ответил… Но выглядел он как-то нелепо в этой ситуации со своим тяжелым русским акцентом, хотя очень успешный человек, заведует большой лабораторией, и прочее, и прочее… – Это ты у Лисы встретил? – поинтересовался Вадим Петрович. – Да, у них на кафедре то ли защита была, то ли что-то еще в этом роде, я был при ней. – Что у вас с Лисой? – Приам переводит стрелки, чтобы снять ненужную остроту темы, но я знаю, что он вернется к разговору, и вернется с неожиданной стороны. – Все по-прежнему, – вместе как бы, но не очень близко. – Чего ждете? Оба уже не дети, – заметил Приам, и вдруг начал: – Набоков, который писал «Лолиту» на английском, в самом начале, когда описывал перемещение кончика языка по небу, описал движение русского языка, точнее, движение языка, следующего русской фонетике. Я не знаю, сделал он это умышлено, как бы закодировал что-то, или непроизвольно, но факт интересный… Когда голова новорожденного проходит родовые пути, то форма головы определяется родовыми путями матери, так и наша внутренняя форма мышления определяется местом, где мы родились, хотим мы того или нет. – Вадим Петрович, Вы не перестаете меня удивлять. – Евгений, не стоит ничему удивляться. Учебный год начался, в среду ужинаем вместе? – спросил Приам. Это наша традиция, во время учебного года, по средам, мы ужинаем вместе, идем в какой-нибудь ресторанчик, по настроению, и там спокойно говорим о чем угодно: о кафедральных делах, просто о жизни, о политике, о науке, тема всегда находится. – Конечно, Вадим Петрович. Мы распрощались.

Рутина, то есть монотонно повторяющиеся события в жизни, создает иллюзию контроля над собственной жизнью, и родственную иллюзию того, что ты знаешь, что произойдет завтра, а завтра ты идешь из дома на работу, после работы домой, какие-то мелкие вибрации не меняют направления движения, а поскольку вероятность того, что завтра ты опять пойдешь на работу, очень высока, то тут и возникает ощущение, что ты знаешь, что произойдет завтра. Это, конечно же, не так. Ты едешь в поезде, точнее едет поезд и везет тебя, ты пространственно совпадаешь с поездом, но если вдруг поезд резко остановится, то ты полетишь с места кувырком по вагону. Завтра может вообще не наступить, или измениться помимо нашей воли с ног на голову, и тогда возникает абсолютное незнание того, что произойдет на следующий день, и это незнание создает ощущение, что завтра это вакуум, пустота – что совсем другая крайность. На самом деле неизвестное завтра – это не перемещение в вакуум, а выход на уже приготовленную сцену; по сценарию тебя там уже ждут люди и готовы к твоему появлению, хотя тебе кажется, что все встречи и события – это вопрос хаотичной случайности. Когда я готовился к переезду от Кати и старался это сделать опять же спокойно, без драм и сцен, я перевез все мелкие вещи, одежду, сам, на машине, не прося ни у кого помощи, старуха-процентщица разрешила начать въезжать раньше. Но тут встал вопрос дивана, – диван одному мне было не осилить. На кафедре я не хотел никому говорить, что происходит дома, и что я разъезжаюсь со своей женой, а среди соотечественников у меня не оказалось близких друзей, к кому бы я мог обратиться за помощью. Катя была на связи со всеми русскоговорящими, она знала всех, все знали ее, телефон у нее не замолкал, до расставания все мои общения были через нее, теперь общения не было. О том, чтобы просить Катю помочь, не могло быть и речи, но как выбраться из ситуации, я точно не знал. Был вариант нанять какого-нибудь бродягу за несколько долларов, что было очень неопределенно и туманно. Мысленно я перебирал всех знакомых, кого бы я мог попросить об одолжении, но все как-то не вырисовывалось. Я не был близок с этими людьми, я всегда избегал их и общался с ними по необходимости из-за Кати, теперь обращаться к ним было бы неправильно, эти люди чувствовали мое отношением к ним, я уверен, что они злорадствовали по поводу ухода Кати и смотрели на меня, как на полного лузера, поэтому обращаться к кому-то из них было бы сверхунизительно – лучше спать на полу. Время переезда подходило, а решения диванного вопроса не было, я просто перестал об этом думать. Я брел с тележкой по продуктовому магазину, соображая, что мне нужно, чтобы выжить одному, то есть нужно что-то простое в употреблении, готовить я не умел, сытное, но и здоровое. Выросши в Древней Греции, я восхищался не только их скульптурами, пьесами, поэзией, философией, но и их образом жизни, из которого и родились философия, поэзия, пьесы, скульптуры. Мне очень нравилось отношение древних к физической красоте, которая должна была гармонично резонировать с красотой внутренней: считалось позорным быть толстым и тупым. Еда тоже должна быть простая, питательная и полезная: поэтому в моей тележке лежали батон французского хлеба, самое близкое, что можно найти в американском магазине похожее на наш привычный русский хлеб, флакон оливкового масла, прозрачный пластиковый контейнер, заполненный большими черными мясистыми маринованными оливками с косточками и бутылка вина – на этом мое представление о здоровой и полезной пище в Древней Греции заканчивалось, дальше начиналась современность. Я чувствовал себя потерянным в большом продуктовом магазине, забитом неимоверным количеством всяких продуктов, и каждый вид продукта был представлен несколькими сортами, разобраться во всем этом было очень сложно. Мне надо было быть очень экономным, я возвращался на крошечную стипендию, денег было в обрез. Я ломал голову, что нужно купить еще, казалось бы, все, но все мне не нужно: как насчет кукурузных хлопьев – они могут стоять долго, полезные, питательные и их не надо готовить, к ним нужно молоко… Отлично! Я был рад прогрессу. И тут передо мной возникла мужская фигура: «Привет!» Я поднял глаза, оторвав их от полки с рядом разных кукурузных хлопьев: это был Боря Шнейдер. Когда я перебирал в голове всех соотечественников, которых я знал, Боря как-то выпал из памяти, наверное, потому что я перебирал одну группу людей, которые составляли одну компанию и были единым большинством, живущем в городе, Боря не был частью этой компании, как не был ею и я. Я встречался с Борей пару раз на больших сборищах, последний раз, когда мы виделись, мы здорово напились вместе и ржали, как сумасшедшие, весь вечер, ловя на себе косые взгляды остальных присутствующих, позже я получил нагоняй от Катьки, что мы вели себя неприлично. У Бори была репутация плейбоя, он жил один, его видели с множеством разных женщин, он много путешествовал, его суждения обо всем были неожиданные и остроумные, он был внешне привлекателен и никого из окружающих не подпускал близко к себе. Его знали очень многие из соотечественников, потому что Боря был менеджером, проще говоря домоуправом, в льготном доме для стариков, где жили многие родители наших соотечественников. О нем было много слухов, говорили, что он был на кафедре программирования в одном из очень престижных университетов в Нью-Йорке, и вдруг переехал сюда, и начал работать не в университете, а домоуправом. Он держался обособлено, появлялся на больших сборищах, но ни с кем особенно дружбы не водил. Когда я с ним познакомился, он по-человечески мне очень понравился, но у меня не было времени на дружбу, я, не разгибаясь, работал над диссертацией, оба раза, когда мы встречались, то договаривались созвониться, но это так и оставалось неосуществленным планом.