Последний романтик. Банды Дзержинска

Артур Богданов

Последний романтик. Банды Дзержинска

Предисловие

Дайте мне эмоций! Наполните мою душу трепетом любви! Если вы не сможете этого сделать, тогда я сам зажгу пламя любви в вашем сердце!

Я заставлю ваше сердце биться в такт забытым мелодиям, вспоминать то, чего не было, тосковать по тем, кого вы никогда не знали. Я разолью в вас вино меланхолии и опьяню до головокружения – ведь только так, в этом сладком угаре, можно по-настоящему почувствовать, что значит любить…

И начну прямо сейчас – с этого мгновения, с этой строки, где буквы уже перестают быть просто чернилами, а становятся ключами к тем потаённым вратам, за которыми бьётся сердце, готовое загореться.

С уважением, искренне ваш Артур Богданов.

Любовь… Хм… А знаете ли вы, что есть любовь?

Конечно, каждый из нас когда-то чувствовал её трепетное прикосновение. Но у каждого – своя любовь, своя тайна, своя боль и своя сладость. Сколько раз я пытался отыскать в фильмах и книгах историю настоящей любви. Но, увы, их мало. Совсем мало. Разве что вспоминаются шекспировские Ромео и Джульетта, да и те скорее символ, чем правда.

Так где же отыскать настоящую историю любви? Может, она слишком обыденна, чтобы о ней писать? Или, быть может, слишком чиста, чтобы привлекать праздный взор?

Я решил проверить и потому взялся за перо. Перед вами – Последний романтик. Банды Дзержинска. Это не сказка о страсти, пожирающей сердца, не мелодрама о несчастных влюблённых. Это правда – грубая, неидеальная, но настоящая. Та, что живёт не в книгах, а на улицах, в подворотнях, в сердцах тех, кто ещё способен любить без прикрас, без лжи и высоких слов.

Любовь приходит внезапно – как удар обухом в темноте. Не спросив, не предупредив. Ты ещё не видишь её лица, но уже узнаёшь по шелесту голоса, по тому, как воздух меняет плотность вокруг.

И первое, что ты чувствуешь – не восторг, не трепет. Страх. Глухой, животный страх, что вот сейчас – сию секунду – она развернётся и уйдёт. Уйдёт навсегда. А ты останешься стоять, как дурак, с открытым ртом. Мозг лихорадочно мечется в поисках слов, но найдёт лишь обрывки фраз, бессвязных и жалких. Сердце бьётся так, будто рвётся через рёбра. Кишки скручиваются в тугой узел. Ты пытаешься говорить – и язык, предатель, становится ватным. В голове одна мысль: Сейчас она увидит, что ты – никто. Ничтожество. Сумасшедший сбежавший с дурки.

Но это не останавливает. Наоборот – ты готов на всё ради неё, ради любви.

Броситься под колёса. Встать против толпы с голыми руками. Умереть. Потом, кто-то скажет: Он был дурак и ей это было совсем не нужно! И будут правы. Но в этот момент ты не принадлежишь себе!

Иногда бывает так, что такая любовь приводит к смерти. Мой друг погиб в драке в одной из битв группировок, потому что его накануне бросила девушка. Он мог бы сбежать с поля боя, как сделали все остальные, и я в том числе, но та боль, которую он испытывал, не позволила ему это сделать. Он остался стоять один против целой толпы, вооружённой палками, металлическими прутьями, ножами и ещё бог знает чем. В то время я ещё не познал эту боль и понял причину произошедшего намного позже.

Ещё в детстве я впервые ощутил это – странное, звенящее чувство, будто кто-то провёл пальцем по самой грани души, оставив после дрожь и сладкое томление. Я запомнил эти мгновения и жаждал вновь их пережить. Жизнь вела меня извилистыми тропами: первая любовь, обжигающая своей чистотой, первые отказы, холодные, как осенний ветер. Но я шёл, преодолевая тени сомнений, пока однажды не обрёл то, чего так жаждал. Мы были вместе пару лет, но теперь те дни кажутся мне сном, ускользающим сквозь пальцы. Остались лишь обрывки: её смех, приглушённый полутьмой комнаты, тепло кожи под ладонью, тени на стенах, танцующие под мерный стук дождя. Всё остальное – как в густом тумане: я знаю, что там было счастье, но не могу разглядеть его черт. Лишь пустота на месте былых восторгов, будто кто-то выжег воспоминания паяльной лампой, оставив только пепел и осколки.

За эту любовь я заплатил сполна. Боль, что пришла после, была невыносима – острая, как лезвие, и глухая, как удары собственного сердца в подушку по ночам.

Маленькая девочка со взглядом волчицы…

Эти строки звучат иногда во мне, как эхо из другого мира. Они – про неё. Про меня. Про нас обоих, таких жестоких и таких хрупких, разбившихся друг о друга, как волны о скалы. И теперь, когда я пишу эти строки, я понимаю: возможно, настоящая любовь – это не свет. Это тьма, в которой мы наконец видим себя настоящих.

Давно уже угасло во мне пламя любви. Прошли годы с тех пор, как моё сердце, некогда пылкое и отзывчивое, превратилось в холодный камень. Быть может, так и лучше – жить безмятежно, без терзаний, без этой сладкой муки, что зовётся любовью? Быть может, спокойствие дороже всех восторгов и страданий?

Но где-то в глубине, под слоями равнодушия и усталости, ещё тлеет искра – слабая, едва живая. И шепчет она, что, может быть, мне ещё доведётся ощутить тот давно забытый вкус… Хотя бы на миг. Хотя бы в последний раз. А если не в этой жизни, то уж в следующей – наверняка.

Но прежде – позвольте поведать вам всё, как было. Готовы ли вы пройти этот путь со мной? Да? Тогда – вперёд.

Посвящается тем, кто любил без остатка, дрался за честь, горел и угасал в суровых 90-х. Тем, чьи сердца бились в такт с какофонией улиц, кто знал цену слова и чести.

Глава 1. Первая любовь

Первая любовь пришла ко мне внезапно, как весенний ветер, наполненный ароматом сирени, – трепетная, необъяснимая, всепоглощающая. Быть может, это и не была любовь в её истинном, взрослом понимании, но то, что я ощущал тогда, стало для меня точкой отсчёта. Первым трепетом сердца, первым восторгом и первой мукой.

И случилось это в тот год, когда я окончил четвёртый класс школы №47 в рабочем районе Дзержинска, на проспекте Кирова. Отец в то время хорошо зарабатывал – ему удалось пробиться в партийную верхушку в 80-х, и уже несколько лет он был начальником на заводе.

Летом 1991 года, когда мне исполнилось десять лет, родители купили новую трёхкомнатную квартиру в старом центре города на улице Георгия Жукова. Это была «сталинка» с высоченными потолками, обширными межкомнатными пространствами и лепниной на потолках в стиле неоклассицизма. Мы переехали и естественно встал вопрос о поступлении в другую школу.

Так решили: с пятого класса я буду ходить в школу №11, которая находилась рядом с новым домом. Именно там я и встретил девочку, которая впервые подарила мне прекрасное чувство любви.

Говорят, первая любовь – самая сильная. Для меня же любовь всегда была едина – будь она первой, второй или десятой. Она не знает рангов, не делится на степени. Она либо есть, либо её нет вовсе. Всё остальное – лишь бледные тени, подделки, суррогаты чувств.

Девочку звали Лера.

Длинная, туго заплетённая русая коса мягко покачивалась при каждом её движении. А когда она смеялась, в её глазах отражалось что-то неуловимое, и я не мог отвести взгляд. Один её вид заставлял моё сердце сжиматься странной, сладкой болью. Оно трепетало, как пойманный мотылёк, бьющийся о ладонь, – лёгкое, беззащитное, но отчаянно живое. Мыслями я был только с ней. На уроках ловил каждое её движение, на переменах украдкой следил, как она смеётся с подругами, после школы шёл домой той же дорогой, лишь бы продлить эти несколько секунд, когда мы шли в одном направлении.

Мечты мои были простыми: сидеть с ней за одной партой, случайно коснуться её руки, когда передаёшь учебник. Но в нашем классе мальчишки уже высмеивали Пашку за то, что он носил портфель Катиной сестре. «Девчонка!» – дразнили они. И я молчал, сжимая кулаки, глотая собственное бессилие.

Лера жила в том же доме, что и мои двоюродные сёстры – Катя и Таня. Они были старше меня на пару лет и уже вовсю интересовались мальчиками, любовными письмами и гаданиями на картах. Я стал частым гостем у них, надеясь случайно встретить Леру во дворе – она часто гуляла там после уроков.

Сёстры быстро раскусили меня:

– Ты в кого-то влюблён, да?

– Ну скажи! Мы никому не расскажем!

Я краснел, отнекивался, но однажды не выдержал и признался Тане:

– Мне нравится одна девочка…

– Кто? – её глаза заблестели от любопытства.

Я замялся, но после недолгой паузы выдавил:

– Лера! – выдохнул я и весь сжался от смущения.

– Лера Беляева? Из нашего дома? – с удивлением выпалила Таня.

– Ты… ты не могла бы узнать… нравлюсь ли я ей?

Таня тут же схватила колоду карт, разложила их на столе с важным видом гадалки и торжественно объявила:

– Ты ей нравишься! Тебе обязательно нужно признаться ей! Купи ей какой-нибудь подарок и напиши любовное письмо!

Сердце заколотилось от смеси страха и надежды. На следующий день в киоске «Союзпечать» я купил подарки: белые заколки с крошечными цветами, разноцветные резинки для волос, блестящие наклейки – всё это казалось мне в тот момент бесценными сокровищами. Я перебирал их в руках, представляя, как Лера будет закалывать ими волосы, как они будут сверкать на солнце.

Оставалось самое сложное – письмо. Писать я умел плохо – буквы выходили корявыми, неровными. А мне хотелось, чтобы всё было идеально. Поэтому я попросил Таню написать за меня.

«Лера, ты мне очень нравишься, и я хочу с тобой дружить. Артур».

Мы украсили конверт сердечками и зверюшками, и я, затаив дыхание, отправился домой.

На следующий день я ждал момента. Класс пустел, а я притворялся, что копаюсь в портфеле, – каждый скрип двери заставлял вздрагивать. Когда последний одноклассник исчез в коридоре, я сунул конверт между её учебниками. Бумага шуршала, как предатель, и мне показалось, что даже портфель смотрит на меня укоризненно: «Ты уверен?»

Дни после этого тянулись мучительно. Я ловил её взгляд, пытаясь угадать: нашла ли? Прочитала? А вдруг мальчишки вытряхнули портфель на перемене, и теперь смеются за моей спиной?

Но ответ пришёл. Простой тетрадный листок, сложенный пополам, – будто нарочно, чтобы скрыть слова от чужих глаз. Буквы были такими ровными, словно выведенными по линейке, а между строк угадывался лёгкий след ластика – она переписывала.

«Артур, ты мне тоже очень нравишься. Я согласна с тобой дружить».

Я перечитывал эти строки снова и снова. Каждая буква казалась мне драгоценной.

Однако радость тут же сменилась тревогой: – «А что дальше? Открыто заявить в классе о том, что мы вместе, означало подвергнуть себя и её насмешкам. Нужно было придумать, как встречаться вне школы и не подавать виду на уроках, иначе засмеют. Или чего хуже…»

В поисках решения я снова отправился к сёстрам, в надежде, что они позовут Леру на улицу.

Времени катастрофически не хватало! Учиться оставалось всего неделю, а на каникулы родители, как всегда, отправляли меня в деревню к бабушке. Нужно было что-то сделать сейчас.

Таня открыла дверь:

– Привет! Как дела? Давай, проходи к нам, расскажешь всё.

– Недавно я получил ответ от Леры! – выпалил я, едва переступив порог. – Она тоже хочет дружить! Таня, ты не могла бы попросить её выйти погулять?

– Ну хорошо, – согласилась Таня.

– Только я подожду тебя на улице, ладно? – сердце бешено колотилось, готовое вырваться из груди.

Таня зашла в соседний подъезд, а я остался на улице. Лера жила на втором этаже. Всего пару минут туда и обратно, но за это время я весь вспотел, руки тряслись. Мысли путались: Что ей сказать? Как себя вести? Что делать?

И вот выходит одна Таня.

– Не выйдет? – выдохнул я, чувствуя, как надежда тает.

– Не отпустила мама, много уроков. Пойдёшь к нам?

– Нет, я тогда пойду… – пробормотал я, развернулся и пошел в сторону дома.

А потом наступило лето, ставшее нашей разлукой. Я уехал к бабушке, где дни текли быстро, заполненные работой в огороде и беготнёй с деревенскими мальчишками. Первое время я ещё думал о Лере. Потом – всё реже и реже. Три месяца пролетели незаметно.

Сентябрь. Снова пора в школу. С трепетом и сомнением я думал: что же я испытаю, вновь увидев Леру?

На первое сентября мы снова встретились с ней на линейке – та же коса, те же глаза. Но что-то изменилось. Во мне. В ней. Всё. Я ждал бури, трепета, хоть чего-то – но внутри было тихо. Пусто…

Лето растаяло, как последний снег, унеся с собой ту первую, трепетную влюблённость. Мы стали чужими. Возможно, оно было и к лучшему. Ведь в том детском мире, где мальчишек высмеивали за дружбу с девчонками, нам всё равно не дали бы просто «дружить».

Глава 2. Банды Дзержинска. Законы улиц

Я родился и вырос в Дзержинске – сером, дымном городе, затерянном среди лесов и промзоны. Не просто точка на карте, а крепкий промышленный узел края, где трубы заводов впивались в небо. Четыреста тысяч человек, прикованных к этим гигантам, будто каторжники. Утром серые потоки людей стекались к проходным, вечером растекались по обшарпанным дворам. Воздух густой, с привкусом химии, будто сам город медленно окисляется, как брошенный в болото гвоздь. До столицы Волго-Вятского края, Нижнего Новгорода, – рукой подать, километров двадцать.

И здесь все четыреста тысяч душ знали: жизнь – это борьба. Борьба за место, за глоток воздуха, за право быть сильнее. Особенно ярко этот закон проявился в девяностые. Страна рухнула, оставив пустоту, которую тут же заполнили те, кто не боялся крови.

Телевизоры захлестнула волна бандитской романтики – «Бригада», «Бандитский Петербург»… Но для нас, дзержинских пацанов, это была не выдумка. Это была реальность, в которой мы жили. Улицы Дзержинска стали ареной, где молодые и голодные парни мерялись силами, а слабые бесследно исчезали в подворотнях. Ветер гулял по пустырям, разнося шепот: «Кто смел – тот и съел».

Мы, выросшие среди обшарпанных подъездов и ржавых гаражей, жадно впитывали эту криминальную романтику, струившуюся с экранов. Грезились не просто деньги – власть. Власть над улицами, над людьми, над собственной нищей судьбой.

Красивые девушки в норковых шубах, машины с тонированными стёклами, рестораны, где официанты кланяются в пояс… Всё казалось таким близким. Достаточно было одного решительного шага, одного разговора по-мужски в тёмном переулке, одного нажатия курка.

А смерть? Когда ты молод, смерть – абстракция, призрачная тень за горизонтом. Сегодня ты пьёшь шампанское из хрусталя, сегодня тебя боятся, сегодня ты – царь. А завтра… Кто в молодости думает о завтра? Лучше год прожить тигром, чем всю жизнь – дворовой шавкой. Такова была эпоха. Такова была наша молодость – жёсткая, как дзержинский асфальт, и беспощадная, как зимний ветер с Волги.

В те годы город был поделён между несколькими группировками, ставшими главными игроками на этой шахматной доске:

«Кировские» – хозяева пролетарской твердыни. Их вотчина – обширный Кировский район, царство обнищавших рабочих, люмпенов и отчаянных пацанов, для которых улица стала законом. Здесь стоял градообразующий оборонный завод, чьи цеха, некогда гордость страны, теперь дышали ржавчиной и безнадёгой. «Кировские» не просто правили – они были плотью от плоти этого места. Их методы – простота и беспощадность.

В отличие от них, «СУП» – старые тени центра. Старая Правда, Урицкого, Победа – три улицы, сплетённые в тугой узел в сердце города. Здесь время текло медленнее: старые дома, узкие переулки в полумраке. Территория традиций, где уважали умение держать слово больше, чем голую силу. Но за патриархальным фасадом скрывалась железная хватка. СУПовцы не бросались в драку первыми, но если уж вступали – бились до конца. Их боялись за холодный расчёт и умение бить точно в цель.

Прямой противоположностью по духу были «КТР» – «Пердуны» с разрозненным фронтом. Короткая, Тарасова, Раздольная – три улицы, разбросанные по городу. Их союз казался натянутым. Прозвище «Пердуны» они получили за привычку рассыпаться при угрозе. Не славились ни храбростью, ни сплочённостью. Их сила – в умении исчезнуть, переждать бурю, вернуться, когда враги передерутся. Но даже трус имеет предел: собравшись в кулак, «КТР» бились отчаянно, пытаясь смыть позорное прозвище.

Особняком стояли «МАРК» – две стороны монеты. Малахова, Авангардный, Ромашково, Крылова. Их земли – два мира: новый микрорайон Авангардный с девятиэтажками и новенькими машинами городской элиты, и ветхие домишки с застывшим временем. «МАРК» балансировали между ними. Не такие жестокие, как «Кировские», но не позволяли унижать себя, как «КТР». Их сила – в деньгах и связях, а не в голой агрессии.

И, наконец, «Ракетчики» – маленькие, но смертоносные. Улица Ракетная – узкая, как ствол, зажатая между промзоной и свалкой. Ни богатства, ни людских ресурсов. Зато – ярость. «Ракетчики» знали, что их могут стереть в порошок, и жили по закону зверя: бей первым, бей наверняка.

Эти группировки были не сборищами пацанов, а стройными, почти военными структурами со своей четкой иерархией, законами, рангами и ритуалами. Попасть в их ряды мог любой паренёк от пятнадцати с подконтрольной территории. Но подъем по иерархии требовал не желания – крови, преданности и готовности умереть за своих.

Путь наверх начинался со дна – статуса «Огурца». Зеленый новобранец. Его обязанности суровы: дважды в неделю – обязательные «сборы» (на пустырях, в гаражах, на «коробках»), где отмечали явку и разбирали отсутствующих; регулярный взнос в «Общак»; участие в «Базарах» – разборках на передовой, часто с ржавой арматурой вместо оружия. Отступление от правил – пропуск, неуплата, трусость – каралось быстро и жестоко.

Следующая ступень – «Микроны». Сбросить клеймо «зелёного», доказать, что ты не расходный материал, можно было лишь испытаниями: проявить бесстрашие в схватке с превосходящим врагом; расширить влияние, приведя минимум троих новых; доказать абсолютную надежность, ставя общее выше личного. Нарушение доверия, особенно трусость или побег, каралось жестоким избиением, часто означавшим изгнание. «Микроны» имели чуть больше свободы, но до авторитета было далеко.

Значительный шаг вверх – «Малолетки». Уличные младшие командиры. Сюда – лишь по крови, доказавшие преданность в боях не раз. Освобождались от «Сборов», но обязаны были быть в первых рядах в серьезном конфликте. Не платили в «Общак», но получали из него помощь. Их слово имело вес: могли разнимать драки младших, вершить суд над провинившимися. Но и ответственность была смертельной: малолетку-труса или предателя ждала беспощадная расправа.

Костяк и оперативное ядро любой группировки – «Старшие». Уже не мальчишки, но еще не «воры в законе». Парни за двадцать, часто с зоной за плечами, знавшие цену слову и крови. Именно они: вели переговоры на «стрелках», пытаясь замять конфликт до «базара»; контролировали внутренний порядок, не допуская беспричинных грабежей и бузы среди младших; распределяли средства «Общака» – кому передача в зону, кому помощь после больницы. Их авторитет признавали враги. Убийство «Старшего» означало войну на уничтожение.

На вершине пирамиды власти – «Старики». Фигуры почти мифические, редко появлявшиеся на «Сборах». Держали под окончательным контролем финансы «Общака»: взятки ментам, помощь сидельцам. Общались исключительно со «Старшими», через них передавая приказы и вынося окончательные вердикты. Их сила – в связях криминального мира, где слово порой значило больше пули. Решения – окончательны и обсуждению не подлежали.

Так и текла жизнь в этой параллельной реальности – от «Сбора» к «Сбору», от разборки к разборке. Пути расходились: одни поднимались, другие ломались и исчезали. Кто-то погибал в драках, кто-то садился надолго, кому-то везло выжить и стать «Старшим». Над всем царил непреложный закон: предательство своих означало смерть. Без исключений.

Была в тех годах своя, жестокая справедливость: большинство жило одинаково бедно. Деньги – лишь у бандитов да спекулянтов, да и те жили с оглядкой, зная: сегодня в шоколаде, завтра – в земле. Мир мерился другими ценностями: Отвага – не струсить против десятка. Мужество – не сдать своих, даже под пыткой. Уважение – не купить, не выпросить, только заслужить.

И девчонки любили не за кошелёк, а за характер. За то, как парень держится в драке, как смотрит в глаза, как говорит – жёстко, без лишних слов.

Время было такое: любое утро могло стать последним. Могли посадить, могли убить в драке. И от этого чувства горели ярче. Не было зависти – у всех было одинаково: одна пара джинсов на три года, кроссовки, переклеенные «Моментом», бутылка «Рояля» на всех – и то праздник.

Вопреки мнению, дзержинские группировки не были чисто криминальными образованиями. Среди членов – отчаянные парни из рабочих кварталов, где деньги считали по копейкам. Но были и те, кто рос в достатке, чьи родители были инженерами в пиджаках. Однако социальные границы стирались во дворе. Здесь главным было не богатство, а умение постоять за себя и своих. Группировка давала защиту. Чем больше людей – тем крепче репутация. Одиночек же презирали. Их клеймили «Быками» – позорное имя труса, неспособного жить по уличным законам. До пятнадцати нейтралитет прощался, потом наступал выбор: либо ты с улицей, либо против неё.

Выбор был двояким.

Первый путь – отказ. Жизнь «Быка» безопаснее, но унизительнее. Максимум – отберут деньги, дадут подзатыльник, обзовут. Слухи о жестоких унижениях строптивых ходили, но лично я такого не видел. Зато видел, как над ними смеялись, толкали. Они оставались живы, но теряли уважение навсегда.

Второй путь – вступление. Это не просто гулять с пацанами, это принять их законы. Держать слово – и подтверждать его кулаками. Отвечать не только за себя, но и за улицу. Если бьют твоего – обязан мстить. Так и начинались «базары» – уличные войны стенка на стенку.

Итак, выбор был прост: «Бык» – трус, но живой. Или «свой» – крутой, но с риском оказаться в реанимации или в гробу.

А что выбрали бы вы?

Глава 3. Вторая любовь

Следующая любовь пришла ко мне не скоро – лишь в девятом классе. Шёл 1995 год, суровая эпоха, когда улицы городов жили по своим законам, а подростковая жестокость порой граничила с уголовщиной. Мне уже исполнилось тринадцать, и я, как и все мальчишки моего возраста, метался между романтическими мечтами и суровой правдой жизни.

Она была невероятно красивой – высокая, стройная, с вьющимися каштановыми волосами до плеч и большими тёмными глазами, в которых, казалось, отражалось всё небо. Машу называли «кожа да кости», но это была та самая хрупкость, которая завораживала: тонкие запястья, длинные пальцы, будто созданные для музыки или поэзии, лебединая шея, делавшая её осанку горделивой. Она носила простую одежду – джинсы, свитера, ветровки, – но выглядела в них королевой. Да, именно так – королевой нашей одиннадцатой школы. Училась она в 9 «В». И всё же я так и не решился сказать ей о своих чувствах.

Причина была проста и жестока: Маша встречалась только со старшеклассниками – нагловатыми парнями из десятых и одиннадцатых классов, уже успевшими зарекомендовать себя в местных группировках. Они курили в подворотнях, носили кожаные куртки, разбирались в мотоциклах и знали, как поставить на место любого, кто посмеет перейти им дорогу. А я? Я был никем – тихим, не умеющим драться, не вхожим ни в одну из уличных банд.

Я мог лишь наблюдать за ней издалека. Видел, как старшеклассники на переменах обступали её, перешёптывались, заигрывали, а она смеялась в ответ, бросая на них взгляды, от которых у меня сжималось сердце. Что я мог ей предложить? Романтику? Стихи? Чистую любовь? В нашем мире это ничего не значило. Даже если бы я осмелился подойти, если бы она, вопреки всему, согласилась бы со мной встречаться – что дальше? Через день-два ко мне подошли бы парни из «МАРК» – местной группировки, державшей нашу школу под своим влиянием. Они бы непременно объяснили мне, что так делать не стоит. Объяснили бы кулаками. А Маше намекнули бы, что с «Быками» не связываются.

«Бык» – так презрительно называли тех, кто не состоял ни в одной банде. Быть «Быком» означало быть беззащитным. Правда жизни была проста: один против всех – это в кино герой побеждает, а в наших дворах девяностых – тебя просто затопчут.

Девчонки тогда, конечно, не могли себе позволить встречаться с кем попало. Ведь если парень не мог за себя постоять – значит, не мог защитить и её. А защищать приходилось постоянно: от приставаний, от намёков, от последствий уличных разборок. Помнится, даже если ты выиграешь один на один – завтра к тебе придут трое. И тогда уж не до любви.

Сила в те годы решала всё. Умение унизить слабого возвышало в глазах других. Подростковая жестокость стала нормой, почти развлечением. Парни из банд чувствовали полную безнаказанность – милиция если и появлялась, то лишь для галочки. По всей стране бушевал хаос, а на наших улицах царили свои, железные порядки.