Последний романтик. Банды Дзержинска

Так моя вторая любовь и осталась несбыточной. Я мог лишь мечтать, смотреть на неё издалека и хранить свои чувства где-то глубоко внутри. Лихие девяностые… Время, когда даже самое чистое чувство могло быть смертельно опасным.

Глава 4. Прощай, школа!

Школьные годы чудесные, с дружбою, с книгою, с песнею.

Как они быстро летят! Их не воротишь назад.

Разве они пролетят без следа? Нет, не забудет никто никогда

Школьные годы! (Евгений Долматовский, «Школьные годы»)

Эти строчки звучали тогда горькой иронией. Лето 1995 года дышало на город тяжёлым воздухом, пропитанным запахом асфальта и тополиным пухом. В августе мне должно было исполниться четырнадцать, и сама жизнь, казалось, замерла перед выбором: остаться в школе, тянуть лямку до одиннадцатого класса, потом – институт, о котором я даже не мечтал? Или пойти в училище, получить профессию и начать зарабатывать?

Этот выбор усугублялся семейной ситуацией. Родители к тому времени окончательно разошлись. Наша просторная трёхкомнатная квартира с высокими потолками растворилась в цепочке обменов, оставив после себя лишь убогую «двушку» да крохотную «однушку». Отцу досталась лучшая доля – та самая двухкомнатная квартира на окраине и новенькие «Жигули-семёрка», матери – дом в деревне и малогабаритная «однушка».

Мысль об отце неизбежно возвращала меня в прошлое. Отец всегда был необычным человеком – стремился к недоступным знаниям, желал быть лучше других, умнее, выше. Много читал, занимался саморазвитием, быстро осваивал языки, неплохо играл на гитаре. С помощью книг и ума мог разобраться с любым вопросом. В восьмидесятые за неординарные способности его отправили в командировку в Сирию. Тогда мы поехали всей семьёй и жили там около трёх лет.

О, Сирия… Прекрасный край! Сколько воспоминаний: архитектура, живописные места, животный мир! Одни вараны и богомолы чего стоили – словно существа с другой планеты. Часто мы ездили на экскурсии к памятникам, встречая на пути огромные поля красных маков, взбирались в горы к водопадам. Водопады Аль-Сайдаята низвергались с чёрных скал, будто небо прорвалось. Вода, взбитая в белую пену, ревела, вырываясь из каменных тисков. Я стоял, подняв лицо к ледяным брызгам, и кричал что-то, но голос тонул в грохоте. Это было безумием!

А розы… Белизна их бутонов была не холодной, как снег, а тёплой – словно слоновая кость. Лепестки, тонкие и полупрозрачные у краёв, к центру сгущались в плотную спираль, напоминая старинные свитки. Аромат – нежный, почти медитативный, без сладости дамасских роз, но с холодноватой чистотой и горьковатой изысканностью. Первой волной накатывала терпкость белого чая с лимонной остротой, потом – минеральная прохлада камня, горечь побегов, оттенки белой камеди и цветочных ферментов. Вместо сладости – ландышевая прозрачность. Этот запах можно было назвать «застывшим шёпотом». Те розы пахли вечностью, а вечность, как известно, не умещается в бутылку духов. Она живёт только в памяти.

Но эта красота и гармония остались в прошлом. После возвращения из Сирии отец начал пить. Стал высокомерным. У родителей начались скандалы, и мама подала на развод. После развода он запил окончательно. Деградировал на глазах, увлёкся эзотерикой: разгонял тучи руками, «лечил» людей аурой, считал себя избранным. Деньги на моё содержание не давал – откуда им было взяться? С работы его выгоняли за пьянство и заносчивость.

Тогда, я изредка навещал его – не из жалости, а из долга. Квартира была завалена пустыми бутылками, пепельницы переполнены. На столе – книги от оккультизма до эзотерики. А мама крутилась между работой, огородом и квартирными обменами – в те годы это был единственный способ не провалиться в нищету окончательно.

А потом в нашей жизни появился Андрей. Он вошёл неожиданно – как будто из тех самых боевиков, что крутили по вечерам в полупустых видеосалонах. Высокий, с широкими плечами дальнобойщика и спокойными, привыкшими всматриваться в дорожную даль глазами. Ему было тридцать шесть, но в нём чувствовалась какая-то вечная мужская сила – та, что даётся жизнью: кулачными разборками, армейской службой, ночными рейсами через пол-Европы.

Андрей обожал Шварценеггера. В его смехе, в том, как он поправлял заломленную кепку, даже в том, как закуривал, стоя у подъезда, было что-то от героев «Коммандос» или «Хищника». Но в отличие от экранных персонажей, он не стрелял из пулемётов – он просто жил так, будто вокруг всегда были джунгли, где выживает сильнейший.

– Не бойся никого, – часто говорил он мне. – Все они фраера, пока толпой ходят. А когда прижмёшь одного в тёмном углу – и сразу щенком заскулит.

Его биография читалась как гимн лихому времени: боксёрский зал, мотокроссы по грязным просёлкам, армия, где он, по его словам, учился жизни. Друзья у него были разные – и те, кто ходил по лезвию ножа, и те, кто этот нож отбирал. Город знал его, уважал, а кое-кто и побаивался.

Он возил грузы в Испанию. В те годы это звучало как космическая экспедиция. Его «Опель», один из первых иномарок в городе, который он привез в кузове своей фуры, казался пришельцем из будущего на фоне старых «Жигулей» и потрёпанных «Волг».

Но самое удивительное было в другом. За всей этой брутальностью скрывался удивительно светлый человек. После долгих рейсов он валился на диван, включал «Тома и Джерри» и хохотал, как мальчишка, когда кот грохался со шкафа. В компаниях он был душой – его байки про пограничников, про пьяных финнов, про таможенников, которых он водил за нос, слушали, затаив дыхание. И в тот момент, когда он, смеясь, рассказывал очередную историю, я понимал: этот человек стал для нас чем-то большим, чем просто мамин ухажер. Он стал нашей крепостью. Его присутствие наполняло меня уверенностью – с ним я чувствовал себя под защитой. Наши шутливые потасовки во дворе постепенно превращались в настоящие уроки выживания. Его огромные ладони мягко поправляли мою стойку, а низкий голос говорил: – Ноги шире, локти прижал, смотри в глаза, а не в пол.

Его мощные руки, обхватывавшие меня в дружеских объятиях, могли в любой момент превратиться в грозное оружие, и я жадно впитывал каждое движение, каждый приём. «Попробуй вырваться», – говорил он, и я извивался, как угорь, пока не находил слабое место в его захвате. Однажды, вытирая пот со лба после очередной тренировки, Андрей бросил: – Тебе бы боксом заняться.

Послушав его совет, я записался в ближайшую боксёрскую секцию в спортзале школы №4, где пахло потом, кожей боксерских перчаток и надеждой. Тренер на первом же занятии поставил меня в спарринг против рыжего верзилы с руками как молоты. Тот обращался со мной, как с тренировочной грушей, его кулаки оставляли синяки на моих боках, а мои редкие ответные удары растворялись в воздухе. Через несколько таких тренировок я понял – здесь меня не научат драться. Быть боксёрской грушей и позволять вышибать себе мозги мне вовсе не хотелось. Я решил тренироваться дома. Андрей не стал ругать меня, только молча привёз из гаража ржавые гантели и самодельную штангу.

– Будем делать из тебя человека, – сказал он, и в его глазах я увидел ту самую непоколебимую уверенность.

В четырнадцать лет я был очень худым и весил не более сорока килограммов. Мне необходимо было набрать вес, чтобы нарастить мышечную массу и приобрести физическую силу, но мне никак не удавалось этого сделать. Рацион в девяностые был самым незатейливым и в основном состоял из того, что выросло в деревне на огороде. Я очень много двигался, часто играл в футбол или просто гонял мяч во дворе – короче, тратил намного больше калорий, чем потреблял. Мышцы никак не хотели расти.

Андрей следил за моими попытками нарастить мышцы с ироничной улыбкой.

– Ты как тот индеец из твоей книжки, – говорил он. – Дух сильный, да тело пока слабое. Но в его глазах я видел одобрение – он ценил моё упорство, эту мальчишескую готовность биться против всех и вся. И пусть мышцы не хотели расти, зато росло нечто более важное – характер, закаляемый в горниле девяностых.

Мама после основной работы занималась обменом, выстраивая сложные цепочки из нескольких квартир. В её глазах читалась та особенная усталость, которая бывает у людей, вынужденных считать каждую копейку. После основной работы она превращалась в мастера сложных жилищных комбинаций – настоящего гроссмейстера обменных операций. Те годы вытравили саму возможность простых сделок. Сбережения бабушки – те самые, что когда-то могли стать квартирой – теперь не стоили и коробка спичек. Деноминация смела остатки советского благополучия, оставив людям лишь их квадратные метры как последний оплот стабильности.

Мама изучала объявления в газете «Из рук в руки», испещряя их пометками. Её блокнот превратился в лабиринт стрелочек: «однушка» в центре → «двушка» на окраине → трёхкомнатная в спальном районе…

Но однажды схема сошлась. Наша тесная однушка превратилась в просторную (по меркам того времени) двушку. Это была старая панельная пятиэтажка на окраине города. Двухкомнатная угловая квартира без ремонта, в ужасном техническом состоянии. Из окон открывался вид на гаражи, помойку и какие-то хозяйственные постройки. Зато теперь у меня была своя отдельная комната. В четырнадцать лет об этом можно было только мечтать! Мы быстро сделали своими силами косметический ремонт и переехали в новое жилище.

Проживавший в нашем подъезде контингент тоже оставлял желать лучшего. На втором этаже обосновались алкаши, которые постоянно буянили и дебоширили.

Их жизнь крутилась по замкнутому кругу: тюремная камера – вытрезвитель – грязная лестничная клетка. Запах стоял соответствующий – перегар, моча, дешёвый табак. По ночам из их квартиры доносились дикие крики, звон разбитых бутылок, а утром на ступенях валялись окурки и осколки стёкол. Соседство с ними было крайне неприятным.

Андрей сразу же навел порядок, и они утихомирились. По крайней мере, ни к кому в подъезде или во дворе не докапывались и не вымогали деньги. Свою преступную деятельность неблагополучные соседи вели где-то на стороне. Андрея они боялись и поэтому уважали.

Однажды, выйдя из подъезда, мы столкнулись с местным алкашом и дебоширом из соседнего дома. Это был здоровый молодой мужик лет двадцати пяти. По габаритам он не сильно уступал Андрею, и их силы были примерно равны.

– Эй, есть деньги на пиво? – агрессивно рявкнул здоровяк.

– Ты ничего не попутал? – спокойно спросил Андрей.

– А ты чё, крутой? Давно по морде не получал? – взревел этот бык.

«Ну всё, сейчас будет драка», – мелькнуло у меня в голове.

Вечерний воздух внезапно стал плотнее, наполнившись предчувствием бури. Я замер, ощущая, как по спине пробежали мурашки. В следующее мгновение всё произошло с молниеносной быстротой.

Андрей сделал стремительный шаг вперёд. Его первый удар, точный как выстрел, обрушился на наглеца подобно молоту. Второй – хук в печень – заставил здоровяка согнуться пополам. Неуклюжий ответный взмах огромной лапы лишь рассек воздух, оставив противника открытым для сокрушительного апперкота. Поняв, что ловить здесь нечего, он рванул вперед, спасаясь бегством, получив ещё пару ударов по затылку.

– Прости, браток! Я тебя… я тебя с другим перепутал! – просил пощады детина, прикрывая голову руками от новых ударов. – С Васей… Это ошибка…

– Ну, теперь будешь знать, – бросил ему вдогонку Андрей.

Я шёл рядом, стараясь не выдать дрожь в коленях. Во рту пересохло, а в ушах всё ещё звенело от глухих ударов по плоти. Но сквозь страх пробивалось другое чувство – гордость. Андрей не был героем из книжек. Он не спасал мир, не произносил пафосных речей. Он просто жил по своим правилам – железным, как армейский устав. И в этом был его кодекс чести: защищать своих, не лезть первым, но бить так, чтобы запомнили.

С тех пор во дворе установился порядок, и никто никого не обижал. Все соседи по дому тоже чувствовали себя защищенными и встречали Андрея как боярина – с поклоном да приветствиями, ибо знали, что за их спиной стоит не человек, а сама справедливость.

Школьные стены, пропитанные запахом мела и юношеских тревог, остались позади. Я грезил о дорогах, что змеями ползут к горизонту, о дальнобойных фурах – железных исполинах, рокочущих гимны свободе. Автодорожное училище в Нижнем Новгороде виделось мне вратами в иной мир, где вместо учебников – карты, вместо парт – кабина с потрёпанным креслом, где магнитола наигрывает песню «Глядятся в ночь усталые глаза в пути шофер дальнобойщик».

Я мечтал о бесконечной дороге и о том, как я буду встречать закаты и рассветы в степях, чтобы алый отсвет на приборах сливался с огнями дальних городов…

Мама была не просто против – она была в бешенстве!

– Какое ещё автодорожное училище? Тебе нужно идти в медицинский колледж. Разве у тебя есть силы быть дальнобойщиком? Какой из тебя водитель? Нет, только медицинский!

Андрей предупреждал меня: – Учти, это не только романтика – это ещё когда три ночи без сна, да колбасит на колдобинах, да дизель воняет.

Но я упорно стоял на своем, и сбить меня с намеченного пути уже не представлялось возможным.

К концу школы я все ещё оставался худым парнишкой с копной черных волос и горящими карими глазами. Неисправимым романтиком, верящим в любовь с первого взгляда и в то, что он её обязательно найдет. Считающим мужество, отвагу и честь главными в жизни. Моей любимой книгой всегда была книга об индейцах «Великий воин». Я иногда её перечитывал и хотел так же, как герои этой книги, бороться с несправедливостью и защищать слабых.

В те дни друзья с улыбкой сравнивали меня с Кри-Кри из популярного сериала «Элен и ребята» – таким же мечтательным и немного наивным. А позже, когда черты лица стали более выразительными, находили даже сходство с молодым Киану Ривзом – такое сравнение, признаюсь, заставляло мое юношеское сердце биться чаще. Но в глубине души я оставался все тем же романтиком, что верил в вечные ценности и ждал своего часа, чтобы доказать, что рыцари не перевелись и в наше время.

Настал день прощания со школой, и классная руководительница, Тамара Евгеньевна, решила устроить для нас, выпускников, торжественный вечер. Я принёс старый жёлтый магнитофон «Романтик», тщательно подбирая кассеты с мелодиями, под которые мечтал впервые обнять в танце ту, что пленила мои мысли. Сердце тайно рвалось к Маше из параллельного класса, но её присутствие здесь было невозможно – её ждал собственный выпускной в стенах 9 «В».

Когда зазвучала та самая песня, я замер. Строки о любви, огне и благословении души словно отражали всё, что тлело во мне:

«Ничего не говори, не боясь сгореть, гори…

Я ж, в огне твоей любви пропадая,

Всё в тебе благословлю, счастьем душу отравлю…»

Но юношеская робость сковала даже самых смелых. Увидев наше смятение, Тамара Евгеньевна объявила «белый танец». Девичьи сердца оказались отважнее: Таня Карманова, круглая отличница, чьё упорство в учёбе я не раз замечал, но чей взгляд никогда не тревожил моего спокойствия, шагнула ко мне первой. Как джентльмен, я не мог отказать, хоть мысленно и рвался к другой.

Её руки легли на мои плечи увереннее, чем мои – на её талию. Она говорила о чём-то, но слова тонули в гуле зала. Я же, смущённый, так и не решился подойти даже к той, что вызывала у меня симпатию. Под звуки прощального вальса школа осталась позади, а впереди маячили три месяца деревенской тишины – и новая жизнь, взрослая, незнакомая, полная обещаний и тревог…

Глава 5. Автодорожное училище

Сентябрь 1995 года. Мне уже исполнилось четырнадцать лет, и жизнь, словно поезд, внезапно свернула на новые рельсы. После безмятежных школьных лет я ступил на порог автодорожного училища в Нижнем Новгороде. Экзамены сдал легко, будто судьба сама расчищала путь. Три с половиной года учёбы – и желанная свобода: работа, зарплата, взрослая жизнь. Мечты о самостоятельности заглушали даже мысль о тяготах пути: каждый день с рассвета до заката я мотался из Дзержинска в областной центр, словно маятник между юностью и зрелостью.

Подъём в полшестого утра. Я вскакивал, умывался, одевался и бежал на трамвайную остановку. Лязг трамвая №5 разрезал тишину, увозя сквозь кварталы панельных пятиэтажек, где фонари мигали, как жёлтые совы. Вокзал встречал гулким эхом – свистки электричек, вой динамиков, объявляющих расписание. Втиснувшись в электричку, я прилипал лбом к холодному стеклу, пытаясь вздремнуть. За окном проплывали телеграфные столбы, крыши гаражей, ржавые цистерны – пейзажи, знакомые до тошноты. Через час – автобусная давка, толчея на улицах города, и вот он, храм знаний: бетонные стены училища, где к восьми пятнадцати уже гудели аудитории.

Училище было обычным: коридоры с длинными голыми стенами, аудитории с исписанными старыми партами, мастерские, где пахло маслом. И хотя три с половиной года казались недолгим сроком, каждый день тянулся медленно. Я думал о том, что скоро получу права, найду работу и смогу наконец сам распоряжаться деньгами. А пока – ранние подъемы, дорога, уроки. Но это было нормально. Я верил, что всё не зря.

Попасть в нашу группу было как шагнуть в волчью стаю. Тридцать два человека. Ни одной девушки – только взгляды острые и настороженные. Буквально с первых дней коллектив разделился на четыре категории.

Первые – «Блатные». Шестеро. Их речи пестрели тюремными терминами, взгляды буравили, будто рентген. Они знали цену слову и умели превратить его в петлю для глупца. Под их кожей пульсировала криминальная жилка, а авторитет, словно ржавый якорь, тянул ко дну тех, кто рисковал перечить. С ними говорили осторожно, как с голодными псами: одно неверное движение – и зубы впиваются в глотку.

Противоположностью им были вторые – «Прихвостни». Тени «Блатных», лишённые их силы и хитроумия. Их кредо – «унизь слабого, чтобы не унизили тебя». Они вились вокруг сильных, как мухи вокруг падали, подбрасывая кости изгоев в костёр их забав. Иллюзия их безопасности, однако, рухнула к концу учёбы: некоторые, потеряв покровительство, скатились в бездну четвёртой категории – «Изгоев».

Третьими были мы – «одиночки». Я – среди них. Не блатные, не приспешники. Мы не лезли в чужие драки, не искали славы за счёт униженных. Цель – диплом, билет в нормальную жизнь. Учёба давалась легко, но выстоять против стаи было труднее, чем сдать экзамен. Нас порой уважали за упрямство: даже превосходя числом, обидчики знали – «одиночка» не согнётся, а если придётся, ответит кулаками.

Самой же горькой долей оказалась участь четвёртых – «изгоев». Беззащитные, словно птенцы, выпавшие из гнезда. Их травили для потехи, стаей, как шакалы, разрывающие добычу. Один начинал издёвку – остальные подхватывали, выискивая в жертве изъяны, которых не замечали в себе. На переменах «изгоев» зажимали в углу: «Чё, мамкин шарф носишь?» – и толпа подхватывала, как эхо.

Мне было мерзко наблюдать за этим. «Неужели они не видят, – думал я, – что завтра сами могут оказаться на их месте? Ведь всегда найдется кто-то посильнее?»

Но заступиться за них я не мог. И моё положение было шатким. Скоро и мне наверняка придётся столкнуться с «разборками». Один на один я бы не струсил, но против толпы дух крепчал не всегда. Физически я уступал многим, хотя и твердил себе: «Кто прав, тот и сильнее». Однако словесная перепалка с «Блатными» напоминала игру в шахматы с шулером, который подменяет фигуры. Страх парализовал: в пятнадцать лет жизнь кажется бесконечной, но одна ошибка – и ты уже на дне, среди изгоев.

Так и текли дни: учёба, дорога, вечное ожидание удара в спину. Наблюдая за травлей, я копил силы для своих будущих битв. Жалость к слабым тонула в необходимости выживать. Училище стало лакмусом характеров: здесь либо гнулся, либо ломался, либо закалялся, как сталь.

А за окнами электричек мелькали пейзажи, будто страницы календаря, вырываемые и уносимые ветром. Красное солнце догорало над городом, отбрасывая длинные тени на путь, где уже не оставалось места детским тропинкам. Впереди маячила взрослая жизнь – незнакомая, жестокая, но своя. И я, стиснув зубы, шагал навстречу, как солдат, ещё не нюхавший пороха, но уже знающий цену чести.

Глава 6. Электрички. Первые друзья

«Время – это поезд, в котором мы все пассажиры…»

Эрих Мария Ремарк

Сентябрьский ветер гнал электрички вдоль ржавых рельсов, и я, четырнадцатилетний студент, влился в этот железный ритм. Два попутчика из посёлка Петушки, что в четырёх остановках от Дзержинска, вскоре стали моими спутниками в этой ежедневной одиссее. Высокий и угловатый Вася, будто жердь, выросшая из асфальта, и белобрысый Коля, компактный и шустрый, словно воробей, – наша троица спаялась общим маршрутом. Позже к нам примкнули Кирилл и Толик из параллельной группы – обычные парни, чьи лица сливались с толпой, но в тесном вагоне обретали черты товарищей.

Нашим плацдармом стал третий вагон с хвоста состава. Каждое утро превращалось в схватку: заводские рабочие, плотные, как кирпичи, заполняли электричку под завязку. Я научился: вычислял траекторию распахнувшихся дверей, занимал позицию на перроне, где толпа, словно конвейер, втискивала меня в вагон. Воздух гудел от матерных перекличек, а я, пробиваясь сквозь частокол тел, ловил знакомые взмахи рук Васи и Коли. Они удерживали заветное место у окна, где уже ждали карты – наш спасительный «Козёл».

Три станции – и вагоны пустели. Рабочие выходили в промзоне, оставляя после себя запах табака и свободное пространство в тамбуре. Там мы делили сигарету на троих, вдыхая дешёвый дым «LM» или «Dallas». Бюджет был скудный: десять рублей в неделю – растянутые, как жвачка. Четыре рубля – на пачку сигарет, остальное – на вокзальные пирожки с картошкой, реже – на жирный беляш, чей аромат казался пиршеством. В столовой училища обедать было рискованно – там хозяйничали «халявщики» и акулы в спортивках, выбивавшие из рук даже крошки. Голод стал теневым спутником, но жаловаться было некому и некогда: конспекты зубрили в тряске, дремали, уткнувшись в запотевшие стёкла, мечтая о подушке.

Особенно сблизился я с Кириллом. Мы понимали друг друга без слов – интересы, мысли, даже привычки совпадали. После учёбы часто собирались у кого-нибудь дома, вместе разбирали конспекты, подтягивали друг друга. Шаг за шагом он стал тем, кому можно доверить всё.

Первый год я прошел, избежав открытых столкновений, хотя вокруг бушевали свои бури. Несколько одногруппников откупались стипендией за относительный покой, а один, не выдержав унижений, исчез из училища, будто стёртый ластиком. То время было испытанием. Жестокость сверстников порой доводила до края – ходили слухи даже о самоубийствах. Подростки редко думали о чувствах жертв, их опьяняла власть. С годами это проходило, но тогда издевательства считались нормой.

Май разорвал этот круг. Последний звонок прозвучал гимном освобождения. Три месяца деревни! Награда: бабушкины блины на сковороде, речка, где время текло медленнее, и сон до полудня без грохота трамваев. Там, среди васильков, я копил силы для сентября.

А пока – электрички, карты и голод остались за спиной! Жизнь, похожая на учебник с вырванными страницами, давала глоток свободы. Но я уже знал: за каждым летом придет осень. И в её сыром дыхании снова завоет гудок, увозящий навстречу взрослению – жестокому, неотвратимому, но единственно возможному.

Глава 7. Схватка с Бармалеем

Почему так выходит, что вежливость принимается просто за слабость?

Почему обязательно кто-нибудь норовит совершить тебе гадость?

Почему ничего не меняется, хотя пролетают годы?

Просто в жизни, сынок, нам часто встречаются различные долбоебы.

Вася Обломов, «АБВГДейка»

Осень 1996-го ворвалась в мою жизнь ледяным ветром, выдувая последние следы детской наивности. Пятнадцать лет – возраст, когда ты уже не мальчик, но ещё не мужчина. Возвращение в училище после летней свободы напоминало вход в клетку с голодными зверями: одногруппники, за лето превратившиеся в гиен, стали жестче, циничнее. Их шутки теперь резали, как нож – точные, расчётливые, жаждущие крови.

Я верил, что правда сильнее кулаков. «Бей первым, если драка неизбежна», – твердил себе, но поступал иначе: ждал, пока дыхание врага не обожжёт лицо, пока его ненависть не обнажит слабость. И лишь тогда, когда отступать было некуда, во мне вскипала та странная сила – не от мышц, а от глухой убеждённости, что правда, как щит, тяжелеет в руках держащего.

Моя уязвимость крылась в прошлом. Ранний старт в школе сделал меня младше, а, следовательно, слабее сверстников. Родительская ошибка, словно рок, тяготела надо мной. В августе 1987 года мне исполнилось шесть лет и в сентябре я пошел в первый класс. Какая же это была ошибка! Никогда не отдавайте своих детей в школу раньше времени! Не лишайте их счастья и возможности быть сильнее и умнее сверстников из-за разницы в возрасте. Лишний год мог бы дать силы и уверенность среди ровесников.