Сад секретов. Сборник рассказов

Сад секретов

Сборник рассказов

Владимир Диденко

© Владимир Диденко, 2025

ISBN 978-5-0067-3914-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВЕСНА

В СТАРОМ ДОМЕ

рассказ

1

Ник Арановский никогда не стремился стать великим писателем. Он писал скорее для себя, полностью отдавая себе отчёт в том, что его творчество может быть совершенно непонятно иному читателю и в этом, пожалуй что, заключался его смысл. По крайней мере, он был в этом убеждён

Конечно, если нам обратиться к его прошлому, к тому времени, когда он был ещё совсем ребёнком, не умеющим отличать право от лево, не знающим значения слова «периодически» и даже не подозревающим, что в языке существуют запретные слова, то, разумеется, можно заметить отличия его, тогда ещё не окрепших и не осознанных принципов по уже начавшейся писательской деятельности. Тогда он мечтал стать известным. Вернее, нет, эта формулировка ошибочна, он, скорее, мечтал, чтобы его книги читали все люди на Земле. Он хотел, чтобы его творчеством интересовались, чтобы народ внимательно следил за каждым придуманным им сюжетным поворотом, чтобы любил или, хотя бы, уважал каждого из выдуманных им героев.

Это началось, пожалуй, с того момента, когда в восемь лет он достал из-под кровати набор игрушечных солдатиков, который ему за несколько лет до этого подарил папа, но который был им не примечен и заброшен в самую глушь квартиры. Вообще, под кроватью у Ника находилось всё, что только там могло находиться: ящики с машинками, наборы кубиков, несколько конструкторов, пара также подаренных ему кем-то из друзей, но благополучно забытых настольных игр, набор для плавания и прочее. Он придумал достаточно ловкую штуку: все эти вещи, хранящиеся там, он поставил прямоугольником, оставив в центре небольшое пространство. В те моменты, когда возникала необходимость что-то оттуда достать, он выдвигал один ящик с машинками, таким образом открывая «калитку» в свободное пространство, залезал туда, и, оказавшись посредине своей конструкции, выбирал нужную ему вещь и выбирался вместе с ней. Родителей восхищала эта его странная детская «изобретательность», по крайней мере, они это так называли.

Так вот солдатики, что пару лет пылились в углу подкроватного домика, послужили для мальчика источником, пожалуй, первого в его жизни вдохновения. Играя с ними, придумывая каждому из них свою, совершенно уникальную историю, он этим так увлёкся, что в какие-то моменты, как казалось его маме, даже перестал видеть грань между реальным миром и своими фантазиями, что её даже немного пугало. Он так полюбил свой пластиковый, но яркий мир, что его краски перетекли в настоящий, насытив его жизнь особыми оттенками, такими, которых кроме него не видел почти никто.

Некоторые из придуманных им историй легли в основу его уже повзрослевших фантазий, другие, по-своему прекрасные, канули в лету. Ник начал писать пьесы, на этот формат его вдохновил Шекспир и его Отелло. Эти вечные «Яго», потом «Родриго», «Яго», потом «Родриго» и ещё «Яго», за ним «Родриго» и так несколько страниц, на всех в середине написаны эти имена, а после них маленькие островки текста, и где-нибудь в конце сцены, написанное курсивом «умирает». Или просто «падает», если не в конце. Это было так красиво, что он решил тоже попробовать создать подобную красоту и начал писать короткие пьесы на склеенных в форму книги клеем-карандашом листах А4 с нарисованными фломастерами обложками. Он писал и писал, делая это занятие чуть ли не главным делом своего дня, совершенно позабыв о той, редко, но всё же периодически ощущаемой ранее скуке. Потом он читал эти пьесы родителям: усаживал их в гостиной на диване, сам садился перед ними на стуле, брал в руки едва не разваливающуюся книгу и читал. Те были просто в восторге от творений сына, они внимательно слушали его, широко улыбаясь, а потом, когда он всегда громко и чётко говорил «конец», аплодировали, вставая с дивана.

Ник гордился своими делами и настойчивостью, с которой он к ним подходил. Он писал очень много: каждый день несколько часов его времени обязательно были посвящены творчеству, что, надо сказать, в один момент стало немного настораживать его родителей. Совсем немного, не подумайте, им нравилось, что сын так ответственно к чему-то относится, но, наверное, как стал полагать сам Ник через несколько лет, они все же считали то, чем он занимался, недостаточно серьёзным делом для способного сына.

Он, однако, не переставал раз в месяц сажать родителей в гостиную и читать им свои произведения, которые вскоре переселились из нелепо склеенных книжек в аккуратные уютные блокноты. Его пьесы стали лучше, они начинали поблескивать иногда красивыми эпитетами, уже не слишком простыми словесными конструкциями, некоторые из которых смогли бы впечатлить его даже несколькими годами позднее. Он по многу раз перечитывал написанное и искренне это любил, тогда эти строки и предложения совершенно не казались ему нелепыми, ведь, наверное, если бы всё-таки казались, то отвлекали бы его порыв и стремление писать дальше, писать ещё, не осознанно, но прогрессивно совершенствуя свой язык.

Тогда он стал писать ещё и рассказы. Если на пьесы его вдохновил Шекспир, то здесь все случилось ещё проще. На втором этаже загородного дома ему случайно попалась под руки книга Рэя Брэдбери, а точнее, его сборник рассказов «Тени грядущего зла». Обложка впечатлила Ника особенно: на ней были изображены двое жутких человекоподобных существ, широко раскрывших рты и глаза, освещённых мрачным лунным светом. И под этой пугающей обложкой скрывалось безумное множество ещё неизведанных страниц. Книга по своему размеру напоминала Нику кирпич, один из тех, что он брал из кучи, чтобы построить на участке второй дом или беседку, как он называл это сам. Большой и тяжелый кирпич, разве что почему-то синего цвета. Он показал этот сборник маме, и вечером того же дня она взяла эту книгу в спальню и прочитала один из рассказов. Это был «Нескончаемый дождь», про нескольких людей, что пытались выжить, находясь на поверхности Венеры, там, где по решению Рэя, вечно шёл дождь. Совсем, вроде, небольшой, отнюдь не самый популярный рассказ произвёл на Ника ещё больше впечатления, чем обложка книги, за которой он таился.

Принцип, что никогда нельзя позволять себе сдаваться, стал для Ника, как он говорил, одним из важнейших, однако, хоть он и был уверен, что должен следовать ему, принцип этот для него был скорее лишь красивым предложением, которое не менее красиво сочеталось с «Нескончаемым Дождём». В жизни Ника не было и не будет ни одного момента, когда он, стоя перед, возможно, важнейшим выбором, вспоминал бы эти слова: он просто либо сдавался, либо нет.

Так вот, что особенно оказало влияние на него после прочтения этого рассказа, так это ёмкость и при этом совершенная полнота истории. У него было мрачное-мрачное начало и тёплый уютный финал, такой, что хотелось перечитывать и перечитывать, голодным взглядом растирая книгу до дыр.

И вот, продолжая демонстрировать результаты своих трудов родителям, Ник стал замечать, что те больше не так, как прежде в этом заинтересованы, что улыбка его мамы более не такая широкая, её более нет в глазах, и появляется она всё реже. Они с папой зажимают и разжимают ладони и иногда чаще отводят взгляд в сторону, папа даже может позволить себе пару раз зевнуть, однако очень старательно при этом делая вид, что ему интересно. И потом, за несколько дней анонсируя своё грядущее выступление, Ник всё чаще стал слышать в ответ всякие отмазки и отговорки, например:

– Ник, мне надо до понедельника обязательно сшить три платья, я совсем не успеваю. Давай в другой раз, хорошо?

Или:

– Ник, мы в эти дни собираемся ехать к бабушке и дедушке, лучше, наверное, тебе выступить на следующих выходных, хорошо?

Обязательно в качестве точки в этих бесконечных отговорках родители (чаще мама) использовали это «хорошо» с вопросительной интонацией. Обязательно, без него никак. Будто от того, кивнёт Ник или помотает головой, что-то зависит, будто она действительно задаёт ему вопрос.

Другой вопрос, что стало причиной такой смены отношения родителей к творчеству сына? Не сказать, что Ник долго об этом думал, напротив, он старался не морочить себе этим голову в те моменты, когда вместо этого он может писать ещё, однако иногда эти мысли прогонять из головы ему всё же не удавалось. Догадки возникли потом. Ник подумал, что они просто не понимают его идей. Возможно, слушая его рассказы, они хотят уловить в них себя и услышать то, что могли бы с лёгкостью сочинить сами, а вместо этого получают нечто иное, то, что понять не так просто, а, впрочем, и совсем не нужно, ведь так? Ник не хотел ничего менять, даже если бы смело мог дать себе отчёт о вышесказанном. Он был уверен в том, что всё не просто так, и значит, его родители – просто не те, кто должен его читать. И, конечно, вскоре он перестал читать им свои работы. Перестал их сажать в гостиной, перестал делать объявления, перестал даже оповещать их о том, что начал или закончил новое произведение. Те будто и не заметили.

Заметила только бабушка. Она очень интересовалась, почти каждый раз, когда Ник приезжал к ней, она спрашивала, как идут дела с творчеством. Однажды на день рождения она даже подарила внуку перьевую ручку. Настоящую, старую, такую, какую сам Ник нигде бы не смог достать. И он был ей безмерно благодарен, но, отчего-то, кроме «Спасибо», мало что смог сказать.

Шли годы, в середине девятого класса настал пик творческой деятельности Ника, он написал целую повесть, которую даже удалось напечатать одним экземпляром. Его работы казались ему совершенными, он совсем не мог представить, что может быть что-то лучше, что он всё ещё развивает свой язык и своё уникальное умение видеть и рассказывать истории. Предложения дышали, в глубине книг бились сердца.

На счёт первых экзаменов он почему-то не волновался; это отношение было неосознанным, просто, думая о них, он замечал, что никакой тревоги или чего-либо подобного совсем не испытывает и склонялся к тому, что это хорошо. Правда, раз он абсолютно спокоен при мысли о грядущих сложностях и, будучи человеком честным самим с собой, не в силах это исправить, значит не стоит ничего менять, и можно сохранять спокойствие. И эти его убеждения, конечно же, настораживали и без того немного обеспокоенных родителей.

– Ты готовишься к экзаменам? – обязательно раз в день спрашивала его мама, а он отвечал, что да.

Он не врал, однако посвящал подготовке существенно меньше времени, чем письму. Пару раз даже ему случилось в этом похвастаться своим ровесникам, но долго это обсуждать он не решался, ведь допускал, что вся эта история ещё имеет силы обернуться против него.

Он писал прямо на уроках. Брал с собой блокнотик, который клал вместе с остальными вещами на парту и вместо того, чтобы слушать учителя, нырял в свои маленькие клетчатые страницы и через них попадал в иной, совершенно невероятный и не поддающийся словесному описанию мир, о котором, кроме него, на Земле никто никогда не знал (близкие только слышали, что он существует, но и близко не могли представить его себе). Учителя – которые в его школе были строгими и на редкость надоедливыми – особо никогда не замечали, что он занят на их занятиях своими делами, так как, видя, что он что-то пишет, полагали, что он просто так напряжённо и порой даже агрессивно фиксирует свой конспект, при этом почему-то иногда странно жестикулируя. Только один раз, самый мерзкий преподаватель заметил, что Ник занимается чем-то отвлечённым и решил обратить на него внимание всего класса.

– Позволь спросить, Ник, а что это ты так яростно записываешь?

Почти весь класс на него обернулся.

– Мой материал тебя так возбудил, что ты пишешь даже когда я ничего не говорю?

Почти весь класс немного посмеялся.

– Извините, – робко ответил Ник и положил блокнот в рюкзак.

– Нет, не извините, расскажи мне, что ты там писал всё занятие?

Ник не любил отвечать на подобный вопрос.

– Я пишу книгу.

– Да ну! Книгу пишешь? О чём?

– Я бы не хотел сейчас об этом говорить…

– Почему? Я же твой учитель.

– Я лучше дам вам почитать, как только закончу.

– Да? Ты у нас щедрый?

– Ну, а почему бы и…

– Всё, успокойся. И не СМЕЙ больше на моих уроках заниматься всякой ЕРУНДОЙ, – взревел тот.

Ерундой.

Этот придурок никогда не написал бы и пяти страниц, у него просто не хватило бы воли, максимум сколько бы он ещё мог выдержать, сидя за блокнотом, пока его ноги не затекали, а мозг не атрофировался, это, наверное, минут десять. Дальше задница начинала чесаться, взгляд теряться, а джинсы в области паха потихоньку и ненамного подниматься под действием маленького, не очень удаленького, но сильного приятеля, которого в тот момент просто нельзя было не поласкать тёплой ладонью. Десять минут и всё, дальше – никому не нужные мучительные старания. Куда они приведут? Непонятно, а значит и не нужны они вовсе. Проще принизить школьника, который писать любит всем сердцем и умеет это делать гораздо лучше, так? Всё равно ведь другие не понимают.

Ерундой.

Этот учитель, как выяснилось позже, был не единственным, кто пожаловался на поведение Ника. Сообщения дошли до родителей мальчика, и мама сразу его предупредила о том, что дома его будет ждать серьёзный разговор. Сама она на это настроена, видимо, не была, однако отец будто ради этого и существовал. Он позвал сына к себе в кабинет многообещающим «Ник, подойди!» и, развалившись в своём кожаном кресле, стал ждать.

Ник, не торопясь, вошёл.

– М? – начал он.

– Твоя мама передала мне сообщения твоего классного руководителя. Догадываешься о чём речь?

– Вероятно.

– Давай проясним ситуацию. Правильно ли я понимаю, – он делал маленькие паузы между частями предложения, как бы растягивая удовольствие. – что практически на всех уроках, ты, вместо того чтобы учиться… – опять пауза. – Пишешь книгу?

Занимается ЕРУНДОЙ.

Слово «книгу» прозвучало из его рта так неприятно, что даже не вызвало ассоциацию со значением слова «книга», будто отцовское «книгу» было совсем иным, чем-то плохим, возможно даже на редкость мерзким.

– Да, я пишу сейчас довольно много, но не на каждом уроке.

– Погоди, – отец не по-доброму улыбался. – Я сказал, что на большинстве уроков ты пишешь книгу, это так?

– Ну не знаю, насколько на большинстве, но пишу, да.

– А ты, боюсь спросить, помнишь про такую штуку, как экзамен?

– Да.

– Помнишь, что он у тебя на носу, и осталось всего три месяца?

– Да. Как я могу не помнить?

– А ты понимаешь, что к нему надо как-то готовиться, что он просто так не сдаётся?

– Я готовлюсь к нему каждый день, мы об этом говорили.

Отец усмехнулся.

– Что-то я не вижу, чтоб ты готовился.

– Я гото…

– Ник, ты хотя бы на занятиях должен слушать, чтобы усваивать самый базовый материал, а ты…

…занимаешься ЕРУНДОЙ!

– … эти возможности настойчиво обходишь стороной.

– Ну, если ты думаешь, что экзамен сложный, то тебе стоит посмотреть в Сети примеры вопросов, чтобы убедиться в обратном. Я достаточно готовлюсь, а то, что я пропускаю на занятиях занимаясь делом, это материал, который для меня совершенно лишний и, расставляя приоритеты в пользу моих интересов, я просто грамотнее распределяю время.

– Ник, а вот если говорить честно…

– М?

– Ты правда считаешь свои произведения достойными этого времени?

Началось.

Нет, я считаю их ЕРУНДОЙ.

– Более чем.

– Что?

– Говорю, более чем.

Отец на две секунды чуть скосил лицо.

– Вот… Не хочется тебя разочаровывать… Но… Я бы с этим поспорил.

– Почему?

Голос Ника, на удивление, звучал довольно уверенно. Это «почему» было не жалобным вопросом, ответ на который ничего не изменит, это было настоящее «почему», интересующееся.

– Ну, тебе сколько лет сейчас?

– Пятнадцать.

– Вот. В пятнадцать лет, Ник, ты ещё не можешь обладать достаточным количеством жизненного опыта, чтобы заниматься написанием книг.

Это «книг» было не таким, как прежнее «книгу». Конечно, тоже мерзким, но не настолько.

– Зачем нужен этот опыт?

– Потому что без него… Тебе нечего будет сказать.

– Но я же уже говорю.

– То, что ты говоришь… – он вздохнул. – В пятнадцать лет ты ещё не знаешь, что такое жизнь. И… Дело даже не только в этом. Дело в том, что… Ты не можешь писать, не учась этому, понимаешь?

– Что ты подразумеваешь под слов…

– Нельзя писать то, что приходит в голову, так не делается. Нет, ну то есть, ты можешь, конечно, попробовать, но оно никому не будет нужно. Ты должен… Прежде чем писать, ты должен понимать, что, как и зачем ты будешь писать. Иначе просто не бывает. А для этого нужно очень много учиться. И ещё больше читать.

– Ну я читаю дово…

– Ты читаешь мало. Ты читаешь мало, этого количества достаточно для обычного человека, который это любит и то… Но для того, чтобы писать этого совершенно не достаточно. И, опять же, нужно учиться.

– Ну так-то уже больше пяти лет учусь…

– Ты меня не слышишь. Я не говорю о том, что тебе надо писать. Учиться, узнавать теорию, погрузиться с головой в то, как это работает, как это должно работать.

– Это не очень нужная штука, тем более я пишу уже больше пяти лет и за это время многое усвоилось благодаря опыту.

– Ты даже близко не понимаешь, о чём я говорю. У тебя никогда ничего не получится, если ты будешь топтаться на одном месте.

В этот момент слова отца потихоньку начали выводить Ника из себя.

– С чего ты взял, что я топчусь на одном месте? – Ник чуть повысил голос. – Я пишу каждый день, у меня хорошо развита дисциплина, я написал уже более трёх десятков рассказов, с каждым разом я пишу лучше и лучше, совершенствую язык. В каком месте я топчусь?

– Ник, если я запру тебя в одиночной камере без окна с голыми бетонными стенами и у тебя будет только ручка и бумага, ты никогда не станешь развитым образованным человеком.

– А причём тут образованность?

– Образование – это базовые знания, без которых…

– Это бред, если я имею хоть какой-то жизненный опыт, а я имею опыт в пятнадцать лет, значит я смогу развиваться даже в комнате без окон только с головой на плечах и листом бумаги.

– Нет, ты никогда не смож… Ты не можешь об этом рассуждать всего лишь в пятнадцать лет.

– С чего это?

– Я уже говорил про жизненный опыт, который за пятнадцать лет, увы, никак не успевает прийти к человеку.

– Это бред. Я же пятнадцать лет не провёл, сидя в подвале без дверей и окон, не видя природу и не разговаривая с людьми. Я…

– Послушай вот что.

Отец достал с нижней полки толстую тёмно-зелёную книжку. Открыл на странице с закладкой.

– «Что это? я падаю! у меня ноги подкашиваются», – подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидать, чем кончилась борьба французов с артиллеристами, и желая знать, убит или нет рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки. Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба, – высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, – подумал князь Андрей, – не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, – совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!..»

Отец медленно закрыл книгу, бережно положил её обратно на полку.

– Ты читал «Войну и мир»?

– Мы будем проходить её только в следующем году.

– Вот. Это… Невероятно гениально написанное произведение. Невероятно. Каждое слово, которое Толстой здесь использует, подобрано не просто так. О нём знает весь мир, потому что иначе быть не может. Не может о нём не знать весь мир. Но… Ты ж так никогда не сделаешь. Ну как ты ни старайся, ты к этому можешь только немного приблизиться. Совсем немного. И только в том случае, если будешь очень старательно себя культурно развивать. Ты должен знать всё, что только можешь, или хотя бы стремиться к этому, иначе, я говорю, ты топчешься на одном месте.

Ник вышел из комнаты отца злым на эти глупейшие мысли, которые последние пятнадцать минут больно бились об его лицо, не давая ни секунды передохнуть.

Он вернулся к себе за стол и в тот вечер написал аж семь страниц книги. Лёг спать в половину третьего ночи.

Экзамены дались ему сложно, однако, вопреки мыслям отца, Ник всё-таки сдал их, хоть и на минимальный для того балл. Впереди оставались ещё два года, которые должны были пройти в школе и за которые было необходимо подготовиться к последним, главным экзаменам. С учётом неимоверно серьёзного отношения к ним отца Ника, им были установлены некоторые правила, согласно которым, Ник был обязан готовиться к экзаменам минимум по четыре часа в день после школы, а писать он мог не более часа. Он бы никогда не согласился с этим законом, если бы не обещание отца перестать давать ему деньги на питание. Оно, как он потом говорил, привело его в чувство. Ник же не мог отказаться от денег. Он не мог сказать: «Мне не нужны твои деньги, пап, мне плевать на то, что ты не любишь и не понимаешь мои рассказы, я всё равно буду посвящать им большую часть своего времени, что бы ты тут мне не говорил.» Не мог. Или не смог, суть одна – он эти условия принял.

В конце лета перед последним годом обучения в школе, они всей семьёй полетели отдыхать на море. Родители скопили на эту поездку очень много денег, поэтому программа той недели вышла достаточно насыщенной для того, чтобы Ник (пускай и только на какое-то время) вообще забыл про все обиды. И когда он вернулся, он сделал странное наблюдение: за эту неделю он почти совсем не думал о творчестве. Он просто наслаждался жизнью, он будто впервые смог почувствовать, что такое отдых.

Год выдался тяжёлым. Ник следовал наставлениям отца, а с третьего месяца почти совсем перестал писать, так как учёба его слишком утомляла и к тому моменту, когда он мог наконец браться за ручку, голова, как правилo, была уже довольно уставшей.

Для него это занятие стало вторичным увлечением, а вскоре и совсем ушло.

Ник несколько лет интересовался архитектурой, учился и старался сосредоточиться на новом и важном деле, которое может определить его будущее. Поступил в неплохой институт, который находился в практически тысячи километрах от родного города. Первый год жил в общежитии, несколько месяцев привыкал, потом смирился. Отец запретил ему возвращаться домой, так как Ник, по его мнению, был обязан найти работу и хороших друзей в новом городе, в котором проведёт как минимум четыре года. Ник не приезжал даже летом, причиной того стали сложные экзамены и летняя практика, которая продолжалась до середины августа.

И только отучась почти два года на архитектора, он почувствовал, что кое-что забыл. Кое-что, что будто невольно оставил в своём прошлом, что-то, что тогда значило для него всё. Как-то раз ему пришло в голову несколько абстрактных идей, он, недолго думая, записал их в заметки. В какой-то момент решил перечитать, тогда они показались ему не столь привлекательными, как он себе представлял. (Ожидания были обусловлены его вдруг разгоревшимся интересом к чтению книг, что начал проявляться на втором курсе и поспособствовал очень большим пополнением в списках прочитанного.)

Очередной раз занимаясь чисткой памяти в ноутбуке, Ник вдруг наткнулся на спрятанные в лабиринтах папок несколько файлов. Ноутбук был относительно новым, по этому на нём не было всех его произведений, однако парочка всё-таки попаласьи сразу умело напомнила ему о своём волшебном и будто, непередаваемом словами, настроении.

Был уже поздний вечер, когда Ник наткнулся на них, и рука как-то сама потянулась к мышке, когда та была уже практически наведена на один из файлов. «Нет, – подумал вдруг он. – Раз я и решил в это погрузиться, есть вариант получше.» Он встал и пошёл к шкафу. Там, среди всякого хлама и горы книг, лежала его повесть, та самая, которую он писал в девятом классе. Найти её не оказалось проблемой, она будто ждала его, терпеливо и сознательно. Ник взял её в руки, вновь сел за стол, открыл и принялся читать, лишь иногда пропуская некоторые, на его взгляд, неинтересные моменты.

«Я думал об этом больше всего. И почему я сделал вид, что для меня это недостаточно важно? Почему сделал вид, что есть что-то важнее?»