Немота

На небольшом прямоугольном холсте был изображен роскошный белоснежный особняк. Художник, писавший картину, стоял у небольшого пруда, очерченного мраморными плитами; сам же особняк находился по другую сторону водоема на небольшом возвышении. К нему вела такая же белоснежная лесенка, переходящая в обычную парковую дорожку, выходящей к пруду. Это был двухэтажный особняк с двумя ризалитами и изящным портиком над главным входом с тонкими, выглядящими почти невесомыми колоннами. На втором этаже был длинный балкон, начинавшийся от одного ризалита и доходящий до второго. По обеим сторонам дома, словно подхватывая его или обнимая, раскинулся сад, уходящий далеко за пределы холста, сад, полный нежно-розовых крупных цветов, он напоминал взбитый крем на бисквитном пирожном, коим был сам дом.

– Это дом покойного графа Челтона, картины выставил на аукцион его племянник. Как мне рассказывали, раньше особняк использовался исключительно как летняя резиденция, но свои последние дни граф провел именно здесь. Есть в нем что-то умиротворенное, не находите?

– Какая прелесть! – всплеснула руками Маргарет, – мистер Беркли, почему бы и вам не разбить такой сад? Выглядит сказочно.

– У нас уже есть сад, там растут розы, – возразил я, – и он мне очень нравится.

– Конечно, Микки, – несколько недовольно улыбнулась Маргарет, переведя взгляд на Чарльза, но тот, казалось, не заметил ее смятения.

– Если я решу обновить наши клумбы, то обязательно задумаюсь над этим. А ты что думаешь, малышка?

– Красивые цветы! – Полли согласно закивала. Ей отчего-то очень нравилась Маргарет, поэтому она всегда с ней соглашалась, даже если не понимала, о чем идет речь.

– Мне очень нравится, что он выглядит очень легким, старина Эстерфилд этим похвастаться не может, – продолжил Чарльз, – вы только взгляните на изящность этих колонн, на высоту окон, на необычайную красоту наличников, на темно-синюю крышу, словно отражающую небо так же, как и вода в пруду! Если Эстерфилд – старый рояль, то дом мистера Челтона – флейта. Не кажется ли вам, что люди, жившие здесь, были очень счастливы?

– Были! – подтвердила даже не слушавшая его Полли: ее больше интересовало то, как подол ее платья забавно шуршит, если пнуть его ножкой.

– И мистер Челтон не мог найти себе лучше места для того, чтобы умереть. Посмотрите, более умиротворенного места вы нигде не сможете найти!

– Ох, давайте не говорить о смерти! – скривилась Маргарет, – на картинах мы видим жизнь, разве не из-за этого мы их покупаем?

Дядя Чарльз снял бумагу со второй картины. Это было квадратное полотно с изображенной элегантной гостиной, по всей видимости находящейся на втором этаже того самого особняка. Стеклянные двери балкона были распахнуты, открывая вид на малиновый закат. На кушетке пузом кверху развалилась толстая болонка. Ветер, врывающийся в комнату через открытую дверь, колыхал нежные, словно сделанные из паутины, шторы и те же розовые цветы, стоящие в вазе на небольшом невысоком столике. Это была необычайно нежная комната. Все, начиная с лепнины на потолке и чуть желтоватых обоев, заканчивая аккуратной стопкой книг, лежавшей на пианино из светлого дерева, стоящем в углу, выдавало большой трепет и любовь хозяев дома. Ни одна мать так вдумчиво и кропотливо не заботится о ребенке, как заботились об этой комнате, никто не любил этот дом так, как любили его жильцы, и это нескончаемое и трогательное чувство было так отчетливо и так естественно, словно его можно было пощупать руками.

– Вам настолько нравится этот дом, что вы решили собрать его по кусочкам? – саркастично заметила Маргарет.

– Он действительно очень мне нравится, – пожал плечами Чарльз, – более того, я хотел, чтобы эти картины были дополнением к этой, – он снял бумагу с третьей картины.

Этот холст был больше предыдущих, и я заприметил его первым. Дядя, чуть более аккуратно, чем следовало, снял с него бумагу, и нашим взорам предстал портрет.

На узкой деревянной скамейке в саду в окружении цветов сидела молодая женщина. Она задумчиво смотрела куда-то в сторону, сложив руки на коленях и приподняв подбородок, два сорванных цветка, пересекаясь стеблями, лежали рядом с ней. Белоснежное платье с голубыми лентами, жемчуг на груди, легкая небрежность прически – все эти на первый взгляд очаровательные детали меркли перед мраморной белизной ее лица, длинной шеей, тонкими, чуть угловатыми плечами. Никакие украшения не могли сделать ее еще прелестнее! Ленты спадали на ее плечи и грудь со шляпки, заколотой почти у самой макушки, и от этого ее темно-серые глаза казались голубоватыми. Женщина сидела ровно, недвижимо, на ее платье не было ни одной ненужной складки, волосы, как и кожа, как и юные, почти детские, черты лица, были абсолютным совершенством. Одним словом, перед нами был портрет графини, парадный портрет. Эта хрупкая, маленькая женщина, могла бы навеки потеряться в этом множестве цветов, будь у нее вместо голубых лент розовые, и могла бы раствориться в бесконечной голубизне летнего неба, превратиться в белоснежное облако, если бы не какая-то тяжесть и властность в ее взгляде. Без сомнений, она была одной из тех женщин, одного взгляда на которых хватит для того, чтобы понять, кто это. Клянусь жизнью, если бы ее внешностью и хоть каплей ее стати обладала нищенка – любой мужчина тут же бы принялся целовать ее грязные босые ноги. Но с графиней такие вольности были непозволительны.

– Это покойная миссис Челтон, – поспешил объяснить дядя Чарльз, видя недоуменное выражение своей спутницы, – погибла в возрасте двадцати трех лет. – Полли поежилась и сжала в руке подол платья Маргарет.

– Какая трагедия! – выражение лица Маргарет стало натянуто печальным, ее и без того длинное лицо стало еще длиннее, а брови поползли вверх, – и снова вы говорите о смерти, мистер Беркли!

– Простите, не могу ничего с собой сегодня поделать. Но как только я увидел этот портрет на аукционе, я тут же решил, что куплю его, куплю даже за абсолютно неприличную сумму. Еще двое джентльменов, мистер Уоллес в их числе, так рьяно торговались за этот портрет, что мне уже и не верилось, что получится его приобрести! Как хорошо, что мистер Уоллес мой добрый друг и согласился уступить мне этот портрет. Боюсь представить, во что мне обойдется его милость, – дядя рассмеялся, – но я просто не мог оставить этот портрет! Я решил, что не хочу разделять миссис Челтон с ее домом. Посмотрите, как эти две картины будут чудесно смотреться рядом!

– О, Чарльз, какой вы обворожительный в своей доброте! Клянусь, я никогда не видела более чуткого человека! Никто бы кроме вас и не подумал о том, чтобы сохранить единство особняка и его владелицы.

– Это не доброта, – дядя Чарльз, улыбнувшись, взглянул на портрет, бережно придерживая раму, – меня поразило мастерство художника. Она кажется практически живой. Я много думал о том, как у художника получилось этого достичь, но так и не понял. Вроде бы нет ничего особенного, но эта картина ощущается необычайно реалистично. Поверьте, я это говорю, как помешанный на своем деле коллекционер, я отдал за этот портрет куда меньше, чем мог бы! Вглядитесь: на ее лице практически можно разглядеть поры, а на платье нити! Какое ужасное упущение, что художник так и остался неизвестным!

– Какой вы лирик! – промурлыкала мисс Маргарет, – клянусь, еще немного и мне придется мне ревновать к покойной миссис Челтон, – дядя Чарльз рассмеялся и отставил портрет в сторону, а я смотрел на него с открытым ртом. Мне никогда не доводилось видеть портрета прекраснее, но дядя ошибался: художник был довольно посредственным, дело было в миссис Челтон. Полли, спрятавшись за юбку мисс Маргарет, тоже внимательно рассматривала портрет. Быть может, она, как и я, почувствовала что-то странное, малышка вскоре захныкала, и дядя посадил ее к себе на колени.

Мисс Маргарет пробыла у нас еще пару часов, после чего, взяв с дяди обещание устроить прием в ближайшие несколько недель, уехала. Она обожала танцы, Чарльз же был к ним равнодушен, но по ее просьбам всегда организовывал светские вечера, приглашая знакомых из города.

В течение следующих нескольких дней не произошло ничего примечательного. Дядя, как и обещал, повесил купленные картины: две картины поменьше нашли свое место в читальном зале, портрет же миссис Челтон повесили в одном из коридоров, среди множества других портретов. Мы с Чарльзом никогда об этом друг другу не говорили, но мы оба чувствовали странное влечение к этому портрету. То было не удовольствие от лицезрения красивой женщины и даже не любовь к живописи, как это обычно бывает. Каждый раз, проходя мимо портрета миссис Челтон, я волей-неволей останавливался и, пускай на всего на несколько секунд, задерживал на нем взгляд. Дядя делал то же самое. Мы оба были смущены, поэтому молчали. Мне сейчас не описать то, какие чувства этот портрет во мне вызывал, потому что вы этого не поймете. Представьте, что вы невообразимо голодны, и вдруг вы слышите запах жареного мяса – вы тут же повернете голову к этому чудесному запаху. Вас будет тянуть к нему и, даже если вы сыты, этот запах все равно будет для вас наслаждением. Так вот, мой пример абсолютно ни в какое сравнение не идет с тем, какое влияние этот портрет оказывал на меня и Чарльза.

В ночь, события которой я вам расскажу, я никак не мог уснуть. Стрелка моих карманных часов стремилась к трем часам ночи, а я так и не сомкнул глаз. Необъяснимая тревога терзала меня все это время, и я никак не мог отделаться от этого ощущения. Чтобы согнать волнение, я принялся за чтение, но и это не помогало. Мысль о том, что дядя Чарльз тоже может не спать из-за бессонницы, которая мучала его в последнее время, несколько меня воодушевила. Я вышел из комнаты, полный решимости проверить мою догадку и, в случае ее подтверждения, остаться на какое-то время с дядей: его общество всегда меня успокаивало. Это был не первый раз, когда я приходил к нему ночью: после переезда, когда моя скорбь по родителям была особенно велика, я частенько приходил к нему и мы говорили до тех пор, пока мне не становилось легче. Или же мы могли молчать, просто сидя рядом, и это помогало мне куда лучше, чем разговоры. Дядя сказал, что я могу рассчитывать на его помощь и участие в любое время, и не дал мне ни единого повода усомниться в своем обещании.

Я вышел в длинный темный коридор, тут же стало очень холодно. «Видимо, Мэри забыла закрыть окно», – предположил я. Я двинулся дальше по коридору представляя, как буду отчитывать горничную с утра. Света свечи, которую я держал в руке, хватало лишь для того, чтобы я мог разглядеть смутные очертания картин в массивных рамах, которыми были увешаны все стены, и расстояние в пару футов передо мной. Я шел вперед, стараясь не смотреть на лица с картин, которые и при дневном свете вызывали у меня мурашки. Сейчас же, в темноте, мысль о том, что на меня устремлены десятки застывших глаз, лишь усиливала мою тревогу, я ускорил шаг и вскоре оказался у кабинета дяди, постучал – в ответ тишина. Не теряя надежды на то, что дядя может не спать в такой час, я двинулся дальше. Мои шаги глухо отражались от стен, по спине пробежал холодок, я обернулся – никого. Лишь я и картины. Спальня дяди находилась в самом конце коридора, и из приоткрытой двери лилась узкая полоска света.

Я, ускорив шаг, пошел по направлению к двери, но за несколько метров до нее остановился: из-за двери слышалась странная возня. Пламя свечи дрожало, то ли от того, что у меня тряслись руки, то ли из-за сквозняка. Я медленно, как мне казалось, абсолютно бесшумно, подошел к двери и заглянул в щель.

Дядя лежал на кровати ногами к двери, его одежда, свернутая в комок, лежала на кресле у окна. Он не заметил моего присутствия. Сверху на нем сидела женщина. Она была ко мне спиной, я отчетливо видел ее белую обнаженную спину, узкие хрупкие плечи, ложбинку позвоночника. Светлые волосы струились вдоль ее тела. Женщина казалась белым пятном на фоне мебели из темного дерева и темно-синих стен. Это не была болезненная бледность или та бледность, которую городские модницы пытаются достичь для демонстрации своей благородности. Это была мраморная, бумажная, мертвенная белизна, от которой, казалось, и исходил этот холод.

Я стоял, прислонившись виском к дверному косяку, и не дышал, наблюдая за тем, как она поднимается и опускается, не издавая при этом абсолютно никаких звуков. Лишь ритмично скрипящая кровать и ускоренное дыхание дяди доказывали, что это мне не снится. Я слегка подался вперед и случайно толкнул дверь плечом, та издала едва слышный плаксивый звук. Женщина замерла, и с ней замерли и дядя, и я. В полной тишине она повернула голову, и мои глаза встретились с ее стеклянными, широко раскрытыми, как у рыбы, глазами. Те пару секунд, что она, не моргая, смотрела мне в глаза, казались мне вечностью. Когда умерла моя мать ее взгляд до того, как священник закрыл ей глаза, был таким же. Женщина, не прерывая зрительный контакт, начала медленно подниматься.

В ужасе отшатнувшись от двери, я сделал несколько шагов назад, после чего сломя голову бросился к себе в спальню. Уже на полпути, не прекращая бег, я обернулся: женщина стояла в дверном проеме и смотрела мне в след, ничего не говоря и не шевелясь, дядя, судя по всему, лежал на кровати в той же позе, в какой я его застал. Я ворвался в комнату и захлопнул за собой дверь, меня трясло. Я зажег еще несколько свечей и забрался на кровать, обнимая себя за колени.

В какой-то момент я уже было подумал, что мне все причудилось, приснилось, но ее взгляд так четко врезался мне в память, что любые сомнения отметались. Я смотрел на дверь и боялся, что ручка начнет поворачиваться, но ничего не произошло.

Горничная Мэри обнаружила меня утром, я спал сидя, что-то бормоча и дрожа всем телом. Все свечи догорели, а к обеду меня начало лихорадить.

– Вы придаете слишком большое значение тому, что вам приснилось во время болезни, – недоверчиво покачал головой Остин, – когда лихорадило моего отца, ему снилось, будто у него на голове танцуют черти.

– Будь это сон – я бы был счастливейшим человеком на свете, – выдохнул Мистер Беркли. Видимо, ему давно хотелось кому-то об этом рассказать, и этот монолог его успокоил. Сейчас перед Остином сидел не мрачный безумец, а просто несчастный старик, – если Вас утомили мои речи – не смею вас задерживать.

– Ничуть, – это была правда.

– Что же, – продолжил явно удовлетворенный этим ответом мистер Беркли, – первое, что я увидел после пробуждения – мой дядя, сидевший на краю кровати. Он с тоской держал меня за руку. Как только он увидел, что я открыл глаза – он тут же прижал меня к себе и позвал за доктором.

– Как ты себя чувствуешь, Микки? – спросил он, поправляя свои круглые очки в тонкой оправе.

– Нет поводов для беспокойства, – я попытался сесть, но крепкие руки дяди удержали меня, – Мэри не закрыла окна на ночь, вот меня и продуло.

– Прошу прощения, мистер Беркли, – вошедшая горничная поставила на стол графин с водой и стакан, – но последние несколько дней по ночам идут сильные дожди, так что я тщательно проверяю, закрыты ли окна.

– Нет, окна были открыты, я явно ощущал сквозняк, – я вновь попытался сесть, – я вышел ночью из комнаты и замерз насмерть. – лицо дяди лишь на мгновение показалось мне взволнованным, потом оно приняло привычное мне мягкое выражение.

– Не стоит из-за этого волноваться, тебе нужен покой. Полли, как и все мы, очень волновалась.

– Можете ей передать, что ее опасения напрасны, – я уронил голову на подушки, я все еще был слишком слаб. Спустя пару дней я уже и сам был готов поверить в то, что ночное видение было ничем иным, как кошмаром, вызванным лихорадкой. Дядя вел себя как обычно и через несколько дней после моего окончательного выздоровления пригласил наших соседей на ужин.

– Позвольте я угадаю, – перебил рассказчика мистер Фарелл, – вам привиделась женщина, изображенная на картине?

– Так оно и было.

– Я вас понял, мистер Беркли, – слушавший его со скепсисом мистер Фарелл окончательно убедился в словах мистера Белла о том, что Майкл не в своем уме. История, которую он рассказывал, была, несомненно, очень для него важна, но, если бы Остин был заинтересован в выслушивании бреда сумасшедшего – он бы остался в Лондоне в окружении своих приятелей, – прошу прощения, но мне пора. Буду рад дослушать ваш рассказ в следующий раз.

– Вы мне не верите, – не спросил, а заключил мистер Беркли.

– Что вы, верю, конечно, – слукавил Остин, поднимаясь с кресла, – и все же мне пора.

– Ступайте. Мой кучер отвезет вас домой, – махнул рукой Майкл, прикрывая глаза, – и все же, я надеюсь на ваше возвращение.

В сгущающихся летних сумерках Эстерфилд выглядел практически умиротворенно: темно-оранжевые лучи уходящего солнца поглаживали его болезненный фасад, проникали сквозь пустые оконные рамы внутрь, сочились из множества дыр в стенах. Воронье, обычно восседающее на сгнивших потолочных балках, куда-то улетело или же сидело бесшумно, не придавая зданию еще более зловещий вид. Вечерний туман поднимался от влажной от росы травы и окутывал бескрайнее поле, реку и сам особняк, пряча его от любопытных глаз, полупрозрачной стеной укрыв Эстерфилд от остального мира. За все то время, что мистер Фарелл прожил неподалеку – он попривык к этому соседству, а после знакомства с мистером Беркли и миссис Белл, дом их детства и вовсе стал вызывать у Остина немалый интерес. Да, к рассказам Майкла он относился скептически, но все же Эстерфилд не выходил у него из головы. Он впился словно заноза, заставляющая человека то и дело проверять, не загноилась ли рана и морщиться от острой боли при каждом движении. Что-то неимоверно тянуло мистера Фарелла к этому мистическому памятнику старины, быть может то было развитое воображение или страсть к приключениям, но образ призрачного особняка постоянно всплывал в его мыслях.

Именно поэтому мистер Фарелл обернулся, когда проезжал мимо и одернул кучера, который уже направил лошадей, чтобы съехать с холма и отвести Остина домой.

– Не положено, – заворчал слуга мистера Беркли – было приказано довести вас до дома и сразу назад.

– Это не займет много времени, – заверил мистер Фарелл, роясь в карманах.

– Не подождать ли утра? Темень стоит такая, что хоть глаз выколи.

– С утра я не решусь.

Получив пару монет, слуга направил экипаж на северный склон по направлению к Эстерфилду.

– Не гуляйте там особо, полы прогнившие, а стены – толстые. Если провалитесь – докричаться не сумеете, – предупредил он удаляющегося мистера Фарелла, тот махнул ему рукой, в другой руке он держал фонарь.

Вблизи поместье на удивление было не таким пугающим, как издалека. Остин заметил, что он уже идет не по грязи, а по заросшей, но когда-то тщательно уложенной плитке. По обеим сторонам дороги, по всей видимости, раньше росли невысокие кусты, до которых не добрался пожар, но не пощадило время. Дальше виднелись плодовые деревья, на них еще оставались мелкие вялые цветочки, которые, став фруктами, могли бы с легкостью переломить сухие ветви. Дорогу прервала ржавая калитка, правая часть которой лежала на земле, а левая опасно накренилась, была крайне изящной работы, как и две мраморных статуи, стоящие возле нее. Статуя прекрасной полуобнаженной девушки с кувшином в руках покрылась мхом и потемнела, у ее соседа – юноши с флейтой – не было обоих ушей и носа. Мистер Фарелл двинулся дальше, прошел мимо поросшей плющом мраморной беседки, внутри которой все еще осталась лавочка и небольшой стол, а крыша изнутри была изумительно расписана, но и здесь время оказалось беспощадным, и пол беседки был усыпан отслоившейся краской и щепками. Сад был огромен. По изгибам дорожки и кое-где сохранившимся ограждениям, Остин мог предположить, где заканчивалась одна клумба и начиналась другая. Сохранилось две или три арки, в прошлом покрытые цветами, а сейчас ржавые и голые, они, словно ребра, торчали из земли недалеко друг от друга, уводя мистера Фарелла все дальше и дальше. Сад неожиданно оборвался, и вместо клумб взгляду Остина открылся участок вскопанной земли, огороженный невысоким забором. Комья земли были перемешены и покрыты мхом, но было отчетливо видно различие между этим местом и остальным садом. К Эстерфилду вела широкая лестница, разделяя особняк надвое: на западное и восточное крыло, пострадавшие от пожара сильно меньше, и оттого практически целые. Парадная дверь была крест-накрест заколочена широкими досками, как и несколько окон на первом этаже. Однако, доски за столько времени насквозь прогнили и распались напополам, стоило Остину посильнее толкнуть дверь. Так мистер Фарелл оказался внутри печально известного Эстерфилда.

Его встретил просторный холл. В нос сразу ударил запах сырости и плесени, редкий свет попадал через щели в стенах и через дверной проем, в остальном же в здании было темно, как в склепе. Каждый шаг гулким эхом отражался от прокопченных стен, с которых рваными ошметками сползали обои. Первый этаж пострадал от сырости куда сильнее, чем от огня: осталось много нетронутой мебели, Остин увидел множество стульев и кресел, большой обеденный стол и даже шкаф, наполненный книгами, совершенно не тронутыми огнем. Было видно, что дом покидали в спешке, в глаза бросались множество мелочей, когда-то наполнявших Эстерфилд жизнью, сейчас же они были лишь прискорбным воспоминанием. Мистер Фарелл с тоской осматривал стойку для зонтов, вешалки для шляп, стоящие на столах пепельницы и хрустальные бокалы, в которых скопилась многолетняя пыль. На одном из читальных столиков лежала открытая книга, Остин смахнул со страниц нападавший мусор и бережно закрыл ее. Мистер Фарелл обошел весь первый этаж, к его удивлению, многие двери оказались не заперты, и его взгляду предстала большая кухня, заваленная разной утварью, коробками и корзинами, остатки в которых подъели мухи и крысы, гостиная, обставленная множеством статуй и бюстов неизвестных Остину людей, обделанными золотом диванами и креслами, пуфиками и подушками, обшитыми шелковыми нитками. На всем этом великолепии толстым слоем лежала пыль, между досок пола пробивались сорняки и мох, а из особенно сырых углов прорастали грибы на тонких, дрожащих от шагов гостя, ножках.

Обеденный стол в соседней комнате был сервирован на две персоны, здесь же стояла закупоренная бутылка вина, на выцветшей этикетке которой ничего нельзя было разобрать. Тонкая скатерть посерела и грязными лоскутами спадала на пол, словно стыдясь, прикрывая гниющие ножки стола. На двери, ведущей в западное крыло, висел большой кованый замок, Остин дважды дернул его – тот не поддался, и исследователь отступил. Мистер Фарелл смог уловить едва различимый запах разложения по ту сторону двери и, поморщившись, пообещал себе вернуться к этой двери в светлое время суток. Он так же нашел люк в подвал, но благоразумно решил не спускаться, ведь старая лестница могла в любой момент рухнуть и похоронить Остина в жуткой темноте погреба, откуда доносился еще более омерзительный смрад.

Мистер Фарелл помнил предупреждение кучера о сгнивших половицах. Он с опаской посмотрел на ведущую на второй этаж лестницу, но все же медленно пошел по ней, крепко держась за перила. Как и рассказывал мистер Беркли, повсюду висели картины. Многие упали и лежали на полу, некоторые же оставались висеть, но были так изуродованы временем, что распознать в них что-то было крайне затруднительно. Остин смог узнать несколько довольно известных полотен, чему был неприятно удивлен. Он думал о том, что лучше бы Эстерфилд после своего краха был разграблен или сожжен до тла, уничтожен до самого своего основания, не будучи обреченным медленно рассыпаться в прах, покрываться плесенью и паутиной. Бесчисленные часы работы наилучших художников и мастеров теперь были покоились в одной могиле, и никогда не увидят ни солнечного света, ни восторженных глаз своих зрителей. С полотен, висевших на стенах, на мистера Фарелла смотрели юные леди, чьи лица поедала плесень, серьезные джентльмены, скукоженные и ссохшиеся, картины, изображающие дальний восток со слонами, тюрбанами и браслетами на ногах загорелых фигуристых женщин были скрыты под толстым слоем пыли и копоти. Проходя по длинному темному коридору, Остину вспомнился рассказ мистера Беркли, как он в своем сне так же шел, и на него так же смотрели люди с картин. Мистер Фарелл в этот момент почувствовал жалость к старику и к его дому особенно ярко, ему с трудом верилось, что это здание когда-то было любимым и дорогим чьему-то сердцу домом.

Чем дальше шел Остин по коридору второго этажа, тем страшнее были следы, оставленные пожаром: копоть расползлась по стенам и потолку, деревянная мебель была угольно-черного цвета, от штор и портьер остались лишь грязные обгоревшие тряпки. Эта участь постигла не только мебель: Остин нашел рассыпавшиеся от его прикосновения легкие дамские тапочки, стоявшие у кровати, белье и матрас которой безвозвратно сгорели, а так же множество другой изысканной и дорогой одежды, изодранной временем, пожранной молью и пропитавшейся гарью. С особым вниманием он рассматривал оставленные в спешке украшения: броши, серьги, браслеты. Некоторые из них поплавились и выглядели уныло, другие же после тщательной чистки могли были бы быть выгодно проданы. И несмотря на то, что у Остина никогда не было острой потребности в деньгах, он не мог удержаться от соблазна и положил две пары рубиновых серег в нагрудный карман.