Остановка: Созвездие Близнецов. Семейная сага

Остановка: Созвездие Близнецов

Семейная сага

Марина Важова

Редактор Маргарита Сарнова

Корректор Антонина Егорова

Дизайнер обложки Марина Важова

© Марина Важова, 2025

© Марина Важова, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0067-4008-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Звёздное небо манит своей глубиной.

Горожан не манит. Дома́ закрывают небосвод, взгляд отвлекают светящиеся окна, огни семафоров, фонарей. Людям не до неба, разобраться бы с тем, что вокруг и под ногами. Лишь в новостройках жителям высоток доступна эта завораживающая картина, но там по ночам все спят – на то и «спальные районы».

В деревне – другое дело, особенно зимой, когда темнеет рано. Тучи разошлись и открыли небо, россыпь звёзд чётко прописана на опрокинутой чаше небосвода. Выйдет хозяйка проверить на ночь скотину и заглядится. Да так с задранной головой и простоит, выдыхая домашний пар, пока муж, курящий в форточку, не окликнет с дробным смешком: «Что остановилась, мечтательница?».

Хозяйка вздохнёт, поправит платок и в сарайчик степенно направится. А там и поплачет, и поулыбается курам и козам, благо они ни о чём не догадываются. И ведь никто не поверит, если вздумает рассказать, о чём она вспоминает, глядя на звёзды.

Где им, городским, понять, какие страсти происходят в душах сельчан, всю свою жизнь проводящих под светом далёких созвездий! Постоянно открытые мерцающему излучению, живущие на виду у всей деревни со своими бедами, любовью и ненавистью, жалостью и надеждой. На виду, на юру, под неумолимым звёздным небом, бесстрастно разметившим их судьбы, начертив пути-дороги, с которых не сойти…

Вытрет хозяйка краем платка глаза и пойдёт к дому, не замечая, как над рекой уже загорелись три мерцающих звезды. Они хорошо видны в чистом ночном небе: белый Кастор, оранжевый Поллукс и сияющая серебром Альхена.

Самые яркие в Созвездии Близнецов.

Часть 1. Между городом и деревней

Глава первая

1.

Их появление было не запланированным. Родители – Надежда Васильевна Задорина и Александр Михайлович Фомичёв – сошлись поздно и о детях не помышляли. Им хватало Алёши с Маргаритой от предыдущих браков. Сказывался и возраст – обоим перевалило за сорок, вершина жизни за спиной, а спуск, как и положено всякому спуску, стремителен.

Внешне они ещё были о-го-го, но седина уже прорезалась, спины всё больше сутулились, вылезли и укрепились морщины: старые от солнца, улыбок и смеха, новые: от печали, раздражения, разочарований.

Пожалуй, Надежда смотрелась рядом с мужем моложе, хотя было всё наоборот: Александр был на два года младше. Высокая, с гордо поднятой головой, обрамлённой светлыми, с незаметной проседью, волосами, закрученными «шестимесячной» завивкой, с беломориной в углу рта, которую она выкуривала лишь на треть – переводила добро, как не зло упрекал муж.

Главное в жизни – юмор, – любила повторять Надежда Васильевна и терпеть не могла людей, лишённых способности его воспринимать. А сама вечно шутила, за что её одни обожали, другие опасались, не понимая смысла острот и подозревая насмешку в свой адрес. Она посещала клуб, не пропускала танцы и всяческие застолья с песнями, выпивкой, посиделками до утра, на которых она со своей гитарой была желанной гостьей.

Александр Михайлович был полной противоположностью супруге. Смуглый, чернявый, с густыми, нависшими бровями и глубоко посаженными карими глазами, он казался ниже её ростом из-за кряжистой фигуры и вечно больной спины, предметом сокрушения и забот.

Когда-то он влюбился страстно и бездумно в эту искрящуюся шутками, независимую, белокурую женщину, так проникновенно выводящую под гитарные переборы «На тот большак…», песню их молодости. И с того момента, как заколдованный, потащился за ней, бросив семью, квартиру, насиженное место сторожа автобазы.

Из Ленинграда они добровольно уехали под Лугу, на «сто первый километр», в деревню Ольховка, где специалистам давали хорошее жильё. И хотя никакими специалистами в сельском хозяйстве они не были, сразу устроились: Надежда, как грамотная горожанка, в детский сад завхозом, Александр – сторожем на звероферму, где выращивали норок и черно-бурых лисиц.

Дети их росли на стороне: Лёша с матерью и отчимом жил в Великих Луках, а Маргарита – с бабушкой в Ленинграде. На каникулы дочь всегда приезжала в Ольховку, а вот Алёша бывал редко, после школы вроде как от рук отбился и даже срок получил. В общем, пропал из виду.

Супруги уже привыкли жить вдвоём, и тут вдруг такая неожиданность. Когда Надежда сообразила и побежала к Петру Мироновичу, надзирающему за всем женским населением в радиусе тридцати километров, тот на просьбу «как бы поскорее решить… куда ей в сорок два года…» замотал головой:

– Поздно, мамочка, спохватилась – это он всех так мамочками называл, хоть молодых, хоть девчонок, – их же там у тебя двое!

– Как двое?! Куда ж нам двое?! Мироныч, помоги, сделай что-нибудь, ведь срок позволяет.

– Фигня твой срок! Там двойня, я же не преступник.

Как будто вычистить одного ребёнка – куда ни шло, а уж двоих – тяжкий грех.

Так и явилась она домой не вскрытой. Муж как увидел её лицо, сразу заулыбался, проходи, мол, садись, Васильевна, как раз щи готовы. Не бойся, осилим, говорит. А сам гордый такой, что ещё может, ещё способен. Она ему: а двоих не хочешь на старости лет?! Он на секунду умолк, а потом ещё веселее стал и за бутылочкой в буфет – такое дело надо отметить. Жене налил полстопки: нечего младенцев на корню спаивать, а сам-то как есть приложился, глазами заблестел и свою любимую затянул: «Когда я на почте служил ямщиком…».

Вот так они в Ольховке и появились: Валя и Танюха. Сёстры Фомичёвы.

Мироныч уверял, что первой пойдёт крупная девочка – он и срок, и пол определял ещё от двери – но тут маленько ошибся. Хоть Валька вперёд свою голову выставила и прочно весом навалилась, юркая Танюха начала локтями и коленками брыкаться, сестру от выхода оттирая. И пролезла же первой, распялив в улыбке огромный лягушачий рот, забитый кровяным месивом родовых путей, так что вместо крика только пузыри шли. Пока её промывали и по заднице шлёпали, чтобы голос подала, Валюшка уже вывалилась из утробы и, если бы не подоспевший Мироныч, могла упасть на кафельный пол.

Её подхватили – здорова девка, гляди ты, сестрёнку объела! – наскоро помыли, и она не переставая орала, а, устав от крика, обиженно ныла, как будто уже сознавала всю несправедливость жизни. И хотя мать никому не говорила про своё намерение прервать беременность, но какими-то путями до Валюхи этот факт дошёл, и в дальнейшем объяснял любые домашние неурядицы, которых было по жизни немало. «Лучше б тогда избавилась от нас, чем на это смотреть», – хлопнув дверью, бросала она, когда по субботам мать с отцом сидели за бутылочкой.

Двойняшки между собой оказались совсем не схожи. Лишь непроходимая густота и выбеленность волос была у сестёр общей. Это от матери, Надежды Васильевны, с девичьей фамилией Бологоева. С возрастом различие лишь укрепилось. Танюха – выдумщица, вмиг историю сочинит. Валька туга на вымысел, если врала, то вынужденно. Это от отца, Александра Михайловича Фомичёва, цыгана по материнской линии. Он либо молчал, либо говорил как есть. Но это кому ж понравится? А потому больше помалкивал, мурлыкая себе под нос. И только глаза, карие, глубоко посаженные, с понимающей насмешкой глядели из-под кустистых бровей.

Да вот хоть фотографии посмотреть: Таська, курнофей такой взъерошенный, чистая мартышка – с непомерно большим ртом, готовым в любую секунду ещё больше расплыться в улыбке или уж вовсе, оттеснив глаза и нос куда-то на затылок, наполниться заразительным смехом. Валюха будто только реветь перестала, ещё рот кривит, и размазанная слеза блестит на щеке. И хотя она крупнее Танюхи, сидит рядом как пришлёпнутая, голова без шеи, щёки неровными колобками свисают.

Всё внимание родителей было на Вальку. Без конца на руках, иначе крик, да и болела часто: чуть что – ветрянка, ангина, а то и воспаление лёгких. Танька могла часами по уши мокрая лежать, знай, руками, как ветряная мельница, машет или палец ноги грызёт, вылезший из дырки в ползунках. Если завопила, значит жрать хочет или температурит, заразившись от сестры.

В яслях, а потом в детском саду Танюшку все любили, а Валюшку жалели за болезненность и страдальческое выражение лица. Да и было от чего страдать! То в простудах, то животом мается, то астма. А это значит уколы, лекарства, иногда горькие. И так всё детство, вся юность.

– Не буду пить, лучше водку, чем эту горечь!

Ах водку… Батя налил в чашку чуток водки, Валюха, поколебавшись, разбавила её водой из-под крана и залпом выпила. Но её тут же вывернуло.

– Ну, что, водка лучше? – засмеялся отец.

Валя набычилась, но больше водку никогда в своей жизни не пила.

Танюха росла шкодой, все провинности норовила спихнуть на сестру, благо издали их белые копёнки волос были неотличимы. Валька во всём участвовала, подталкиваемая не свойственным ей, но таким привлекательным авантюризмом.

– Я старшая, ты должна меня слушаться! – уверенно парировала Танька все опасения сестры, и Валюха стояла на стрёме, прятала ворованные яблоки, врала что-то родителям.

А «старшая сестра» лазала по соседским садам, нелегально притаскивала в дом котят, которых несли к реке топить, втихаря угощала подружек материнскими пирожками. Вечно она что-то придумывала, на месте не сидела, и её остренькая мордочка примелькалась в деревне. «Какая у Васильевны дочка шустрая», – говорили соседи, как будто второй и не было.

Но вторая была и с каждым годом всё яснее понимала, как много вокруг несправедливости. Эта Валькина установка, чтобы всё было по-честному, каким-то образом входила в противоречие с тем, что вкладывали в понятие «честность» окружающие. К примеру, приврать или замалчивать вообще не считалось бесчестным. Равно как и приносить что-то ценное с работы – такая возможность даже поощрялась, ей завидовали.

Валя – папина дочка, только он её любит всем сердцем. Она и обликом, и характером походит на его сестру, Анну, с вечными неурядицами и хворями. Такая же плотная, неженственная фигура, тот же выдвинутый вперёд подбородок и взгляд недоверчивый исподлобья. Та же постоянная готовность обидеться на любой пустяк, подолгу быть в ссоре.

И тяжёлое, угнетающее желание мстить. А как мстить, если ни драться, ни разыграть обидчика, ни отбрить хлёсткой фразой, – ничего этого Валюха не умела? Она вообще в речи была непоследовательна, как говорила мать: «Семь пишем, два в уме».

Раз словом и делом наказать не получается, она будет молчать. Объявит бойкот обидчику – да хоть всему классу, всей деревне! Валька помнит, как это больно, когда с тобой перестают разговаривать, смотрят сквозь тебя. До судорог, до удушья больно. Так в пятом классе ей объявили бойкот, кода она выдала учительнице Ваську Карпухина, исправлявшего в журнале двойки на тройки из страха домашних побоев.

Нина Кузьминична почему-то не оценила её справедливого поступка, репрессий не последовало. Карпухин подошёл и молча дал под дых, а класс перестал с ней разговаривать. Одна Таська волей-неволей кидала реплики, и то лишь по надобности, а на переменках кучковалась с остальными и хохотала, будто не оказалась её сестра в большой беде.

С возрастом репутации двойняшек выровнялись. Валя похудела, в музыкальной поселковой школе отличалась безупречным слухом, и ей пророчили карьеру пианистки. Но пианино было недостижимой вещью, и Валюхака освоила аккордеон.

В старших классах она вдруг резко подалась в комсомольские лидеры и стала членом комитета комсомола по культмассовой работе. Ей можно было поручить любое дело, и никто не сомневался, что всё будет выполнено добротно и в срок. Все вечера Валя проводила то за стенгазетой, то в подготовке к концерту, то клеила с первоклашками подарки на 8 марта. Эти слушались её беспрекословно, и она отвечала им почти материнской заботой. Умела Валентина завлечь детишек делом, превратив его в игру.

2.

А Танюха всё больше смахивала на хулиганистого мальчишку, её даже видели с сигаретой. Вечно в трениках, потом уже брюки появились. Тогда в деревне это ещё было не принято. А она, как пацан, фланировала вдоль села, всегда в компании преданной ей свиты.

Потом с Таськой случилось то, что в её возрасте случается со всеми – она влюбилась. Началось всё с физики. Они тогда уже в десятилетке учились, в военном городке Каменец, что за три километра от Ольховки. Там гарнизон стоял. Офицеры, конечно, на службе, а жёны их устраивались, где могли, или сидели по домам. Новая учительница физики, Алла Сергеевна, была офицерской женой. В младших классах она ещё вела математику, а у них, в восьмом – только физику. Но как вела!

Она будто и не преподавала, а остроумно рассказывала интереснейшие истории из жизни, в которых физические законы выделывали с людьми и предметами необъяснимые, загадочные трюки. Этим же законам были подчинены самые обычные явления. Но Алла Сергеевна легко доказывала, что и в привычном, и в сложном работают одни и те же принципы – тут мел начинал стучать по доске, выписывая формулу.

Этот скучный и каверзный доселе предмет стал для Танюхи необычайно интересным. Она не отрывала глаз от говорящих рук учительницы, слушала её голос и всё, абсолютно всё понимала. Завидев издали ладную, подтянутую фигурку Аллы Сергеевны, её голову с непослушными кудрями, Таня мгновенно проникалась радостным чувством. И в классе, уловив внимательный, чуть ироничный взгляд учительницы, посылала свой, ответный, полный обожания.

С бьющимся сердцем ожидала она начала урока. Но физики было всего две пары в неделю! И эти два дня – понедельник и четверг – стали для Таськи праздничными. Ещё с вечера начиналось неровно биться сердце, а домашнее задание, давно и тщательно выполненное, критически пересматривалось, порой дополнялось решением лишней задачи. Чтобы Алла Сергеевна заметила, чтобы не только отметку поставила, но и написала что-нибудь в её тетрадь. Лично ей, Танюхе, написала.

Алла Сергеевна и так выделяла Таню Фомичёву перед классом. В конце первой четверти она была уже круглой отличницей по физике, а чтобы держать баланс, подтянула и остальное. Об этой физике Танька могла говорить часами, объяснять её законы одноклассникам и даже отцу с матерью, которые слушали вполуха, но дочерью гордились.

И никому не могло прийти в голову, что физика тут ни при чём. Танюха поначалу тоже думала, что ей просто нравится сам предмет, потому и учительница физики нравится. И только после одного случая она всё про себя поняла.

Это произошло в начале весны. Алла Сергеевна заболела, а тут 8 марта, надо учителей поздравлять. «Пойдём к ней домой», – заявила Танька, – и после этих слов у неё что-то подступило к горлу, что-то похожее на слёзы. Она быстро сглотнула и уверенно отчеканила: «С Бирулей сходим, всем не надо толпиться».

Бируля, Герман Бирюлёв, – мелкий, тщедушный паренёк, в общении слегка заторможенный, при этом круглый отличник, идущий на золотую медаль. Он должен вручить большую коробку шоколадных конфет, а Таня – букет гвоздик.

Она впервые шла к учительнице домой, а когда поднимались на третий этаж, почувствовала противную дрожь в коленках. Дверь открыл мальчик лет шести, а из комнаты уже раздавался знакомый голос: «Коля, кто там?». Голос был чуть хрипловатый, домашний, и от этого нового звучания по телу прошла волна жара, и Таня чуть не выронила цветы.

Это уже потом, позже, она как бы со стороны разглядывала и себя, рванувшую в комнату, на ходу скидывая резиновые сапоги, и Аллу Сергеевну, сидящую в кресле у окна с обмотанным горлом, и застывшего в дверях Бирулю, чинно держащего коробку, как поднос. И слегка испуганный возглас Коли: «Мама же болеет, чего вы!».

Вот именно: чего это она бросилась на колени и, прикрываясь букетом, как щитом, взахлёб твердила: «Дорогая, милая, любимая Алла… поздравляем… вас!». И ткнувшись в махровую мягкость её халата, ощутила сложный запах, которому ещё долго будет не суждено выветриться из ноздрей…

До самого лета всё было хорошо. Да что там хорошо – было счастье!

Таня делала вид, что её любовь к Алле Сергеевне ничем не отличается от любви к матери или к старшей сестре Рите. Смущала лишь сила и неудержимость этого чувства. И ещё тот факт, что они с Аллой Сергеевной редко видятся. Вот если бы Таня жила в Каменце, то могла бы ходить к учительнице в гости, помогать ей, с Колькой её подружиться. А так приходилось бежать после уроков на остановку, где уже заполненный пассажирами автобус поджидал ольховских.

Можно, конечно, было не бежать, три километра – не бог весть какое расстояние, но Валька-ябеда всё матери расскажет, она-то сразу прочухала, что к чему. Странно, что ещё не рассказала. А мать… об этом лучше и не думать. Она лишь посмеётся, но потом будет вечно подкалывать. Такая у них маманя – насмешница. Ей только на язык попади, заест живьём.

Но тут явился случай в образе Казбека, тренера из спортивной секции по лёгкой атлетике каменецкого клуба. Он набирал в команды недостающих парней и девушек. Такова реальность всех военных городков – сегодня здесь, а завтра там, и юные спортсмены исчезают вслед за родителями.

Опять же случайность, но занятия в секции начинались сразу после урока физики, продолжались два часа и заканчивались ровно с последним звонком у девятого класса, где Алла Сергеевна вела свою пару. Таким образом, у Танюхи появлялась возможность после тренировки проводить учительницу и даже вместе зайти в магазин, донести тяжёлую сумку. И на последнем автобусе вернуться домой.

Валюха, ни к какому спорту не пригодная, надулась было, что сестра без надзора остаётся среди солдат, но родители поддержали Танюшку – спорт всяко лучше, чем по деревне шататься, да и многие ольховские на том же автобусе с работы возвращаются, присмотрят.

Так и пошло, день за днём: светлые понедельники и четверги, мутные или вовсе тёмные, как экран сгоревшего кинескопа, остальные дни недели. Полоса длиной в полгода и шириной в асфальтовую дорожку, ведущую к подъезду учительницы, стала для Тани взлётной полосой будущей жизни. И ей не приходило в голову, что разогнавшись, придётся взлететь – хочешь этого или нет. Иначе разобьёшься, так и не узнав неба…

Может показаться странным, но вокруг никто ничего не замечал. Всё случившееся с девочкой не выделялось среди размеренного быта, как подземная речка не видна, пока водоносный глинистый слой не вынесет её среди коряг, превратив в ручей или лесной ключ. Произойти это может вдали от истока, и уже некому сказать: «Так вот в чём дело, вот откуда всё пошло…».

А на поверхности было вот что.

С одной стороны – весёлая и решительная девочка Таня, «комсомолка, спортсменка и просто красавица», с хорошей успеваемостью и любовью к физике. Готовится поступать в Ленинградский физико-технический техникум. С другой стороны – эта самая учительница, Алла Сергеевна, довольно молодая, приятная и в меру строгая, жена каменецкого офицера. Она принимает участие в судьбе способной девочки и даже занимается с ней дополнительно.

А затем где-то происходит надлом, о котором история умалчивает – и вот уже никаких внеурочных занятий, секция лёгкой атлетики заброшена, успеваемость Тани резко падает. Даже прогулы по понедельникам и четвергам. И длится это чуть не месяц. Мать вызвана к директору, проведена работа с дочерью (отец нашлёпал по заднице шлангом от стиральной машины), девочка одумалась, и всё вернулось на круги своя. А перед экзаменами возобновились и занятия на квартире учительницы. Таня хорошо закончила восьмилетку.

Потом, уже в конце июня, были какие-то неустановленные поездки на консультации, подготовка к вступительным экзаменам. Таня ездила то в школу, то к Алле Сергеевне домой. С началом каникул перестал ходить школьный автобус, и поездки прекратились. Где-то с неделю Татьяну видели то на озере, то на ферме, где она помогала отцу ловить сбежавших норок, или с Валюхой и её октябрятами на постройке шалаша.

И вдруг быстро, как спуск с горы, – трёхдневный поход всем классом, под руководством Казбека, а с ним и Аллы Сергеевны. В конце третьего дня Таня потерялась, сутки её искали, и, когда уже вызвали спасателей, она сама вышла из района болот.

Вот тогда кто-то первым сказал, что девку сглазили. Ну, это, конечно, бабьи предрассудки, но был и неоспоримый факт: из лесу вышла совсем другая девочка, очень похожая на Таню – будто именно она была Таниным близнецом, а не щекастая Валюха – только тихая, задумчивая, и даже как будто немая. Ещё говорили, что шла она, как пьяная, а злые языки утверждали, что пьяной и была. Но где она могла там, среди болот, напиться? Если только нанюхалась гоноболи.

Ещё до конца каникул Алла Сергеевна вместе с мужем и сыном стремительно собрались и уехали. И не просто уехали, а переехали в Германию, где им предстояло жить десять лет согласно воинскому контракту.

А спустя неделю произошёл тот самый случай, названный позднее «чудесным спасением». Если быть точнее – «первым чудесным спасением Тани Фомичёвой».

3.

Когда у матери родилась двойня, Маргарите исполнилось пятнадцать. Она училась в девятом классе, была высокой, стройной, симпатичной девушкой. Курносая, с лёгкими веснушками и небольшими, но выразительными глазами цвета бледно-голубых незабудок, Рита выглядела старше своих лет, на одноклассников смотрела свысока и привыкла к мужскому вниманию.

Сёстры родились под знаком «Созвездие Близнецов», – под её знаком! – только она в мае, а Валя и Таня – в июне. Рита достала книжку с гороскопами и прочла: «Близнецы – самый неустойчивый знак. Их крайне изменчивая натура сочетает в себе черты совершенно разных людей. К тому же они не любят однообразия и быстро ко всему охладевают».

Последнее ей не очень понравилось. Получается, что и она ветрена и непостоянна. На тот момент Рита была почти влюблена в парня из украинского местечка, куда они с бабушкой ездили летом отдыхать – поправлять здоровье на дешёвых овощах и фруктах. Степан был на три года старше Риты, но мечтательный, робкий, как телок, и по-настоящему ей преданный.

Под влиянием обоюдных чувств и разлуки Рита писала стихи, которые по приезде в Ольховку обрушивала на маму. Она не замечала её усталости, ведь мир, такой прекрасный, такой волнующий, ежедневно являл новых кумиров, увлекая непознанным и таинственным. И дарил любовь.

Две завёрнутые в байковые пелёнки куклы, попеременно орущие, требовательные, отвлекали мать, и доверительного разговора с ней у Риты не получалось. А ей надо было о многом маме рассказать, посоветоваться. Вот у неё ведь есть Степан, который её любит, второе лето встречаются… а она ничего не решила и вообще не думает о семейной жизни, ей надо учиться… а он всё заводит разговоры, что будет ждать… что верен ей. Как быть?

Но мама, накормив и временно усыпив своих кулёмок, уже дремала, изредка открывая глаза и в полусне отвечая что-то успокоительное. Рита переместилась на кухню, ела щи, сваренные дядей Сашей, и чувствовала, что ей скучно в Ольховке, чего прежде никогда не случалось. Её раздражали маленькие плаксы, особенно Валюха, беспрерывно требующая внимания. Было жалко маму, но, не дождавшись окончания каникул, Рита вернулась в город.

К тому времени она уже перестала тосковать вдали от матери, отца тоже не вспоминала и вполне определилась с будущей профессией – моделирование одежды. Шить она уже умела, пригодились уроки домоводства и навыки, привитые бабушкой. Маргарита стала готовиться к экзаменам.

Закончив с отличием школу, она поступила в Мухинское училище осваивать специальность художника-модельера. Занятия в Мухе посещала исправно, а вечерами шила брюки из отечественной джинсовки, проклеенной марлей на ПВА, чтобы «штаны стояли». Это был её конёк – «стоячие джинсы», последний писк моды. И весомое дополнение к стипендии.

Однажды в центральном зале проходило выступление студентов Театрального института, у которого с Мухинским училищем наладился культурный обмен. Их шикарный зал, с мраморными лестницами, под большим стеклянным сводом, привлекал будущих актёров как сценическая площадка. Рите понравился один студент, очень высокий, в чёрном облегающем свитере, с откинутой назад гривой волос, которой он в патетические моменты встряхивал очень эффектно.

Будущий актёр читал под музыку стихи Мандельштама, грустные, интригующие:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.Я список кораблей прочел до середины…

Этот прочтённый до середины список кораблей – что, что ему помешало читать дальше?! – казался Рите зашифрованной формулой спасения. Но от чего? От бурного моря, жизненных невзгод? Или внезапного чувства, острого, как металлическая заноза, когда-то вцепившаяся Рите в палец на школьной экскурсии по Балтийскому заводу?