У каждой свое эхо

Светлана Соловьева

У каждой свое эхо

Глава 1: «Белая тишина»

Мария открыла глаза. Всё вокруг было ослепительно-белым: стены, потолок, даже кровать, на которой она лежала, была укрыта белоснежным одеялом. Глаза резало от этой стерильной, пугающей белизны, и казалось, будто мир очистили от всего: чувств, боли, цвета. В лицо дул свежий, прохладный ветерок, поднимая полупрозрачную белую штору, что висела у изголовья. Ткань шелестела, мягко касаясь руки, словно кто-то невидимый пытался её утешить, погладить, убаюкать.

Едва заметно Мария вздрогнула. Сердце глухо стучало в груди, будто боялось, что её снова разоблачат, уличат в попытке уйти.

Она медленно повернула голову. На соседней кровати, свернувшись калачиком, сидела взлохмаченная женщина. Голые пятки упирались в постель, а колени были прижаты к груди, как у ребёнка. На ней был мешковатый мужской больничный костюм в мелкий, бессмысленный узор, от которого рябило в глазах.

Женщина пристально смотрела на Марию, обхватив тощие коленки, и раскачивалась вперёд-назад, будто под музыку, слышимую лишь ей. Улыбалась крупными, жёлтыми зубами. Её большие, чуть навыкате глаза всё время слезились, и она то и дело снимала очки, чтобы вытереть их платком.

– Очнулась, горемычная? – хрипловатым голосом, больше подходящим мужчине, спросила женщина, не переставая раскачиваться.

– Я что, в Раю? – с трудом разлепив пересохшие губы, прошептала Мария. – Мне ведь туда нельзя?

Женщина хрипло рассмеялась, резко перестала раскачиваться, спустила ноги с кровати и пошла к окну.

– Ты считаешь, тебе в Рай дорога заказана? – усмехнулась она через плечо. – Не переживай, ты ещё на этом свете! – сказала и, с трудом защёлкивая шпингалет на окне, громко закашлялась, прикрывая рот рукой.

– Почему? Я же отравилась?! – Мария медленно оглядела палату, как будто искала подтверждение своим мыслям.

– Травилась, да не отравилась! – ответила женщина. – Тебя откачали. Говорят, нашли вовремя. Повезло тебе.

– Кто нашёл?

– А я откуда знаю? – пожала плечами соседка по палате. – Какая-то женщина. Приехала за «скорой» на своей машине. Я как раз на первом этаже была, видела, как она бежала рядом с каталкой, вся в слезах. Я ещё пыталась её успокоить. Сказала: если ты дышишь, то обязательно откачают.

– А где я сейчас? Это больница?

– Больница?! – фыркнула женщина. – Размечталась! Ты в дурке. Сюда всех после попыток суицида свозят. Вроде как безопасно? Здесь тебе не дадут умереть, даже если снова захочешь.

Она наконец-то закрыла окно, вернулась к своей кровати, села и махнула рукой, как мужик.

– Ты не пугайся. Здесь можно жить. Много нормальных людей. Буйных отдельно держат, за закрытой дверью. Там свои правила. У нас свои.

– А долго держат? – спросила Мария, чувствуя, как сердце сжимается от стыда.

– Не знаю? Говорят, некоторые и по нескольку лет только в окно и смотрят. Через решётки.

– Так долго?!

– Всё зависит от того, как скоро мы передумаем умирать.

– То есть, мы больны?

– Ну да. Больны одной и той же штукой: желанием исчезнуть и, таким образам, уйти от проблем. Вот от этого и лечат.

– Вы тоже?

– Что тоже? Самоубийца? – хмыкнула женщина. – Да, и я тоже.

– И я тоже, – еле слышно произнесла Мария, глядя в потолок.

Внутри что-то холодное и мокрое сжалось. Было стыдно. Стыдно за свою слабость, за то, что не умерла, за то, что жива и теперь должна жить с этим стыдом.

– Таких здесь много, – женщина улеглась, натянула одеяло до подбородка. – Больше, чем ты думаешь. У каждой, своя боль, и своя причина, но в глазах у всех одно – не хочется больше ничего. От этого и лечат.

– Значит, правда, я в дурдоме?! – Мария глубоко вздохнула, но воздуха всё равно не хватало. Внутри всё болело.

– Мадам, а вы ещё сомневались?! – засмеялась соседка, по несчастью. – У нас две дороги: на кладбище или в дурку. Но ты не боись, здесь жить можно. Главное – соблюдать правила. Всё строго по расписанию. Почти как в тюрьме: шаг влево, шаг вправо считается нарушением и укол! Потому и по коридорам особо не бродят, все сидят по палатам.

Женщина перевернулась на бок, покряхтела, устраиваясь, и с жалостью посмотрела на Марию.

– Я здесь уже неделю. Вчера с твоей койки девчонку выписали. Семь месяцев пролежала! Говорит, если бы ей сразу объяснили, как себя вести, раньше ушла. Устраивала истерики, крики, слёзы. Привязывали к кровати, кололи, чтобы не навредила ни себе, ни другим. Вот и затянулось. А когда поняла, то и процесс пошёл! Говорит, даже смотреть стали как на нормальную. Я у неё за эту неделю кое-чему научилась. Она рассказала, как здесь всё устроено. Что можно, чего нельзя. И главное – как выжить, чтобы выйти. Насовсем, но живой.

Женщина замолчала, задумавшись. В палате воцарилась тяжёлая, неподъёмная, вязкая тишина. Тишина, будто покрывало опустилось на обеих. Они лежали, не двигаясь, каждая в своих мыслях. И, может быть, в глубине души обе надеялись, что выжить – не значит предать себя!

Глава 2: «Здесь никто не плачет»

Из коридора послышалась движение, гул шагов, звуки открывающихся и закрывающихся дверей. Женщина, словно очнувшись от тяжёлых, вязких мыслей, резко села на своей кровати. Она закинула ногу на ногу, немного сгорбилась и, покачиваясь вперёд-назад, уставилась на Марию.

– Хватит киснуть, вставай, будем знакомиться! – сказала она бодро, хотя в голосе всё же чувствовалась натужная весёлость. – Нам с тобой, похоже, долго здесь жить и общаться. Свиданок с роднёй не дождёшься, говорят, таким как мы, нескоро разрешат?! Только записки, да передачи, и то не сразу. Боятся, что малява с воли взбаламутит пациента, расстроит, в транс введёт. Здесь, знаешь ли, всё строго.

Она махнула рукой в сторону двери.

– Прогулки и редкие встречи бывают в родительский день, почти как в пионерлагере, но нам до этого ещё как до Марса. Вон на той койке у двери, лежит одна девица, ей свидания разрешают. Я из окна наблюдала: к ней какая-то женщина приходит, видимо, родственница. Больше никого здесь ни разу не видела, хотя она говорит, что замужем и двое детей. Вообще, она не из разговорчивых. За неделю мы с ней ни разу по-человечески и не поболтали. Тоскливо, в общем.

Мария приподнялась, опершись на локоть, и обвела взглядом палату. Обычная комната: три кровати, три тумбочки. В углу узкая, глухая дверь, рядом прозрачная, ведущая в коридор. Всё выглядело одинаково и тускло. Словно стерильное безвременье, из которого нет выхода.

– Мне ждать некого, – наконец произнесла она и слабо вздохнула. – Я одна на всём белом свете, как сыч. Никто и не узнает, где я сгину?! Разве что подруга моя, Ирина. Это, похоже, она меня нашла. У неё были ключи от квартиры. Больше и некому.

– Теперь не сгниёшь, не бойся, – усмехнулась женщина. – Здесь кормят исправно, колют успокоительное, и постепенно становится всё по барабану. Спишь, ешь, и всё. Почти что бесплатный санаторий. Ладно, хватит грустить! Меня Ариной зовут. А тебя?

– Мария.

– Вот и познакомились! – оживлённо сказала Арина. – С этого всё и начинается.

– Где можно умыться? – спросила Мария, бросив ещё один взгляд по сторонам.

– Да вон, – кивнула женщина. – Белая дверь в сортир, там всё найдёшь. Тебе уже принесли мыло, зубную щётку, полотенце. Чистое бельё вон тот большой свёрток. Помоешься, переоденешься, грязное в корзину, в общем, не маленькая, разберёшься.

Мария медленно поднялась. В груди что-то глухо стукнуло, она поняла, что тело ещё не вернулось к жизни, и голову тут же закружило. Придерживаясь за стену, она осторожно направилась в туалет. Там был душ, за матовой шторкой, унитаз и крохотная раковина. Всё как в обычной больничной палате: безлико-белое, как будто стёрли любое присутствие человека.

Под горячими струями душа Мария долго стояла, позволяя воде стекать по телу, как будто надеясь, что вместе с ней смоется и боль. Она мылась долго, потом ещё дольше чистила зубы, с остервенением, как будто очищая не ротовую полость, а саму совесть. Надела свежую сорочку, халат и почувствовала, как возвращается ощущение тела, но не души.

Когда она вышла, посвежевшая, но всё ещё с пустотой в глазах, Арина встретила её улыбкой.

– Вот и на человека стала похожа! – сказала она. – Тебе бы румянца чуть-чуть добавить, и вообще будешь выглядеть, как живая. В баню сходишь, совсем оживёшь!

Мария молча вернулась на кровать и легла, натянув одеяло до пояса. Она чувствовала, как её изнутри по-прежнему разъедает глухая гадость, липкая и бесформенная.

– Баня здесь раз в неделю по графику, – продолжала Арина, не обращая внимания на молчание. – У нашей палаты в четверг. Значит, завтра париться пойдём. Душ – это так, ополоснуться, а в бане, как новая родишься! Ты любишь париться?

Мария взглянула на неё тоскливо. Слова застревали где-то глубоко внутри.

– Что, противно? – спросила Арина, слегка склонив голову.

Мария молча кивнула. Всё в ней сопротивлялось разговорам.

– Пройдёт, – мягко сказала Арина, вдруг посерьёзнев. – Первые дни душа ноет, как выбитый зуб, но потом легче. Обязательно станет легче. По себе знаю.

Она замолчала, но её слова повисли в воздухе, не растворяясь, как обычно, в больничной пустоте.

– Ты ложись, я не буду приставать, – добавила она. – Здесь никто не требует улыбаться. Главное – терпи. Не реви и не кричи. Если закатишь истерику, наколют так, что неделю потом под себя ходить будешь. Потерпи, Мария. Потерпи, будет легче. Нужно бороться. Обязательно.

Мария взглянула на неё с тихой, без слов благодарностью и послушно лежала, уставившись в потолок. Его белизна словно давила на грудь.

Она лежала молча, не моргая. Мысли текли медленно, мутно, как вода в затхлом ручейке. Она думала о том, что с ней произошло. О своей серой, безрадостной, болезненной жизни. Как постепенно всё потускнело, стёрлось, растворилось в бессмысленности. Как исчезли желания, и исчезла она сама. Осталась только постоянная, не проходящая, ставшая родной, боль.

– Бороться за что? Ради чего? – думала она. – Всё, ради чего я жила, растворилось без остатка!

Ощущение вины не уходило. За то, что хотела уйти, за то, что осталась, за то, что ещё дышит!

Глава 3: «То, чего не прощают себе»

Прошло несколько дней. Жизнь внутри этих белых стен текла медленно, вязко, будто растягивалась между приёмами пищи и сном, как жевательная резинка, давно потерявшая вкус. Мария просыпалась, умывалась, ела и снова ложилась, почти не разговаривая, почти не глядя на окружающих. Даже на себя, в тусклом зеркале в санузле, она старалась не смотреть. Не могла.

Внутри всё горело странным, тяжёлым огнём, похожим на вину, обиду, на невыносимую усталость. С каждым днём страх отступал, но на его место всё настойчивее приходил стыд. Горький, обжигающий, липкий, как плесень. Стыд за то, что сделала с собой, что оказалась слабой. Стыд за то, что теперь будет жить, но с этим невидимым клеймом, от которого уже не избавиться.

– Ведь я всегда была сильной, разумной, надёжной, – с горечью в постоянно ноющем сердце, думала он. – Я не поддавалась панике, умела решать проблемы, справляться, держаться. А теперь я здесь?! Сижу на кровати, с колотой веной и в белой сорочке, хорошо, что не в успокоительной рубашке. Что со мной случилось? Почему не справилась? Почему позволила себе сорваться так, как будто я не я?

Эти мысли не давали покоя. Они шли кругами, как гуси на пруду, и отогнать их было невозможно. Иногда она пыталась себя убедить, что всё исправимо, что такие срывы бывают у всех.

– Но не у всех же заканчивается это попыткой? – опять приходил этот внутренний голос, холодный, острый, укоряющий.

На соседней кровати Арина, молча устроившись поудобнее, листала книгу. Делала это так быстро, что казалось, не читает, а вбирает страницы в себя как воздух.

– Книги не читает, а глотает, – украдкой наблюдала за ней Мария. – Никогда в жизни не видела, чтобы кто-то так жадно перелистывал страницы. Всё время что-то ищет в этих строках. Или прячется?

Арина, словно почувствовав взгляд, подняла глаза и чуть улыбнулась.

– Похоже, оклемалась? – спросила она, потянувшись и крякнув. – Курить хочется до дрожи, жуть прямо. Мария, а ты куришь?

– Нет, и никогда даже не пробовала, – ответила та, чуть приподнявшись на подушке.

– Счастливая. Я бы давно бросила, но никак. Вот и сижу как на иголках. Живого места внутри нет, организм требует дозу.

– Пока здесь лежишь, может, как раз и получится бросить?

– Да и врач то же самое говорит, но мне тошно. Я не думала, что будет так ломать? Прям как у наркоманов, честное слово?! Получается, что от любой зависимости только через боль избавляешься?

Арина подошла к окну и уставилась в серое стекло. За окном шёл дождь. Он лил второй день подряд, лениво и без остановки, превращая мир в размытую, акварельную кляксу.

– Дождь как занавес. Ни людей, ни деревьев не видно. Тоска. Время застыло, словно его выключили. Хочется хоть что-то делать, хоть какую-то пользу принести. Я бы сейчас даже с удовольствием картошку покопала. Хотя раньше терпеть не могла огород.

– Я смотрю, ты развлечение себе нашла, – тихо сказала Мария, переводя взгляд на книгу в руках соседки. – Ты читаешь постоянно и так быстро! Я за тобой наблюдала.

Арина вернулась на кровать, села, подогнув под себя ноги.

– Да, спасаюсь. Читать – это единственное, что здесь помогает не сойти с ума. Библиотека у них отличная. Столько классики! Вот я и решила перечитать всё подряд. Начала с Достоевского.

– И что ты сейчас читаешь?

– «Братьев Карамазовых». Уже третью часть.

– Значит, будем читать, раз остались жить! – Мария улыбнулась, и в этой улыбке была тихая благодарность. Арина почувствовала это и вдруг, сама того не ожидая, улыбнулась с пониманием, по-доброму.

– Вот так и надо! – тепло ответила она. – Такая ты мне больше нравишься. Не надо сдаваться. У жизни нет второго дубля, Мария. Она такая, как есть. Берегите её, мадам пациентка!

– Думаю, всё наладится, – отозвалась та. – Может, не сразу, но…

– Главное – верить в себя, – кивнула Арина, – а остальное приложится. Ты только держись. Мы ведь с тобой не из слабых, правда?!

Помолчали, глядя на окно, дождь всё не унимался.

– Арина, а ты не знаешь, батюшка сюда приходит? – вдруг спросила Мария, чуть смутившись. – Я бы хотела исповедаться, повиниться. Простить себя не могу. А он, может быть, поможет?

– Кажется, внизу, на первом этаже, есть что-то вроде молитвенной комнаты? После тихого часа можно будет прогуляться по коридору, сходим, посмотрим.

– А на улицу совсем не выпускают?

– Я же говорила: если вести себя хорошо, один раз в неделю можно выйти. Когда разрешат встречи с родственниками.

– Прости, забыла.

– Да ладно, я всё понимаю. Поверь, как никто другой!

В этот момент дверь в палату приоткрылась, и в проёме появилась полноватая, краснощёкая девушка в белом халате. Это была Зиночка, та самая, что днём разносила еду, а по вечерам стояла у гладильной доски, всегда весёлая, несмотря ни на что.

– Дамы, прошу откушать! – провозгласила она громко, звонко, почти театрально, будто на сцене.

Мария улыбнулась впервые за долгое время. Улыбнулась по-настоящему. Арина ловко спрыгнула с кровати, распутав ноги в прыжке.

– Вот и обед приехал! – обрадовалась она. – Чем ты нас сегодня порадуешь, Зиночка? Пахнет, просто праздник живота! Мария, вставай, а то бока пролежишь, – подмигнула она, уже подходя к раздаче.

Обедали молча, растягивая каждый кусочек, будто оттягивая момент возвращения в тишину. Потом по расписанию наступил тихий час.

– Спать совсем не хочется, – шепнула Арина, удобно устраиваясь на подушке.

– И мне не хочется. Может, почитать? – тихо предложила Мария.

– Ты что! – шепнула Арина, косясь на дверь. – В тихий час ни читать, ни сидеть нельзя. Только лежать молча, как будто спим. Если кто-то заглянет, замирай и закрывай глаза. Все должны крепко спать, как будто нас здесь усыпили насовсем.

– А если не спится?

– Тогда вколют укол и уснёшь до самого ужина. Здесь с этим не шутят!

– Поняла, значит, спим, – вздохнула Мария и отвернулась к стене, чтобы никто не заметил, что глаза её не закрываются.

Она лежала так весь тихий час, неподвижно, молча, но внутри всё гудело от мыслей, словно под кожей жило что-то тревожное, нескончаемое. Она думала. Всё ещё думала. И не знала – это путь к жизни или просто новый способ быть мёртвой внутри?!

Глава 4: «Когда мир уходит из-под ног»

После тихого часа женщины сходили на прогулку по коридорам. Арина, не торопясь, показывала местные достопримечательности, рассказывала про столовую, аптечный пункт, указывала на двери кабинета главного врача, объясняла, куда можно заходить, а куда строго запрещено. Мария слушала рассеянно, взгляд её всё чаще скользил по окнам, задерживался на небе, на вершинах деревьев, чуть покачивавшихся под лёгким ветром. Всё это казалось чужим, далёким, как будто она попала в декорации, где кто-то другой должен играть её роль.

Конечным пунктом их маршрута был первый этаж, куда пациентам разрешали спускаться только по особой причине. Они сказали, что хотят в церковь, и только тогда санитарка, неохотно махнув рукой, разрешила им пройти. Внутри царила тишина, в которой будто растворились все заботы. Они зашли тихо, почти на цыпочках. Работавшая там женщина смиренно выслушала просьбу Марии, рассказала, когда бывает батюшка, и пообещала сообщить, если тот появится неожиданно. Женщины поставили свечи у икон, постояли, погрузившись в собственные молитвы и молчание, и вернулись в палату. Разговаривать не хотелось, а это молчание казалось куда глубже и важнее слов.

Мария, лёжа на кровати, закрыла глаза. После церкви ей стало немного легче, будто бы на сердце положили что-то тёплое, убаюкивающие, словно удерживающее внутренний холод. Но облегчение оказалось коварным, потому что вместе с ним всплыла и стыдливая горечь, вновь и вновь напоминавшая о совершённом поступке. Она жалела о своей минутной слабости, о той тьме, в которую себя загнала, как будто сама толкнула себя в бездну. Почему она это сделала? Почему позволила себе рухнуть? Ведь всю жизнь была сильной, надёжной, выдержанной. Она руководила, поддерживала, поднимала других, когда им было плохо, а самой себе не смогла помочь?!

Всю сознательную жизнь Мария отдала работе, трудилась честно и упорно, никого не предав, не подставив, не предавшись халатности. Она верила, что её знания и опыт будут нужны ещё долго. Кто, как не она, был опорой на производстве? Но оказалось, что таких не ждут, таких списывают. Ей стукнуло пятьдесят пять, и её просто вычеркнули. Без церемоний, без благодарности, даже без формального поздравления! Она-то мечтала устроить праздник, собрать коллег, отметить юбилей красиво. Хорошо, что ничего не успела ни купить, ни заказать. Тяжело теперь об этом думать, почти горько.

Всё произошло стремительно. За две недели до юбилея кто-то из сочувствующих шепнул, что на её место уже нашли замену. Она не поверила. С ней не могли так поступить?! Директор, с которым проработала пятнадцать лет, даже уехал из города, просто сбежал, чтобы не встречаться с ней, может, испугался её взгляда? Он, кто знал о ней почти всё, так и не понял главного – она бы и слова упрёка не сказала. Просто ушла бы молча. Но они выбрали другой путь; путь, удобный им.

Приказ на увольнение принесла юная девушка из отдела кадров. С сияющей улыбкой, словно вручала подарок, она положила приказ перед Марией и с лёгкой торжественностью произнесла: «Вы свободны. С сегодняшнего дня можете больше не выходить на работу. Трудовая книжка и расчёт вас ждут». Как же тяжело было тогда сидеть, держа в руках бумагу, вчитываясь в холодные строчки, пытаясь осознать, что они означают?! А они означали только одно: она больше не существует как часть этого коллектива, как специалист, как человек, нужный другим.

Мария пошла в бухгалтерию. Там, как назло, все ушли на обед или исчезли?! В пустом кабинете осталась только молодая девочка, та самая, что теперь держала её жизнь в руках. Она молча выдала расчёт и трудовую, избегая взгляда, и Мария пошла в свой кабинет, собрала немногочисленные личные вещи в полиэтиленовый пакет и, дёрнув за ручку всегда открытой двери соседнего кабинета, поняла, что туда её уже не пустят. Замок клацнул глухо, и что-то внутри оборвалось. Она ушла быстро, почти бегом, не оглядываясь. Всё закончилось!

Три года она жила, будто в пустоте: одинокой, без смысла. День за днём повторялся, как серый, бесконечный дождь. Её квартира не изменилась, но казалась теперь чужой, будто взаперти с ней сидело молчаливое, тяжёлое одиночество. Деньги таяли быстро, подработки были редкими и унизительными. Иногда она ловила себя на мысли, что просто не видит, ради чего вставать с постели?! Ради чего жить?

И тогда в её голове начали рождаться мысли, от которых становилось страшно. Сначала они приходили редко, как звоночки. Потом ежедневно, потом не уходили вовсе. Она планировала, представляла, просчитывала, и в один день сделала. А сейчас, лёжа здесь, под больничной простынёй, Мария вспоминала это с ужасом. Как могла она, сильная, взрослая женщина, сдаться так легко?! Что это было: слабость, отчаяние, или страшное, подлое предательство самой себя?

– Жизнь и время, – думала она, глядя в потолок, – это два самых строгих учителя. Сначала жизнь учит нас ценить время, а потом время учит нас любить саму жизнь.

Где-то она это читала? А может, сама придумала? Всё так перепуталось, стёрлось. Только ощущение, как будто медленно, с трудом, но она начинает вспоминать, кто она на самом деле? Словно возвращается из небытия, где пробыла слишком долго. Она не знала, сколько ещё ей отведено, но точно знала, что теперь будет бороться за каждый день, за каждое утро, за возможность просто быть! И в этом не было ни пафоса, ни героизма. Только тяжёлая, как земля, правда.

Глава 5: «Жизнь под дублем два»

Шли дни. Женщины всё больше сближались: вместе читали, обсуждали книги, делились мыслями. Мария чувствовала, что впервые за последние годы ей не нужно выдумывать, чем занять себя, чтобы день поскорее прошёл. Здесь, в больничных стенах, в этом полумраке и тишине, ей неожиданно стало по-настоящему интересно. С Ариной было необычно легко, словно они знали друг друга много лет. Хотя Марии всё же казалось, что новая подруга странновата. Иногда у неё возникало ощущение, что она вовсе не в больнице, а в камере предварительного заключения. В речи Арины звучал грубоватый акцент, слишком резкий, слишком уличный. Было понятно, что она старается говорить правильно, ровно, культурно, но когда разговор становился эмоциональным, всплески лексикона выдавали в ней человека, прошедшего через что-то очень тяжёлое. И всё же Мария не заостряла на этом внимания. Не осуждала, не делала замечаний. Просто принимала Арину такой, какая есть. В глубине души радовалась этой встрече; пусть и в таком месте, пусть и при таких обстоятельствах.

Через неделю в палату вернулась третья соседка – Лика. Её возвращение словно нарушило их почти семейную тишину. Полноватая, особенно внизу широкие бёдра, тяжёлые ноги, но с узкими плечами и почти незаметной грудью, Лика казалась неуклюжей. Но её лицо всегда украшала лёгкая, сдержанная улыбка. В её зеленовато-серых глазах, прикрытых короткими ресницами, было безразличие ко всему происходящему. Она часто опускала веки, будто старалась спрятаться, стать незаметной. Это придавало её облику нечто томное, почти театральное, но в действительности больше напоминало болезненную отрешённость. Единственное, что по-настоящему поражало, так это её волосы. Они не были густыми, не были волнистыми или пышными, но их длина! Длинные, ровные, гладкие, они спадали ниже колен, почти касаясь пола, и вызывали изумление у всех, кто её видел впервые. Ей было около сорока, и она оказалась самой молодой в палате. В разговоры Арины и Марии не вмешивалась, чаще лежала лицом к стене, отгородившись от мира.

– Наверное, нужно было попасть именно сюда, – вдруг сказала однажды Арина, лёжа на кровати, глядя в потолок. – Чтобы понять, как же хорошо просто жить, просто дышать, есть, чувствовать, видеть дождь за окном?! Раньше я не думала об этом, всё было как в тумане. Работала, как загнанная. Копошилась, бегала, суетилась, как будто за мной кто-то гнался, а ведь никто и не гнался. Только сама себя загнала.

– А ты расскажи! – предложила Мария, посмотрев на Арину с лёгкой улыбкой, в которой сквозила грусть. – Всё по-настоящему. Без прикрас, без фильтров, как есть. А потом я расскажу о себе. Послушаем друг друга, разберём, где оступились, где обманули себя, где грешили. Может, тогда и поймём, зачем нам дана вторая попытка, пока ещё можно что-то исправить?!