У каждой свое эхо

– Ты права, – медленно проговорила Арина, задумчиво глядя в окно, за которым бесконечно моросил дождь. – Нам дали второй шанс. Просто так такие вещи не происходят?! Не зря мы выжили. Значит, нужны для чего-то?

– Да, именно так! Жизнь под дублем два. Без репетиций и с почти исчерпанным временем.

– Страшно, если честно?! Я никогда никому не рассказывала всю правду. Даже самой себе не признавалась в некоторых вещах. Ни родные, ни близкие, никто не знает и половины того, что я пережила. Много грязи, боли, стыда, ошибок. Ты уверена, что хочешь это услышать?

– Уверена, – с серьёзным выражением лица кивнула Мария. – Ведь и во мне немало тяжёлого. Может, в этом и есть наша цель, чтобы выговориться? Освободиться хоть немного. Понять, что не одни мы такие. Что нас таких много!

– Знаешь, – тихо сказала Арина, будто бы думая вслух, – я поняла, что самое страшное, это не сам грех, а то, что он, как болезнь, въедается, становится частью тебя! И ты уже не понимаешь, где ты настоящая, а где изуродованная своими поступками. А слабость…? Она ведь как трещина, стоит только раз поддаться и рушится всё.

Мария молча села на кровать. Прислонилась спиной к стене, обхватила колени и ждала. Она чувствовала, что Арина хочет, но не может насмелиться. Нужно время. Нужно тепло.

– Ты думаешь, тебе будет интересно слушать чужую жизнь? – вдруг спросила Арина, посмотрев на неё с неуверенностью.

– Думаю, да. Потому что это уже не совсем чужая жизнь. Мы теперь немного свои. Свои в беде, в боли, в тишине этой палаты.

– Предлагаешь разговор по душам? До самого дна?

– До самого.

Мария замолчала, давая подруге время. Она понимала, что не просто так взять и вывернуть свою душу. Особенно те места, что болят до сих пор. Где спрятана обида, стыд, тоска. И от себя тоже тяжело. Может быть, потому, что перед чужим человеком говорить легче? Он не судит, не знает всех деталей, не смотрит с укором?

– У меня была не просто плохая жизнь, – тихо, почти шёпотом начала Арина. – Она была грязной, местами отвратительной, даже страшной. Ты готова это всё услышать и не отвернуться от меня?

– Готова, – серьёзно проговорила Мария. – Теперь мне уже многое по плечу. Слишком много поняла здесь. Мы обе упали очень низко, но, может быть, это не конец, а начало? Только бы успеть понять, как жить дальше, и для чего? – она вдруг сказала, глядя на Арину с какой-то неожиданной ясностью в голосе: – А ты знаешь, что я поняла здесь, отчётливо?

– Что?

– Что у нас есть два учителя: время и жизнь. Жизнь учит правильно распоряжаться временем, а время ценить саму жизнь.

Арина, поражённая простотой и глубиной этих слов, широко открыла глаза.

– Ничего себе?! Как это точно! Как будто про нас.

– Вот потому и расскажем друг другу всё. Без утайки. А потом поймём, куда идти дальше?!

Арина перевела взгляд на всегда молчавшую соседку, лежавшую у стены.

– Лика, ты не против, если мы немного пооткровенничаем? – с лёгкой робостью спросила она.

Та медленно поднялась, перевернула подушку и, устроившись поудобнее, кивнула.

– Нет, что ты, с удовольствием послушаю. Всё равно скучно, глядеть в стену надоело, – безразлично сказала та.

– Ну вот и отлично, – подбадривающе поддержала Мария, взглянув на Арину. – Теперь всё в твоих руках. Рассказывай!

Глава 6: «Север внутри»

Арина немного помолчала, будто что-то прокручивала в голове, затем тяжело вздохнула и начала говорить. Голос звучал ровно, спокойно, но за этой внешней тишиной ощущалась глубина, как у зимнего озера, покрытого льдом. Рассказ был долгий, сдержанный, будто прокалённый временем, и в то же время обжигающе откровенный.

– Ну, слушайте. Я родилась далеко на Севере, в закрытом городе, на Таймырском полуострове. Там жизнь совсем другая, не такая, как здесь. Природа у нас особенная, я бы даже сказала, тяжёлая и упрямая. Мой город стоит прямо на вечной мерзлоте. Деревья там не растут в привычном понимании, вернее, они есть, но какие-то ущербные, низенькие, будто сгорбленные под тяжестью неба. Всё мелкое, хрупкое, слабенькое. Корни пробиться не могут, внизу лёд. Вечный, как само время. Если и тянутся деревья вверх, то прозрачные такие, с редкими ветками, словно призраки. Сосны совсем жиденькие, а берёзы хоть как-то листочками прикрываются, но ненадолго. Лето короткое, как вспышка. Оно приходит резко и уходит быстро, не успев согреть.

Жить там – это не просто существовать, это постоянная борьба. Продукты завозят самолётами и кораблями по суше пути нет. Летом порт работает, и тогда всё в городе оживает. Люди запасаются впрок, словно готовятся к осаде. Ты не поверишь, но я вкус настоящей картошки впервые узнала уже на большой земле?! Мы там ели порошковую и сушёную. Даже не представляла, что она может быть такой вкусной, особенно жареная! Рыбы было много, зато мясо – редкость. Фрукты появлялись только летом, да и то их было так мало, что детям и наесться толком не удавалось. В остальное время сухофрукты, сухое молоко, тушёнка. Но тогда мне это казалось нормой. Просто я другого не знала. Мы понимали, что живём в отрезанном, забытом краю.

Город был небольшой, молодёжи много, а делать было абсолютно нечего. Пять школ на весь город, один кинотеатр, и тот больше закрыт, чем открыт, да пара поликлиник. Скука была не просто гнетущей, она давила на плечи, как снегоуборочная машина. В детстве было легче: качели, песочница, куклы, и все казались почти счастливыми. Но как только дети подрастали и вылезали из песка, начиналось настоящее безвременье! Нечем заняться, некуда пойти, не о чем мечтать. Родители заняты: работают на износ, возвращаются поздно, уставшие, злые, и главная их задача – накормить и спать уложить своих чад. До нас им, откровенно говоря, дела почти не было. Каждый выживал, как умел, как придумывал себе жизнь?!

Мы собирались компаниями, болтались по подъездам, пили самогонку, играли в карты, курили всё, что только можно было достать. Стыдно говорить, но секс был чуть ли не основной забавой. Где угодно, с кем попало, просто чтобы не умереть от скуки и тоски. Мы были почти детьми, но жили уже как взрослые, только без мозгов. Нам казалось, что это свобода, а на самом деле просто пустота. Я в свои шестнадцать уже была такой всезнающей, такой опытной, что сама себе теперь мерзка. Тогда гордилась этим, дурочка! Глупая, наивная, будто нарочно шла в грязь и думала, что это зрелость.

Сначала баловались с ровесниками, мальчишками из двора, но быстро стало скучно. Хотелось чего-то поинтереснее. И я нашла, причём очень быстро. Начала крутить роман с одним морячком. Полгода мы прожили вместе, он стал для меня настоящим учителем. Он не просто был взрослым, он умел управлять, подчинять. Он дал мне такую школу, что я всерьёз задумалась: а не превратить ли удовольствие в ремесло? Да, вот так как звучит, так и думалось!

Морячёк учил меня искусству, как соблазнять, как удерживать мужчин, как сделать себя желанной, загадочной. Он разделял понятия: соблазнение и совращение. Говорил, что совратить мужчину легко, достаточно просто раздеться. А вот соблазнить, то есть заставить думать, ждать, мечтать – это уже мастерство. И, чёрт возьми, я научилась! Научилась ловко и быстро, с удовольствием и азартом. Он воспевал мою смелость, хвалил за дерзость. Иногда даже бил в порыве страсти, заставлял быть сексуальной, а не вульгарной. Говорил, что я гейша, куртизанка, сирена. Он умел говорить, а я верила. И не замечала, как исчезаю, сгораю в этой страсти!

У меня была хорошая физическая подготовка, я ведь занималась гимнастикой с самого детства. Художественной сначала. Танцевала с лентой, мячом, обручем. Потом с боем, перешла в спортивную, ну не нравилось мне, как козлу прыгать по ковру! Полюбила снаряды, особенно брусья. Там я чувствовала силу, полёт, настоящий азарт. На бревне мне не нравилось, уж очень узко и опасно, но пришлось научиться. Упала не раз, ломала руки, ногу, причём дважды и одну, и ту же. Но возвращалась. Соревнования, грамоты, аплодисменты. Может, это и было единственным чистым пятном в моей тёмной, замаранной биографии?

Но как только появился морячок, гимнастику бросила. Заменила спортивную на секс-гимнастику. После школы мчалась к нему, домой не заглядывала. Вечером возвращалась как ни в чём не бывало. Готовила уроки, помогала маме, нянчилась с младшей сестрой. Никто и не догадывался. Ни мама, ни папа, ни учителя. Все думали, что я прилежная девочка. А у меня внутри грязь медленно разрасталась. Омерзение, страх. Иногда ночами не спала от страха, а вдруг узнают? А вдруг он бросит? А вдруг забеременею? Об учёбе не думала, мысли были заняты другим.

Я жила, как на лезвии ножа. Но мне казалось, что я всё контролирую. Мне казалось, что я сильная. Мне всегда казалось, что я всё смогу! А теперь даже дышать тяжело от этих воспоминаний, от этих могу!

Арина тяжело вздохнула, замолчала, долго смотрела в одну точку, потом отвернулась к стене и глухо добавила:

– Всё, девки, мочи нет вспоминать. Хочу отдохнуть.

И комната снова наполнилась тишиной. Только капли дождя за окном, да редкое дыхание, а внутри у каждой, своё эхо.

Глава 7: «Жизнь без репетиций»

Больше часа они лежали в полной тишине, не произнося ни слова, словно кто-то невидимый наложил на палату заклинание молчания. Только тиканье стареньких больничных часов нарушало эту вязкую, глухую тишину. Лика, отвернувшись, с какой-то тенью неприязни или, может быть, усталой иронией, поглядела на неподвижную Арину. Уголки её губ чуть дрожали, будто собираясь сложиться в неприятную, жёсткую усмешку, но каждый раз застывали на полпути.

– А мне её жаль, – подумала Мария, наблюдая за подругой по несчастью, уставившейся в стену. – Такое тяжёлое детство?! Как же она вообще живёт с этим на душе? Как несёт всё это через годы?

И в ту же секунду, как будто насмелившись, Арина резко повернулась на кровати и села, не глядя ни на одну из соседок.

– Ну что, готовы слушать дальше? Или уже противно стало? – с вызовом и обидой в голосе бросила она, глядя на Марию.

– Рассказывай, – спокойно ответила та, не желая поддаваться ни на укоры, ни на обвинения.

Арина отвернулась к окну, словно желая спрятать лицо, и заговорила, стараясь говорить ровно, но в голосе всё равно слышалась дрожь.

– Семья у нас самая обычная. Простая-препростая. Мама всю жизнь работала фасовщицей в магазине. Тихая, измотанная, всегда в делах, заботах. Папа был электриком на комбинате. Казалось бы, ничего особенного, но папа пил, – она замялась, глубоко вдохнув. – Он постоянно пил, запойно! Так, что неделями не просыхал. Я, бывает, даже сейчас не могу вспомнить его трезвым. В голове стоит одна и та же картина: сидит на старом стуле, повесив голову на грудь, руки висят между ног как плети. Кашляет, булькает, и изо рта, из носа что-то течёт на него, на пол. Все в одной комнате, а комната двенадцать метров. Мама убирает за ним и плачет. Без звука, без истерик, просто тихо вытирает и плачет.

Голос Арины дрогнул, и она на секунду замолчала.

– Жили мы тесно, даже не тесно, а удушающе, – будто набрав воздуха, продолжила она. – Вечером стелили спать все сразу: разложишь диван, и пройти негде. Отцу стелили у самой двери, прямо на коврике; в прямом смысле слова, просто больше негде было. Он падал туда, как мешок и, ещё не долетев до пола, начинал храпеть. Этот храп: свистящий, воющий, пронизывающий, до сих пор помню. Мама ночью пыталась его перевернуть, надеялась, что станет тише, но бесполезно, он храпел так из любого положения. Я до сих пор не могу спокойно спать, если рядом кто-то храпит.

Она на мгновение отвела взгляд от окна, словно оценивая реакцию, но Мария смотрела на неё по-прежнему: внимательно, по-доброму, не перебивая.

– Брат у меня был, Витя, – глубоко вздохнула и продолжила Арина. – Старше на два года. А потом появилась сестрёнка Полинка, через двенадцать лет! Вот уж чего я до сих пор не понимаю, как мама смогла выносить ребёнка при таком-то папаше! Но родилась здоровенькой и даже, как позже оказалось, умненькой. Полина спала в своей кроватке у дивана, я с мамой на диване, отец на полу, а брат… – она усмехнулась, но с горечью, – брат спал на письменном столе. На нём же мы ели, делали уроки. А ночью он стелил туда одеяло и ложился. Куда ещё? В комнате не было даже угла свободного. Шифоньер стоял так, что к нему было не подобраться, дверцы не открывались полностью из-за тумбы с телевизором. Жили, как в коробке, и это называлось нашим домом!

Мария слушала, не прерывая, хотя в душе всё сжималось, но не от ужаса, а от того чувства, когда чужая боль становится почти твоей.

– Но, несмотря ни на что, – вдруг сказала Арина, чуть мягче, – в детстве я как будто не страдала. Не задумывалась о быте. Всё казалось обычным, как у всех. Были развлечения, были друзья. Морячок у меня был: красивый, шустрый, но через полгода исчез. Уехал. Больше я его не видела. И началась тоска. Мне тогда было уже семнадцать. Паспорта не было, уехать с Севера без разрешения родителей невозможно. Денег нет, мать вечно причитает, сестра орёт, брат злой, отец пьян. Подруги и компании, после того чем мы занимались с морячком, казались детскими, жалкими. Роман у нас был по-взрослому страстный! Я будто вывалилась из своего возраста и не знала, куда себя деть.

Она вновь замолчала, как будто перед непроходимым препятствием.

– Вот от тоски я и начала, – уже гораздо тише, продолжила. – Начала зарабатывать. Чтобы не клянчить, не воровать у матери из сумки, не унижаться. Но я не умела ничего, кроме… – она сглотнула, и как будто выдавила из себя: – Кроме того, как соблазнять. Вот и пошла по самой короткой дорожке и занялась проституцией.

Мария не шелохнулась. Лишь чуть наклонилась вперёд, опустив взгляд. В её лице не было ни осуждения, ни отвращения, только внимание, участие и, как ни странно, сострадание. Увидев это, Арина немного расслабилась, но всё равно сдержанно усмехнулась.

– Смотрю, ты даже не удивляешься? – спросила и, не дожидаясь ответа, продолжила. – Поднялась я быстро. Школу бросила. Обедала в единственном в городе ресторане. Там и ловила своих клиентов. Командировочные, приезжие; они не искали красоту, искали тепло. А я давала его, пусть и фальшивое. Милиция быстро поставила на учёт, гоняли отовсюду. Но деньги нужны всем, и работники гостиницы получали с меня процент. Так всё и продолжалось. Мать плакала, ругалась, проклинала, выгоняла, но город маленький и деться некуда. Я приходила домой днём, чтобы поспать. С братом дралась так, что думала, останусь со шрамами.

Она вдруг опустила голову, будто стараясь спрятаться от самой себя.

– Какой стыд! До сих пор внутри всё ёжится. Восемнадцать лет, а я уже совсем другая: грязная, потерянная, – прошептала. – Как только получила паспорт, сразу уехала. Куда глаза глядят. Мама напоследок сказала: «Уезжай. Мы через тебя столько стыда хлебнули, за всю жизнь не отмоемся». Обняла, поцеловала и вытолкнула за дверь. Я ушла с чемоданом, без образования, без будущего. Восемь классов, это всё, что у меня было!

Арина легла, завернувшись с головой в одеяло, и замолчала. Словно выговорилась, но всё ещё не отпустила себя. Тело, едва заметно, дрожало, и казалось, что она пытается удержать внутри последние слёзы.

Мария посидела немного, перевела взгляд на Лику, неподвижно лежавшую на своей кровати, как будто застывшую. Осторожно вздохнула, тоже легла и закрыла глаза.

В тот день в палате больше никто не разговаривал. Тишина была полная, почти священная. Молчали до ужина, ели тихо, не поднимая глаз. Свет выключили раньше обычного. Каждый лежал в темноте, слушая, как медленно тикают часы. Жизнь продолжалась без репетиций.

Глава 8: «Призраки в чемодане».

Утро началось рано и, можно сказать, почти весело. Арина, будто скинув с себя груз вчерашнего разговора, быстро спрыгнула с кровати, растормошила соседок и ушла в душ. Ни следа от тяжёлых воспоминаний, ни капли вчерашней грусти, всё казалось обыденным, привычным, будто она и не раскрывала накануне самые болезненные страницы своей жизни.

– Ну что, продолжим? – с вызовом и одновременно с оттенком нетерпения в голосе спросила она после завтрака, удобно устроившись на кровати. – Не противно вам слушать мой рассказ? – пристально глядя на Марию, ждала ответа, будто проверяя её на стойкость.

– Совсем нет, даже ничуточки. Так что можешь смело продолжать, – спокойно ответила Мария, усаживаясь поудобнее.

– А ты как? – обратилась Арина к Лике. – Не возражаешь, чтобы я продолжала?

– Валяй, – пожала та плечами, изобразив странную улыбку: непонятно было, то ли насмешка в ней скрывалась, то ли раздражение, а может, просто маска, чтобы никто не догадался, что на душе?

– Ну раз так, слушайте, – с готовностью продолжила Арина, словно только и ждала разрешения. – Уехала я тогда из родного города и не куда-нибудь, а прямиком в Москву. Без образования, без профессии, без понимания, как жить и чем заниматься, но с чётким осознанием одного: назад дороги не будет?! Делать я ничего не умела, кроме того, чем зарабатывала дома. Сначала было тяжело, очень тяжело! Меня и били, и обманывали, и деньги отбирали, и страх, этот липкий страх, поселился во мне сразу. Всё это длилось, пока не попала я в руки к одному гадёнышу. Звали его Гарик. Девчонками торговал, зарабатывал на нас и, надо сказать, неплохо зарабатывал. Взял он меня в свою команду, как это называл. Там одной работать нельзя было. Всё было поделено, каждый метр – чья-то территория. Если бы я не согласилась, меня бы просто убрали. В этом мире нет места для одиночек.

Год ушёл на то, чтобы вжиться в эту стаю. Меня проверяли, испытывали, унижали. Сам Гарик, тварь такая, не раз пробовал. Деньги давал мизерные, смех один, но другого выхода у меня не было. Вспоминаю, и мерзко делается, противно и тогда было, и сейчас, спустя годы, тоже противно. Только в те годы я понимала, что больше ничего не умею, что ехать мне некуда, что стучаться не к кому, я осталась одна. Вот и терпела. Терпела всё, что происходило. Страшно подумать, но я жила этим!

Постепенно втянулась. Как ни странно, занимаясь этим дома, у меня даже был какой-то азарт и хотелось заработать побольше, покрасивее одеться, вкуснее поесть, а вот в Москве нет. Там было только отвращение. Вроде бы деньги пошли, но и грязь душевная стала липнуть к коже, к сердцу, к памяти. Гарик платил копейки по сравнению с тем, что мы зарабатывали, но даже этих копеек хватало, чтобы ни в чём себе не отказывать. Жила, как казалось, красиво: гардероб – на зависть, от деликатесов воротило, как от повседневной овсяной каши. После ночи, вставала как стекло, никогда не дрыхла днём, как девчонки. Ехала в парк, в музей, бродила по улицам Москвы. Хотела хоть как-то остаться живой внутри и красотой, и чистотой города закрыть разрастающуюся грязь внутри. Пыталась.

Через год успешной работы Гарик перевёл меня на иностранцев. Вот тут бабки просто посыпались! Я начала копить, причём не рубли, а доллары. А тогда это, сами знаете, было запрещено. В Москве были магазины «Берёзка», для иностранцев. Помните, наверное?

– Помню, – кивнула Мария, не перебивая, только внимательнее посмотрела на Арину.

– Вот и я там бывала. В ресторане, где работала, познакомилась с барменом. Витьком его звали, быстро завертелось у нас. Сначала, как казалось, вроде любовь, но только казалось, потому что он знал, чем я занимаюсь, и даже клиентов подгонял. Тихо, чтобы Гарик не знал. Поэтому какая уж тут любовь! Переехала к нему, жили вместе. Копили деньги. Мечтали сбежать. Я даже забеременела от него. Но, чтобы Гарик не узнал, сделала аборт. Витька всё организовал, сам, быстро. Не из-за заботы обо мне, конечно, а из страха. Ему главное было, чтобы я не выпала из обоймы, а продолжала приносить бабки.

Прошло пять лет, как я уехала из дома. Долго про семью не вспоминала, если честно, даже забыть старалась. Но года через три, что-то кольнуло внутри, написала матери письмо. Ответ получила на до востребования. Узнала, что отца не стало. Захлебнулся собственной блевотой. Как жил в дерьме, так в нём и умер. Не поверишь, я даже не огорчилась! Ни капли.

Мать писала, что брат техникум заканчивает заочно, работает электриком, как батя. Но она тогда умолчала, что он уже начал пить. Полинка в школу пошла. В соседней комнате умерла бабушка, и им отдали её комнату. Витька туда переехал, жил как холостяк. Сам по себе был всегда, на своей волне, чужой в семье. Ни поддержки, ни ласки, ни доброго слова от него не услышишь. Эгоист редкостный.

Я даже слезу пустила над письмом, посидела в тишине и опять забыла о них на годы.

А тут и денег накопилось целый чемодан. И всё в долларах! Мы с Витьком стали строить планы: как уйти от Гарика, чтобы уехать подальше. Мечтали о домике у моря, где не нужно больше притворяться. Хотелось просто быть. Без страха, без обмана, без клиентов.

Но мечты мои недолго длились. Однажды к нам на квартиру нагрянули менты. Витька был на смене, в ресторане. Начали шмон, документы проверять. А у меня ни прописки, ни официальной работы. И в сумочке пачка долларов. Откуда взялась? Я сразу поняла, что это Витька. Он меня сдал. Решил, что чем делить, лучше всё себе забрать. Спрятал остальное где-то, менты ничего больше не нашли. А меня забрали. Я, тогда как в воду опущенная была.

Дали пятак. Один срок – за валюту, подрыв экономики, как они это называли. Второй за проституцию. Хорошо ещё, что сроки не складывались, а то могли бы и десять впаять. А если бы узнали, что я с иностранцами работала, то и вовсе измену Родине припаяли!

Арина замолчала. Легла, уставившись в потолок. Лицо было спокойным, но это спокойствие было тяжёлым, как свинец. Она подняла из глубины души то, что пыталась всю жизнь забыть. Мария молчала, понимая, что сейчас не надо слов. Нужно дать время подумать, отпустить, дожить до вечера.

Дверь в палату резко отворилась, влетела медсестра с лотком для шприцев.

– Девочки, готовьте свои попы, будем ставить уколы, – весело проговорила она. – Я сегодня пораньше. У меня сестра приезжает, встречать надо. С врачом договорилась, не беспокойтесь. Арина Викторовна, а вы чего такая печальная?

– Молодость вспомнила. А она у меня не из весёлых была. Вот и печаль, – тяжело вздохнула та.

– Вы особо не печальтесь, а то врач заметит. Попадёт и вам, и мне. У нас тут как: чуть не так, и сразу укольчик, – тихо, почти шёпотом, заметила медсестра.

– Спасибо. Я помню, что всегда нужно улыбаться. Даже когда на душе пусто, – устало сказала Арина, устраиваясь на кровати. А когда медсестра вышла, добавила: – Только, по-моему, если слишком часто улыбаешься без причины, то на придурка больше походишь?!

Мария усмехнулась, но ничего не ответила. Больше в этот день не вспоминали. Тихо поужинали, разошлись по своим кроватям, взяли книги, но ни одна так их и не открыла.

Глава 9: «Чистота с привкусом боли».

Утро началось суетливо. На этот день был намечен осмотр главным врачом, а по графику на их палату приходился ещё и банный день. В воздухе чувствовалась спешка, суетные шаги, шорох полотенец и приглушённые голоса санитарок. Всё словно слилось в один ритм больничной механики, в которой женщины были всего лишь звеньями.

Женщины, вымотанные днём, немного оживились только к вечеру. Пройдя все положенные мероприятия, утомлённые, но словно очищенные, они расслабились только после ужина. Вернувшись из бани, раскрасневшиеся, с наслаждением выпили по стакану крепкого, обжигающего чая с мёдом и легли в аккуратно застеленные, пахнущие порошком и свежестью постели, которые подготовила Зиночка.

– Красота, как же я люблю этот момент! – сказала Арина, вытянувшись на кровати, чувствуя каждой клеточкой тела прикосновение ткани, хрустящей от чистоты. Её голос был каким-то особенно тёплым, почти детским.

– Какой именно момент? – спросила Мария, допивая чай и с любопытством посмотрев на неё.

– Когда после горячей бани ложишься в идеально чистую постель, и вот это первое прикосновение, – Арина закрыла глаза, будто прочувствовала всё заново. – Как будто кто-то тёплый, заботливый, невидимый тебя ласкает, обнимает, укутывает чем-то неощутимым?! Нежность, да и только. А через пару дней это ощущение исчезает, будто его и не было.

– Да, я тоже такое чувствую, – отозвалась Мария, улыбаясь. – И правда, странно, как быстро уходит.

Неожиданно в палату распахнулась дверь, начался ужин.

– Девочки, поднимаемся, столовая работает по графику! – тишину разрезал голос дежурной.

– Весь кайф сломала, – с досадой протянула Арина, нехотя вставая. – После бани, если честно, есть совсем не хочется.

– Потому что чаю напились. А здесь не дома, не встанешь через час к холодильнику за бутербродом. Надо идти, – рассудительно заметила Мария.

– Понятно. Ладно, пошли, – кивнула Арина, тяжело поднимаясь.

Так закончился суматошный, наполненный мелкими событиями день. Женщины поужинали, разделись и улеглись в кровати. Свет уже был выключен, но за окном ещё оставалась дымчатая, блёклая вечерняя заря. В палате стоял полумрак, не читать, ни что-то делать не хотелось. Тишина, звуки больничной жизни за дверью, редкие гудки с улицы, всё стихло.