Между логикой и этикой: Три исповеди разума

19. Это понятие бытия формируется понятием мышления, и в этом понятии мышления возникает понятие духа. Следовательно, даже в чистой философии природы единство и единственность бытия связаны с единством мышления и единственностью духа. Ибо если даже бытие едино, то тем более дух, противостоящий пёстрому миру чувств. Только бытие, основанное в мышлении, не противоречит духу; ведь мир мышления – это мир духа; единство связывает бытие и мышление.

20. Следует также отметить, как единство точно так же связывает мышление и Бога, что уже проявлялось у Ксенофана. И подобно тому как элеаты через единство связывают мышление и бытие, так израильтяне через единство связывают мышление и Бога. 21. Поэтому становится понятным и то, что обычно не находят достаточно заметным, – а именно, что повсеместно в Ветхом Завете, от Пятикнижия до пророков и псалмов, отношение к Богу требует познания. Недостаточно того, что требуется служение, почитание, послушание Богу: с особой настойчивостью всё внимание уделяется познанию Бога. И эта задача остаётся руководящей мыслью для всего развития монотеизма.

22. Но здесь становится понятным и другое побуждение. Требуется не только познание Бога, но и любовь. Она кажется совершенно новым, совершенно иным мотивом сознания. И потому достаточно часто возникает столкновение и конфликт между этими двумя мотивами – интеллектуальным и эмоциональным. Рационализм, однако, всегда стремится утвердить единство этих двух. И делает это совершенно справедливо. Ведь обычно также не воспринимается как нечто удивительное, как может мыслиться любовь к существу, удалённому от всякой непосредственной связи с человеком. Познание в еврейском языке повсеместно используется для обозначения полового общения, причём законного. Оно означает, таким образом, наитеснейшее единение, а потому и как символ – истинное познание, как единение духа с его содержанием. Благодаря этому тождеству между познанием и любовью, возможно, объясняется любовь, которая первоначально, по крайней мере, не означает ничего иного, кроме познания. Позднее к этому основному значению любви добавляются иные мотивы, исходящие из мысли о Боге. Но тем более поразительным становится из-за этого тождества с любовью требование, мысль о познании. Как можно понять, что человек должен обрести соответствующее этой глубине познание Бога или хотя бы стремиться к нему?

23. На это есть только один ответ, который, в свою очередь, заключается в вопросе: как можно понять, что мышление должно прийти к тождеству с бытием? В этом и состоит смысл мышления, равно как и смысл бытия, в этом новизна, новая ценность этих двух понятий, что они вводят это чудо как таковое. Ибо и здесь следует спросить: как можно мыслить мышление таким, чтобы оно вступало в тождество с бытием? И как можно мыслить бытие таким, чтобы оно могло вступать в тождество с мышлением? Но в этом и заключается подлинный смысл этих двух новых понятий, при открытии которых действовало и третье новое понятие – единства. Мы заключаем, таким образом, от значения единства для мышления и бытия природы к значению единства для познания Бога. Элейскому бытию соответствует в религии понятие единого Бога, как единого бытия.

24. Таков новый вывод: единственность Бога означает изначально не его неделимость, не только его несравнимость с иным бытием, но просто его тождество с бытием, так что перед ним никакое иное бытие не сохраняет силы. Если бы религия развивалась и расширялась в философию, то она сделала бы Когелет своим каноном и наложила бы скепсис, видимость, тщетность на всё мнимое бытие. Однако у монотеизма есть позитивные задачи, которые отвлекают его от этого отрицания. 25. Между тем мы уже видели у Ксенофана, что не только скептицизм является следствием единства Бога. Правда, это единство, если не перенесение, то по крайней мере аналогия с единством космоса, и в этой аналогии оно впервые возникло. Мир имеет единство, и Бог имеет единство. Но последнее означает: Бог имеет единство с миром. Здесь единство становится тождеством, которое впервые было осуществлено у Парменида между мышлением и бытием. У Ксенофана есть не только следствие, но и сопутствующая мысль: пантеизм.

26. Так с самого начала философии монотеизм и пантеизм вступают в противоположность друг другу. Столь непримиримо, столь неизбежно мы усматриваем здесь это противоречие, исходя из основной идеи монотеизма. Бог один, поэтому единый Бог есть бытие. Природа не может претендовать на тождество с ним. Только он есть бытие. Его единственность означает его единственное тождество с бытием, перед которым всё иное мнимое бытие низвергается в мир теней видимости и тщетности. Нет примирения между монотеизмом и пантеизмом. Пан природы есть абсолютное противоречие единственности Бога. И здесь ничего не меняет то, что это пан для мышления природы является ценным и необходимым понятием. Ведь нельзя забывать, что монотеизм – лишь одна из позиций духа по отношению к миру, которая нуждается в дополнении другими позициями. Монотеизм – не принцип естествознания. Однако и естествознание – не единственная позиция духа по отношению к миру, поскольку мир – это также и нравственный мир. Если пантеизм и имеет какое-то оправдание, то только для этики; но здесь мы рассматриваем отношение мысли о Боге к логике. И для этого отношения пантеизм становится препятствием; ибо он вносит противоречие не только в понятие Бога, но и в понятие природы, отождествляя их.

27. Тождество может существовать между мышлением и бытием и между Богом и бытием; но в последнем случае не может быть иного бытия. Пантеизм сам создаёт эту двусмысленность для бытия, которую он, однако, снимает, отождествляя бытие природы с Богом. Тем не менее он не устраняет двусмысленность в понятии бытия, а укрепляет её. Это – независимо от всякой связи с этикой, от всякого монотеистического значения Бога – логическая ошибка пантеизма: он делает понятие бытия двусмысленным. Deus sive natura, говорит Спиноза. В этом одном слове заключается его логическая ошибка. И вся философия должна быть ложной и извращённой, если её отношение к логике не безупречно. Эта безупречность должна проявляться также в определениях и аксиомах. Нельзя допускать адекватности познания, если принцип, на котором и для которого должна достигаться адекватность, не соблюдён и не прояснён как первейшее требование аксиом и определений.

28. Пантеизм неизбежно противоречит рационализму и идеализму: он всегда может быть лишь заимствован из мистики и оставаться в связи с мистикой. Но мистика уживается и с материализмом. Рационализм религии получил и других союзников и руководящие идеи, помимо единства, единственности и глубокого познания. Элеаты получают продолжение в Платоне. Ибо то, что оставалось неясным в элейском понятии мышления, не было прояснено и Сократом, когда тот ввёл понятие в мышление. Загадочность этой силы мышления ещё не была разъяснена и снята. Тогда пришёл Платон и раскрыл волшебство, действующее в мышлении. Он разоблачил тайну и разрешил загадку тем, что снял её как загадку. Вы удивляетесь, – мог бы он сказать в устной беседе, – тому волшебству, которое я вкладываю в мышление, так что оно способно создавать образы, удалённые от всякого восприятия и фантазии. Не удивляйтесь, но постарайтесь понять, как мышление осуществляется методически и какие подготовки и предпосылки необходимы, чтобы оно могло осуществляться. Так Платон пришёл к своей идее.

29. Он пришел к своей идее строгой, чистой науки, исходя из математики. И в тогдашнем школьном употреблении математики, которое еще находилось в самых начатках, основу и предпосылку для любой математической работы – будь то в виде принципов или только основных понятий – называли гипотезой. Таким образом, обоснование является первым во всяком мышлении. Без этого первого, без этого начала нет никакого начала, а без начала – никакого продвижения в мышлении. Это относится не только к математике, но данная метод – уже Платон использовал для своей идеи выражение «метод» – применим ко всему мышлению человеческого духа. Все мышление состоит и основывается на этой постановке своей задачи, своих проблем. Все мысли – это замыслы мышления, предпосылки, проблемы, предметы, которые предстоит рассмотреть и решить. Таким образом, каждому тезису требуется его гипотеза, которая, в свою очередь, требует своей гипотезы в бесконечность всего научного мышления.

Это бесконечное мышление – бесконечное в обратном направлении в ряду гипотез, бесконечное в прямом направлении в ряду тезисов – и есть подлинное, чистое мышление, само порождающее свое содержание. Но поскольку все научное мышление, все мышление идеи укоренено в силе гипотезы для всей бесконечности своих образований, то мышление идеи есть мышление гипотезы.

30. Термин идея можно было сохранить, хотя он выражает лишь кажущийся субъективный момент – созерцание (ἰδεῖν). Ведь разве не в созерцании рождается гипотеза, и разве не заслуживает это созерцание постоянного отличия?

Если учесть, что стиль величайших умов пробивается к свету в антиномиях и парадоксах, то становится понятным очарование, которое созерцание имело для Платона: это видение и в то же время не-видение. Оба значения заключены в аористической форме греческого слова. И оба значения существуют рядом. Из всех восприятий зрение – самое острое и объективное. Но мышление – не восприятие, а значит, и не видение. Поэтому в мышлении видение углубляется до созерцания. И идея есть зримый образ, подобно тому как и пророки пользовались этим образом, на что уже указывал Фихте. Идея – это созерцание, которое, как гипотеза, предпосылается всему научному мышлению, лежит в его основе, формирует его предмет, содержание его задачи.

31. Из совместного существования этих двух условий мышления вытекает важное следствие: идея есть гипотеза, и гипотеза есть идея. Законный смысл идеи не может заключаться в том, что ее можно было бы созерцать иным путем, кроме как в рамках и методологии научного мышления. Идея – это гипотеза. Но точно так же идея не может быть размыта и низведена до какого-либо образования – будь то восприятие, фантазия или вообще представление, а тем более внушение. Идея принадлежит исключительно аппарату научного мышления. Оно, конечно, не ограничивается математическим, но в других научных проблемах понятие идеи может быть допустимо лишь при условии, что с ним можно установить аналогии.

Никогда идея не должна быть использована для образования вненаучного мышления. Рационализм – предварительная ступень идеализма. Если созерцание должно стать мышлением, то это может произойти только на почве научного мышления. Созерцание, греческое созерцание, в латинском выражении обрело новую самостоятельность, и новые языки продолжили этот процесс. Так интуиция оказалась в положении, будто она управляет наследством идеализма. Эта видимость роковым образом сказывается на философии, религии, всей культуре. Интуиция, сама по себе обманчивая, является воплощенным противоречием подлинному научному мышлению. Она даже не составляет ясной противоположности материалистическому восприятию, не говоря уже о том, чтобы претендовать на право представлять идеализм, который она уже в его истоке – рационализме – отрицает.

Но с пантеизмом интуиционизм может легко объединиться; из двух двусмысленностей возникает чудовище третьей.

32. Хотя и добрые, плодотворные начинания мистики участвуют в этой связи, это можно рассматривать лишь как новый признак обоих ложных понятий. Понятие Бога возникает для религии в естественной, примитивной связи с мышлением. И его историческое развитие совершается в живой силе этой связи, которая все точнее развивается в связь с логикой, как она возникает в объединенной внутренней истории науки и философии. Без связи с научной логикой нет религии исторического характера. Мистика образует лишь боковые пути религии. А без идеализма гипотезы нет ни науки, ни научной логики; поэтому без него не следует ожидать и религии! Однако интуиция не способна создать логику. Она не просто боковой путь, она – заблуждение научного мышления. Столбовую дорогу мышления, которая стоит в свете истории, прокладывает платоновский идеализм благодаря плодотворности своей методологии гипотезы.

33. Если и этика должна зависеть от логики, а значит, от этой логики гипотезы-идеи, то возникает вопрос – и мы не станем ему сопротивляться или уклоняться от него: как относятся нравственные идеи к методологической ценности идеи как гипотезы? И наконец, если религия связана с этикой: каково отношение идеи Бога к платоновскому основному значению идеи как гипотезы?

III. Отношение религии к этике

1. Переходя теперь к связи религии с этикой, чтобы через нее показать участие систематической философии в религии, мы обнаруживаем здесь понятие монотеизма и его принципиальное отличие от политеизма: в монотеизме главное содержание составляет не столько Бог, сколько человек, или, точнее выражаясь, не Бог сам по себе, а всегда лишь в соотношении с человеком, равно как, соответственно этой корреляции, и не человек сам по себе, а всегда в соотношении с Богом.

2. Уже этим опровергается мнение, будто культ является критерием понятия религии, как это принимается историей религии. Напротив, культ, который в любых формах остается и всегда был жертвенным служением, есть пережиток служения богам, призванный умилостивить гнев и зависть богов и смягчить страх перед их могуществом и злодеяниями. Ничего не меняется, по существу ничего, даже если постепенно в богах начинает проявляться доброжелательность; ибо все это лишь улучшает оппортунистические отношения между Богом и человеком. Религия возникает лишь тогда, когда человек, поскольку речь идет о проблеме религии, становится как бы равным Богу, вставая рядом с ним.

3. Тогда проблема заключается уже не в сущности Бога как демона, и не в сущности человека как существа, подчиненного судьбе или воле богов, а в том, что в религии появляется абстрактное понятие, которое покрывает собой оба прежних единственных понятия религии: Бог и человек. Этот переломный момент выражен в известных словах пророка Михея: «О, человек! сказано тебе, что – добро». Здесь объединены три понятия. Человек выступил на сцену, заняв место израильтянина. И Бог призвал его, чтобы возвестить ему – что? О Себе ли? Или о человеке? Нет, ни то, ни другое. Весть относится к чему-то совершенно иному, к новому понятию, к понятию, несущему тяжесть абстракции: добро. Можно ли найти более глубокую, более сложную абстракцию во всем запасе понятий? С этим понятием возникает религия, и именно как монотеизм. Это понятие, казалось бы, отодвигает на второй план и Бога, и человека: как будто бы оба они впервые обретают существование и оправдание лишь через понятие добра. Изречение Михея – это краткая формула, в которой может быть заключен весь пророческий дух со всеми его целями. Не вокруг Бога вращается мысль пророков, их стремления и деяния, и не вокруг человека в его эмпирическом бытии, как народа и государства, но новый человек, человечество становится их понятием о человеке. И с этим новым понятием человека они уничтожают мир богов и открывают, возвещают Единого Бога единого человечества. Что есть добро, должен возвестить Бог. Для этого Он призывает человека. Что же такое добро? Не приводя дословно ответа Михея, мы можем быть уверены, что, отвечая, придем с ним в согласие, если скажем: добро для человека – это человечество, и, развивая эту мысль: для Бога опять-таки только человечество – его дарование и гарантия для человека.

4. Это – сущность пророчества: осуществление единого человечества в мессианскую эпоху. И это – сущность мессианства: надежда, уверенность в это будущее человечества. Вся предшествующая мировая история, и даже тысячелетия, прошедшие с тех пор, не могут ничего доказать против этой уверенности, которая составляет содержание новой религии. Как мышление отворачивается от восприятия и представляющейся в нем действительности, так религия мессианства отворачивается от прошлого и настоящего; она создает для человека в соотношении с Богом новое понятие времени: будущее. Только оно наполняет время; только оно делает время живым, истинным и содержательным. То, что в ином случае предстает как содержание времени, есть лишь теневое образование; оно влачится и хромает, бескровное, тогда как будущее одно обладает пульсом жизни – истинного бытия, как оно возникает в мышлении у элеатов. И как там Единый Бог – который, однако, там тождествен космосу – порождает Единое Бытие, так здесь Он порождает Единое истинное время для Единого человечества.

5. Если мы таким образом в истоке религии распознали ее кровное родство с этикой, то на почве самой этики эту связь следует рассмотреть далее. Также и Сократ исходит из проблемы добра. И он тоже изобретает понятие человека; изобретает понятие вообще на примере понятия человека. Ибо, поверх отдельных профессий, на которые распадается жизнь и деятельность людей, он призывает их и пробуждает к единой задаче человека. Поверх всех полезностей и оппортунизмов жизненных служений, к которым стремятся рабы профессий, он выспрашивает у них проблему добра из самой их души. Таким образом, и он связывает понятие человека с понятием добра.

6. Однако у Сократа мысль о добре впервые возникает в чистой философии; но его понятие как таковое, а значит, и понятие добра, еще не могло довести свое обоснование до конца. Мысль появляется как чудо или как уловка человеческого мышления. Понятие должно было стать идеей. Это относится не только к логике и науке, но, пожалуй, еще более к этике. И Платон осуществил это завершение, в котором он дал этике ее обоснование, а понятию человека – его основу. Мышление – вот что эти люди открыли в этике и для нее. Этот суверенитет этического мышления, противопоставленный восприятию в его действительности, влечениям (желаниям) и субъективным мотивам, раскрывается в основополагающем методологическом замысле «Государства». Душа человека, а значит, его понятие, его идея, говорит Платон, может быть познана лучше и точнее в макрокосме государства, чем в микрокосме человеческого индивидуума. Снова то же направление основной силы мышления: отворот от восприятия и его объекта, каковым является эмпирический человек, и восхождение к человеку, как говорит пророк; к государству, как говорит эллин. Но человечество, в отличие от человека, становится здесь, как и там, новым человеком – здесь для этики, как там для религии. Человек как государство – это начало человека как человечества. Ибо и в мессианском будущем народы человечества не иначе придут к этическому объединению, как в союзе государств народов как таковом.

7. Однако этим не исчерпывается аналогия между этикой и религией. Во-первых, мы спросим, есть ли в этике место для Бога? Если Платон не определил этого места, то не обрело ли оно пространства в последующее время? Далее, следует спросить, как были проведены разграничения между идеями для идеи добра, и, следовательно, между этикой и логикой. Здесь мы стоим у подлинных ворот метафизики, находящихся на перекрестке, где естественные и гуманитарные науки расходятся, где логика заканчивается и начинается этика. Это испытание было предложено и учению об идеях, и Платон выдержал его. Он задался вопросом, может ли его основная методология обрести тот же вес истинности в проблеме добра, что и в математических идеях, и благодаря им – в проблеме природы. Этот вопрос встал с новой остротой. Ибо математическим идеям и теоремам не наносится ущерб, если признать их зависимость от аксиом, если понимать аксиомы как основоположения, которые должны предшествовать, чтобы на их основе могли быть воздвигнуты теоремы. При этом не говорят, что все построено на зыбучем песке; ибо вес этих основоположений оценивается правильно. Преодолевается и поверхностное возражение, переходящее в повестку исследования: что эти основоположения лишь относительны и предварительны. Пусть так; возможно, всегда будут придумываться новые гипотезы. Но понимание возвышает основоположение над всяким подозрением в произвольной субъективности: что иначе исследование вообще не может начаться, что иначе исследование не может обрести истинного основания, кроме как через основоположение. Основоположение есть основа всего научного мышления; другой нет, и этой – достаточно.

8. Но может ли, с другой стороны, эта методологическая уверенность дать полное успокоение перед проблемой нравственного? Не ищет и не требует ли реальность нравственного высшего ручательства, чем то, которое может дать идея как гипотеза? Стоит ли добро на той же ступени значимости, требований знания и притязаний на значимость, на которой стоят математические идеи, поскольку они составляют основание природы? Могу ли я и здесь обрести покой, веря в этот последний вывод мудрости: что лучшее уверение есть лишь иллюзия, что последнее ручательство истины и здесь заключается в ценности идеи как основоположения? И если правильно, что иной вид уверенности абсолютно невозможен: не должна ли по крайней мере вопрос составлять необходимое проблему, чтобы через этот вопрос различие проблем между нравственным и природой действительности могло быть доведено до методологической формулировки? Сам вопрос имеет методологическое значение и, следовательно, плодотворность, даже если его положительное решение не во всяком смысле допустимо. Платон поставил этот перекрестный вопрос перед своим методом, и на его основе он выделил среди идей идею добра. Он назвал ее важнейшей идеей (μέγιστον μάθημα). В притче о солнце он вознес ее над всякой видимостью и познаваемостью, в то же время приписав ей, как солнцу, не только основу видимости, но и основу бытия и роста. Однако, как нельзя увидеть самого Гелиоса, а лишь его порождение, свет, так и он не может определить само добро, а лишь его порождение: но это всегда сама идея добра.

9. Как же разрешается противоречие, заключающееся в том, что учитель идей не может определить само Благо, подобно Гелиосу, и тем не менее признает его порождением в Идее Блага? Таким образом, Идея Блага, несмотря ни на что, остается истинным подобием Отца; Идея может даже в случае Блага свидетельствовать методологически о самом Благе.

Противоречие возникает и разрешается в понятии Идеи. Идея как таковая может быть лишь методологическим основанием, но в отношении Идеи Блага возникает оправданное требование, чтобы она означала нечто большее, обладала большей значимостью. В чем же оправданность этого требования, если его методологическое удовлетворение должно оставаться недостижимым? Оно заключается в ценности, которую дух приписывает Благу, возвышая его над всем природным и его наукой. Это требование не должно быть утолено или удовлетворено, ибо эта ценность не может быть умалена, поколеблена или уменьшена. Тем не менее, для этой проблемы нельзя заложить иного основания, кроме методологического, поскольку этика и логика, хотя и различаются по содержанию проблемы, не должны быть разъединены в едином мышлении; поскольку природа и нравственность как проблемы различаются по своему содержанию, но как методологические проблемы, как проблемы познания, они должны оставаться объединенными в единстве метода. Так мыслил Платон; так он обосновал идеализм в его двойственной форме: как логику и как этику. И так он наметил путь, который спустя долгие века вновь проложил Кант.

10. Платон не только описал различие в содержании и ценности между логикой и этикой через притчу; его абстрактная диалектика создала на границе определения этого содержания познания тот понятийный фундамент, в котором метафизика имеет свое начало и всегда утверждает свою самостоятельную ценность. Провозглашая Идею Блага высшей идеей, он возвышает ее и над уровнем бытия, на котором пребывают все остальные идеи: Идея Блага находится «по ту сторону бытия» (ἐπέκεινα τῆς οὐσίας). Последующие слова достаточно поясняют смысл этого «чудесного превосходства»: лишь «сила достоинства» (δυνάμει καὶ πρεσβεία) должна означать это превосходство. Тем не менее, понятно, как непосредственные и все последующие эпохи пренебрегали этими ограничениями, обращая внимание лишь на исполнение, которое здесь столь мощно, столь величественно предлагается для требования, не утратившего своей силы во все последующие времена.

Но именно из потусторонности бытия, означающей здесь лишь потусторонность по отношению к бытию, обоснованному математическими идеями, возникла та потусторонность всему мышлению, всему познанию, которая составляет проблему метафизики. Благодаря этому ей оказывается недостаточно общего дома философии, и она переходит в религию или принимает религию в себя.

Так из самооправдания учения об идеях возникла трансцендентность Блага. И потому объяснимо, что вскоре, когда монотеизм проник в увядающее эллинство, в нем увидели Бога и отождествили с ним. Вершине, которую учение об идеях образует в этом измерении Блага через Идею как основание, хотя и была отсечена верхушка, связывающая ее с фундаментом ее земного царства, но вершина осталась в своей изолированности и дали, возвышаясь на горизонте мышления. Благо теперь выделилось как проблема нравственного, и этика отделилась от логики, но через Идею сохранила связь с ней, хотя эта связь, в свою очередь, была перенесена в метафизику.