У каждой свое эхо

– Арин, расскажи дальше, – осторожно проговорила Мария, почти шёпотом, будто опасаясь вспугнуть что-то хрупкое.

Арина не ответила сразу. Но по тому, как повернулась, по тихому шороху одеяла стало ясно, что она ждала этого. Хранила в себе остаток истории, как тайный узел на душе, который давно просился развязаться.

– Хорошо, – тихо сказала она, чуть помолчав, и в её голосе прозвучала странная смесь готовности и страха. – В общем, дали мне тогда пять лет. И отправили в Красноярский край, в женскую колонию. Признаюсь честно, я была в панике. До одурения боялась! Я себе тюрьму представляла, как ад на земле: мрак, пытки, вонь, насилие. Но всё оказалось не так страшно. Нет, легко не было, но и чудовищ тоже не оказалось.

Мы жили не в камерах, а в большом помещении, вроде казармы. Просторная, светлая комната с двухъярусными железными кроватями. В два длинных ряда. У каждой женщины своя тумбочка. В углу, противоположном от двери, стояли четыре отдельные кровати. Там размещалась «элита» отряда: старшая и её приближённые. Простые панцирные сетки, но с покрывалами. Эта часть комнаты всегда была прибрана и на удивление уютная. Старшая следила за порядком, без её ведома ничего не решалось. На сорок человек был свой душ, столовая, даже баня раз в месяц. У каждого – своё место, свой уклад. Мы жили по строгим, но понятным правилам. И, знаешь, я тогда ещё не понимала, как мне повезло попасть именно туда?! Потому что в других отрядах был мрак. Там выживает тот, кто первым ударит. Ни у кого нет ничего своего. Спрятал сигарету, если нашли, то избили. Затаил обиду – мстили ночью.

Один случай до сих пор не отпускает. В один отряд привезли девушку молодую, красивую, точёную, как артистка. Посадили за убийство мужа. Но когда мы узнали, за что она его прикончила, то ни у кого камня на сердце не осталось. Пока она была в магазине, её муж задушил подушкой двухлетнего сына. Мальчик проснулся и заплакал, помешал папашке смотреть футбол. Она пришла, увидела ребёнка мёртвым, схватила топор у печки и изрубила мужа. Не помнила, сколько раз ударила. Пока силы были, била. Вот такая история.

А в том отряде не женщины, а животные. И одна из таких «мужиков в юбке» выбрала её жертвой. Та сопротивлялась как могла, но бесполезно. Сначала избили. Потом, когда вышла из санчасти, изнасиловали всем отрядом. Она не справилась, не смогла пережить такое и на собственном чулке в туалете повесилась. Я помню, как мы плакали, как жалели, что она не попала к нам. Потому что у нас старшая была с образованием, с душой. Третья ходка, а человеком осталась. Благодаря ей мы не озверели.

Особое внимание у нас уделяли чистоте. Генеральная уборка по субботам, каждый день влажная. За ежедневную можно было заработать две пачки сигарет. Курить я начала тогда уже по-чёрному. Передач никто не слал. Вот и мыла за сигареты, чай, хоть за какую-то радость. Научилась всему там: и стирать, и варить, и чистоту держать. От матери, признаться, этому не научилась. Только там, в казарме, среди чужих баб, стала хозяйкой.

Трудно было, особенно вначале. После свободы, после шика и в клетку! Всё по команде, всё по распорядку. Я так боялась, что первое время только молчала, ни с кем не спорила, выполняла всё, что скажут. Была тихой, незаметной, будто тень. Только через несколько месяцев пришло осознание, что не убьют, не растерзают, и я чуть выдохнула.

Тоска по воле была страшная! Работа спасала и библиотека. Соседки учили рукодельничать, кто-то играл в шахматы, а я читала. Работала в швейном цеху. Быстро научилась шить, а какая скорость и качество были! Сама не предполагала, что к этому талант есть?! Начали платить понемногу. Сначала смеялась, что бабы за такие копейки, а радуются. Потом сама ждала эти крохи.

Тогда ещё в голове родилась мысль, что выйду и открою ателье. Буду жить честно. Не хочу больше того, с чего начала жизнь. Не хочу грязи, тюрьмы.

Я понимала, как мне повезло, ведь не везде такие старшие?! Где-то ад, унижение, а их я уже сполна наелась. И решила, что больше никогда не пойду той дорожкой, и стану человеком!

Однажды в колонию приехал батюшка. Соседка по койке уговорила сходить. Тогда впервые в жизни я оказалась в церкви. Посидела, послушала, поговорила. Потом крестилась и исповедалась. Когда говорила, что больше никогда не вернусь к проституции, я это не просто говорила. Я будто клятву произносила перед Богом. Говорила: «Обещаю!» – и голос дрожал. Повторяла несколько раз. И, что ты думаешь, сдержала слово! Не просто не делала, даже мысли ни разу не возникало.

Я хотела жить, работать, заработать на жизнь, как нормальный человек, и у меня получилось! Но, когда воспоминаю, ощущаю себя ржавой изнутри. Память не даёт забыть, мысли лезут в голову, даже если ты их прячешь. И знаешь, мне стыдно не за то, кем я стала, а за то, кем была! Стыдно перед мамой. Она знала обо всём, но никогда ни слова не сказала, ни упрёка, не всплакнула при мне. А я ведь знала, как ей было тяжело, как стыдно перед соседями, как болела за меня?! Я это чувствую до сих пор. Иногда думаю: вот умирать буду, и в последние минуты не свою жизнь вспомню, а то, как опозорила её.

Она замолчала. В темноте лицо было едва различимо, но чувствовалось, как сжались губы, как дёрнулась скула. В полумраке комнаты повисла тишина, горькая, как крепкий чай.

– Давайте спать, – наконец сказала Арина, чуть охрипшим голосом.

– Спокойной ночи, – тихо откликнулась Мария.

Глава 10: «Дом у притока»

На следующее утро, после неспешного завтрака, женщины, по-прежнему немного усталые, но уже чувствуя между собой особую близость, сели каждая на свою койку. День начинался спокойно, свет в палате был мягкий, и тишина будто сама подталкивала к продолжению откровений.

– До обеда свободны, продолжим? – поджав под себя ноги и сев по-турецки, предложила Арина, слегка улыбаясь.

– Давай, – с готовностью кивнула Мария, подложив под спину подушку, чтобы устроиться поудобнее. Она уже знала: рассказ будет непростым.

Арина даже не делала паузы, будто ждала этого момента.

– Всего через два года, за хорошее поведение и ударный труд, мне изменили меру пресечения! – сказала она без колебаний, как будто вспоминала не себя, а кого-то другого, чья история была ей слишком хорошо знакома. – Перевели из колонии на поселение. Работать продолжала в том же цеху, в той же бригаде, те же машины, те же руки, те же лица, но свободы стало немного больше! Я сняла комнату в посёлке, недалеко от колонии, у старушки с добрыми глазами. Каждое утро шла пешком на работу, а вечером снова в свою крохотную коморку. В выходной могла уехать в город, главное – не забыть отметиться у участкового: утром и вечером, без опозданий. Такая вот свобода по расписанию, но тогда мне и это казалось праздником.

Бабушка, у которой я жила, была удивительной! Совсем меня не напрягала, не контролировала, не докучала расспросами. Я убиралась только у себя, а она всё остальное тянула сама. Маленький огород, корова, куры и гуси; вот и вся её жизнь. Но как ловко, и уверенно она справлялась, и ещё меня подкармливала. Варила вкусные каши, пекла пироги, жарила картошку с луком. Говорила: «Ты худая, как соломина, тебя хоть к венику привязывай, а то улетишь». А ещё у неё было такое выражение: «Как хлеба край, так и под елью рай; а хлеба ни куска, так и в тереме тоска».

Я помню, как сидели у неё за столом, ели молочную лапшу, и мне казалось, что вот она нормальная жизнь, без решёток, без унижения, без боли. Простая, домашняя, с запахом навоза и выпечки, но такая настоящая!

Бабушка Гая (так её звали) рассказывала, что её имя древнеславянское и означает «подвижная». И ведь правда, ей было уже за семьдесят, а она двигалась быстрее и проворнее меня. В ней была сила не телесная, а какая-то внутренняя, как у старого дерева, которое всё пережило: и снег, и ветер, и сушь. Она жалела меня, хотя и не показывала этого напрямую. Просто вздыхала, когда думала, что я не слышу, и говорила: «Кто нужды не видел, и счастья не знает». Я тогда не до конца понимала её поговорки, а они у неё были на все случаи жизни, но теперь, – сглотнула Арина, – теперь знаю. Это счастье сидеть на речке, греть руки о кружку чая и не бояться, что крик или приказ сорвётся с небес.

А природа! Боже, какой это был контраст после колонии. Я ведь два года видела только небо через решётку, только голую землю за колючкой. А здесь выходила из дома и сразу шла к реке. Садилась на берег, поджимала под себя ноги и просто смотрела. Вода текла неспешно, обволакивая камни, отражая густой лес, что тянулся вдоль притока. За лесом стояли великаны горы, каменные стены, будто кто-то сложил их аккуратно в ряд. Я смотрела на них, и мне казалось, что они хранят тайны всех женщин, что когда-либо плакали у этой воды. И я среди них. Смотрела и чувствовала, как уходит боль, как душа медленно, по капле, освобождается от черноты.

Одно только омрачало это – гуси. Как же я их боялась! У каждого двора стая, и стоит пройти мимо, уже слышишь шипение, и гусак с расправленными крыльями бросается в атаку. Сначала я убегала, визжа, как ребёнок, а потом стала ходить с прутом. Не потому, что хотелось бить, просто защищалась. Но даже это теперь вспоминаю с улыбкой. Всё было как-то по-домашнему, даже эти дурацкие гуси.

Жила я тогда хорошо. Даже не верится теперь. До сих пор вспоминаю Гаю с благодарностью. Она ведь не просто приютила, она меня отогрела, отлюбила за годы одиночества. И я старалась быть полезной. Деньги почти не тратила, только на чай, мыло, да сигареты. Остальное складывала. А когда уезжала в город, всегда что-то привозила для неё: ведро, полотенце, тарелки, постельное бельё. Хоть как-то хотелось отплатить за доброту и заботу. Телевизора у неё не было, и я много читала, всё свободное время с книгой.

Шёл последний год. И вот тогда мне, как ударнику производства, предложили перевестись работать на крупный швейный комбинат в городе. Это было по тем временам что-то вроде награды. Почти сто километров от колонии. Для меня это казалось началом новой жизни. Я ехала туда как в мир, как к свету, как к себе!

С бабушкой прощалась как с самой близкой, родной. Вечером перед отъездом сидели за столом, пили чай и держались за руки. Я боялась расплакаться, потому что знала, что она увидит и тоже расплачется. И она мне тогда сказала:

– Помни, Аринушка, всякое в жизни будет. Но не забывай: «Хоть худо живём, да свой хлеб жуём». Иди ровной дорожкой. Выбери правильный путь. Что надо для жизни сама добывай, не жди, не проси, не клянчи. Пусть трудно будет, пусть через тернии, но сама! Потому что иначе, опять вернёшься туда, где нет ни реки, ни гор, ни доброй старушки, что гладит тебя по голове.

Я поняла её. Тогда, может, и не до конца, но сердцем поняла, что свой хлеб – это не про еду. И решила, что буду стараться жить по-честному, по-своему.

Арина замолчала. Тихо встала, подошла к окну и долго смотрела в серое весеннее небо. Мария не спрашивала ничего, просто слушала тишину, в которой звенела чужая судьба. Арине казалось, что там, за облаками, её Гая, с тем же добрым взглядом, улыбается ей и молчит, как тогда, в их последний вечер.

Глава 11: «Новое имя».

Вернувшись на кровать, даже не глядя на соседок, Арина, словно боясь, что не успеет выговориться, продолжила свою нерадостную, но важную для неё историю. Голос был ровный, сдержанный, но внутри этого спокойствия чувствовалась дрожь, как будто всё то, что она носила в себе долгие годы, требовало выхода. И она уже не могла, да и не хотела больше молчать.

– Приняли меня тогда в швейный цех, – начала она, пристроившись на подушке. – В общежитии выделили койку в пятиместной комнате. Все были такие же, как и я – досрочно освобождённые, зэчки, из разных бригад, но всё из одной колонии. С нормальными девчонками нас, конечно, не селили; у нас на лбу будто бы клеймо было, невидимое, но читаемое. Мы пятеро держались вместе, как стая, поддерживали друг друга, ведь никому больше мы были не нужны?!

Утром вместе ходили на работу, ещё до рассвета, когда город только-только начинал просыпаться, и возвращались тоже гурьбой, уже в темноте, когда улицы становились пустыннее, а на душу накатывало одиночество. Первое время никуда не ходили, сидели в комнате, затаившись. Нас так напугали! Мол, оступишься хоть раз, рецидив, и считай, до свидания и второго шанса не будет. Мы слушались, сидели по углам, уткнувшись, кто в телевизор, кто в карты, а я в книги.

– Опять читаешь? – смеялись надо мной девчонки. А я кивала и продолжала. Только книги и спасали от этой липкой тишины, от тоски, от мыслей, что вдруг всё может вернуться обратно?! Я за книгами в библиотеку бегала, как за хлебом. Другие брали по одной, а я по три, пока не запретили. Говорили, мол, остальным не хватает. Но я-то всё успевала: свои читала и книги девчонок проглатывала по ночам. Чтение для меня стало не просто увлечением – это был способ дышать. Без книг я бы задохнулась.

Среди всех я особенно сдружилась с одной женщиной. Звали её Таней. Она была немного старше меня, но мы сразу как-то стали сёстрами. Понимала она меня с полуслова.

Про Таню я расскажу позже, она достойна отдельной памяти и потому, что стала для меня настоящим другом, и потому, что ушла слишком рано.

Вскоре в цеху за мной стал увиваться парень. Электрик. И как вы думаете, как его звали? Виктор! Я аж не знала смеяться или плакать. У меня, похоже, по жизни одна дорога – только с Викторами. И отец, и брат, и оба мужа все они носили одно имя. Шутка какая-то, но не смешная. Если бы мне кто-то в книжке такое написал, то не поверила, решила бы, что фантазия у автора разыгралась. А вот оно как бывает!

Этот Виктор был высокий, плечистый, с вечно масляным комбинезоном и сигаретой в зубах, да ещё и с ухмылкой. Курил, пил, но что-то в нём цепляло. Не любовь, конечно, просто привычка, необходимость, потребность зацепиться за кого-то, кто бы мог отвлечь от воспоминаний. Он предложил жениться. А я, не особо долго думая, согласилась. Я его не любила. Но понимала, что мне нужно менять фамилию, нужно как-то стирать за собой шлейф прошлого. Его предложение стало для меня возможностью выйти из тени. Только мы условились, что распишемся после окончания моего срока, когда я получу все документы.

Поженились тихо. Без музыки, платья и родни. Мы двое, его друг и моя Таня. Потом я переехала к нему. И вот тогда началось.

Со свекровью мы не сошлись с первого взгляда. Я ей не понравилась. И теперь, с годами, понимаю почему?! Как бы ей понравилась такая невестка? Арестантка, чужая, со своим прошлым. Я тогда кипела от злости, обижалась, как будто имела право. Молодая и глупая; хотела обычной жизни, а в ответ получала брезгливые взгляды. У нас были скандалы: громкие, с криками, с битьём посуды. А Виктор? Он молчал. Говорил: «Сами разбирайтесь». И я поняла, что одна, опять одна и защиты ждать не приходится.

Поэтому мы ушли на съёмную квартиру. Я с радостью, потому что это был глоток воздуха, свободы! Так хотелось жить, ведь я впервые ощутила себя хозяйкой в доме. Оказывается, это такое счастье! Я всё там переделала: поклеила обои, побелила потолок, мебель переставила. Мечтала, думала: вот оно, начало исполнения желаний! Витя, правда, ничего не делал, он по жизни был ленивый, с места, вернее, с дивана не сдвинешь, а мне было всё равно. Я и сама могла, я ведь умела и хотела. Главное, что не за решёткой!

Мы работали, жили; вернее, я жила, а он пил. В будни обязательно по вечерам, по выходным чуть меньше. Когда приходила домой после смены, а работали мы в разные смены (не хотела я с ним видеться часто), в квартире был дым, бардак, мужики, пьянка. Всё, что я готовила, исчезало в один вечер. Я кричала, гнала их прочь, а он ржал, как придурок. И так снова и снова, год за годом.

Я пыталась с ним говорить, просила, умоляла закодироваться, а он злился, кричал, а потом и руку начал поднимать. И вот однажды всё перешло черту. Правду говорят, что если мужик перешёл черту и ударил один раз, то дальше будет только хуже!

Тот вечер я помню до мелочей. Он снова притащил домой друзей, шум, пьянка. Я, как всегда, вышла, начала всех гнать, ругаться. А он вдруг взбесился. Не просто рассердился, а будто в нём что-то сломалось? Глаза налились кровью, рот перекосило, волосы дыбом. И тут он схватил топорик рыбацкий, с которым ездит на природу. Я кинулась на кухню, спиной почувствовала опасность, обернулась, а он занёс топор надомной. Успела увернуться, отскочив в сторону, но лезвие всё же скользнуло по плечу. Обожгло. Кровь хлынула горячая, липкая. Прижала рану, а он, как увидел кровь, так сразу отрезвел и упал на колени. Пластырь вместе лепили. В больницу не пошла; его дурака жалко было, испугалась, что посадят.

Утром, когда он протрезвел, я собрала вещи. Спокойно, без слёз сказала, что ухожу. Если хочешь, то закодируйся, и приезжай. Буду ждать ровно год. Не приедешь, то забудь обо мне. Он знал, я слова на ветер не бросаю, – вздохнув, она замолчала.

С грустью думая о своей не лёгкой жизни, Арина за время рассказа сжалась не только внутренне, но и внешне.

– Он меня любил, – тихо добавила Арина, глядя в никуда. – Очень любил. После первой нашей ночи признался, а я тогда посмеялась. Подумала: понравилась ему, конечно. Я ж в этом деле спец! Но всё равно, любовь – это ведь не только про тело, правда?

Она замолчала. В комнате стало совсем тихо. За окном щебетали птицы. Из-за двери доносился звуки.

Арина сидела, глядя на руки. И в этом взгляде была и грусть, и жалость, и благодарность. Она выжила. Она продолжает жить. Она рассказывала о себе и тем самым будто возвращала себе право на свет, на покой, на любовь!

Глава 12: «Не забывай меня».

На следующее утро, после недолгой паузы, словно собравшись с мыслями, Арина заговорила снова. Её голос стал мягче, будто она обращалась не к соседкам, а к кому-то далёкому и дорогому, кто остался в прошлом, но жил в её памяти и по сей день.

– Я обещала про Таню рассказать, – медленно начала она, и в голосе появилась лёгкая дрожь. – Про таких, как она, нельзя забывать. Она была настоящей, светлой. Да, была у неё тень за спиной, как у всех нас, но душа была чистая, как бельё, что только с просушки. Я благодарна судьбе, что свела нас, и всегда Таня в моей памяти.

Познакомились мы, когда нас на фабрику перевели. Сошлись с ней сразу. В общежитии она спала на соседней койке, и поначалу почти не разговаривала ни с кем. Глаз у неё был недоверчивый, смотрела, будто сквозь тебя. Но однажды я проснулась ночью оттого, что она тихо плакала. Я тогда встала, села рядом и сказала: «Ну, чего ты, дурочка? Здесь никто не обидит, здесь ни в колонии, жить можно». И всё. С того вечера мы были неразлучны. Спали рядом, ели вместе, на работу шли рука об руку. Я даже чувствовала, если ей плохо, а она, если мне тяжело. Мы словно сестры стали.

Таня была из интеллигентной семьи, училась когда-то в пединституте, даже диплом получила. Мечтала детей учить. А попала в беду из-за мужика. Умная, красивая, доверчивая. Он её втянул в аферу, что-то связанное с поддельными документами, обещал, мол, ерунда, не противозаконно, а в итоге её посадили, а он даже на суд не пришёл. Пропал, как сквозь землю провалился. У неё мать престарелая и сын малолетний остались. Представляешь? И вот такая женщина в колонии, в пыльном цеху, с мозолями и чёрными руками. Мне за неё до сих пор больно!

Когда мы освободились, она уехала. Сказала, что хочет начать всё сначала и там, где её никто не знает. Заехала к матери и забрала сына.

Устроилась библиотекарем в Дом культуры при швейном комбинате. Хоть чуть-чуть ближе к книгам, к тишине. Она там расцвела.

Я, когда от Вити к ней уехала, то не раз заходила в библиотеку. Помню, как однажды зашла в читальный зал: светлая комната, пахнет бумагой и мятой, а Таня сидит за столом в очочках, перебирает каталожные карточки. Такая спокойная, светлая. Я тогда подумала: вот бы всегда ей так.

Она и мужчину хорошего встретила, вдовца, скромного, не пьющего. Он приходил к ней за книгами. Они долго просто разговаривали, встречались в парке, на лавке, а потом начали жить вместе. Таня как будто оттаяла рядом с ним. Даже смеяться снова начала; звонко, как девочка. Помню, говорила мне: «Ты знаешь, я вот снова просыпаюсь утром и не боюсь. Просто радуюсь. Чаю заварю, солнце в окно, рядом он, и никуда не надо. Это ли не счастье?» Я слушала и верила, что всё у неё теперь будет хорошо!

А потом всё оборвалось. Рак. Быстро, злобно, как нож в спину. Сначала слабость, потом боли, больница. Худела на глазах, лицо бледнело, глаза огромные, и такая в них боль, тоска, что посмотришь, и рыдать хочется. Я её навещала. Сидела у кровати, читала вслух, рассказывала смешные истории, чтобы отвлечь. Она просила, чтобы я не плакала при ней. Говорила: «Не надо, Арина, у меня была хорошая жизнь. Пусть короткая, но настоящая. Ты мне её подарила, ты меня спасла. Если бы не ты, я бы давно сломалась. Я жила! И это благодаря тебе».

Последние её слова, были как план к действию, – Арина замолчала, сжала край покрывала. – Последние слова были: «Не забывай меня, пожалуйста. Будто бы я рядом, просто за стенкой». И я не забываю, правда, чувствую её где-то рядом. Когда трудно, она как будто шепчет: «Ты справишься». И я справляюсь.

Арина посмотрела в окно. Солнце золотило подоконник, по стеклу ползла тень ветки, и в этой простоте был покой.

– Мы с ней, как две половинки были, – тихо проговорила Арина. – Но одну половинку унесло, страшным, сильным течением. И с тех пор я живу одна. Одна, но с её светом. Он во мне остался, – вздохнув, Арина проговорила: – Позже дорасскажу, что-то муторно на душе.

Глава 13: «Когда приходит тишина»

Спокойно, размеренно шли дни в больнице. Женщины, оказавшись в новых, непривычных для них условиях, как-то быстро приняли правила, подстроились и не сопротивлялись; будь то по возрасту, по усталости или, может быть, по какой-то тихой мудрости, которую даёт прожитая жизнь. Всё происходящее воспринималось ими не как наказание, а скорее как передышка: медицинские процедуры, по времени обед, короткий тихий час, прогулки на небольшом пятачке перед зданием. Сюрпризов не случалось, и каждый день был похож на предыдущий, как отпечатки пальцев: чуть разные, но всё же одинаковые.

Сидеть в холле у телевизора им совсем не хотелось. Слишком много пустоты в этих бесконечных ток-шоу и сериалов, а библиотеку оставляли на случай, если совсем прижмёт скука. Всё свободное время заполняли разговоры, длинные, спокойные, неторопливые. Арина, почувствовав неожиданную близость с Марией, всё чаще делилась воспоминаниями, будто что-то внутри неё открылось и не желало больше молчать. Чем больше говорила, тем легче становилось. А ведь, действительно, в её душе накопилось столько историй, что одной жизни было бы мало, чтобы их прожить, а теперь ей захотелось, не скрывая, всё вывернуть наизнанку!

– Уехала я тогда к своей Таньке, – начала она новым вечером, когда за окнами уже поднималась сиреневая сумеречная тень. – Она к тому времени освободилась давно и в крупном городе осела. Я её ещё уговаривала остаться, говорила: «Куда ты? Здесь всё своё, знакомое», а она посмотрела на меня и говорит: «В большом городе легче затеряться. Жить начну, как будто ничего не было. Забуду всё. А если тебе станет плохо, то приезжай. Вдвоём легче».

Я долго не решалась, но когда стало ясно, что с мужем дальше не жизнь, что не исправить, собралась. Я уже говорила, что Татьяна работала в библиотеке, а жила в общежитии при комбинате. Мы с ней переписывались всё это время, так что она обо мне всё знала.

За время, пока жила там, обзавелась подругой, и не кем-нибудь, а комендантом общежития! Поэтому к моему приезду всё было подготовлено: и место на фабрике, и комната, причём отдельная на семейном этаже. Я ведь развод с Витей не оформляла, вот и прошла, как семья!

Честно говоря, думала, что он приедет, сомнения были, но ждала! Он, прощаясь, и слёзы лил, и клятвами засыпал, прощения просил, но я уже знала, что уступи хоть чуть-чуть, и всё снова. Сколько раз уже так было, нет пьянице веры!

Родственнички его, конечно, были рады моему отъезду. Особенно мать с братом и его женой. Потом девчонки с комбината писали, что сноха невест ему подыскивала, лишь бы про меня забыл. Не знала, встречался ли он с кем-то, мне не писали, да я тогда и не хотела знать, просто ждала.

Но их старания оказались зря. Не сработали их усилия. Виктор взял да и закодировался! Целый год думал, но к сроку приехал. Представляешь, успел?! Не поверишь, но я была рада, даже очень! Не сразу, конечно, поначалу настороженно, сдержанно. Но потом поняла, что привычка, вдруг переросла в любовь! Ту самую, взрослую, осознанную. Я долго сомневалась и не верила, что неужели так бывает? Ведь я вышла за него только для того, чтобы сменить фамилию?! Но жизнь доказала, что бывает!