Кляпа. Полная версия

Кляпа не выдержала и фыркнула:

– Некоторые так в брак вступают.

Валентина снова засмеялась – не звонко, не истерично, а с тем горьким теплом, которое появляется у человека, пережившего обрушение всех систем и внезапно почувствовавшего в этом лёгкость. Словно всё, что только что случилось, наконец—то обрело форму, пусть и форму личного позора.

Смех плавно перешёл в икоту, как будто тело больше не справлялось с перепадами эмоций. Пришлось прижать ладонь к губам, чтобы не поднять весь офис собственными судорогами. Подбородок подрагивал, глаза налились красным, а лицо выглядело так, будто по нему прошёлся фронтальный ураган. Валентина подняла взгляд и встретилась с отражением в дверце микроволновки – там была женщина, измазанная эмоциями, с перекошенным макияжем и выражением усталости, как у человека, который воевал с жизнью и потерпел временное поражение. С выражением лица, как у женщины, пережившей землетрясение, похороны репутации и раннюю пенсию по эмоциональному стажу.

Кляпа мягко, даже с уважением произнесла:

– Это только начало, Валя. У нас впереди любовные победы, падения… и, возможно, даже немного настоящего счастья. Хотя последнее я не гарантирую. Слишком редкий товар.

Плечи медленно осели, будто внутренний каркас наконец—то сдался. Валентина встала с усилием, словно разгибалась после тяжёлой смены на эмоциональной стройке. Она потянулась к бумажному полотенцу, оторвала его дрожащими пальцами, аккуратно промокнула лицо, словно боялась потревожить хрупкое равновесие. Затем глубоко вздохнула – не чтобы вдохнуть, а чтобы выжить. И почти без иронии сказала:

– Только бы без фокусников и презентаций. Всё остальное – переживу.

Свидание началось не с фразы «ты сегодня особенно красива», не с уверенного поцелуя в руку, а с охапки роз и альстромерий, неожиданно ярких в полумраке, как приглашение на бал в здании автомойки. Паша стоял у входа в клуб «Маяк», под вывеской, мигающей так, будто лампы спорили между собой, кто из них ответственен за пафос. Он махал рукой и держал букет, который в этом неоне выглядел чуть старомодно, но старательно. То ли привет из романтического фильма нулевых, то ли репетиция признания в любви на съёмке рекламы средств от депрессии.

– Я думал про гвоздики, но они какие—то похоронные. А эти – живые. Как ты, – пояснил он, протягивая букет. – Красиво? Хотелось, чтобы было красиво.

Валентина подошла медленно, с выражением лица, как будто её только что отправили на прослушивание в фильм, где она точно не подходит на роль. Всё вокруг – музыка, вспышки, тени, цветные лица, густой запах алкоголя и кондиционера, который отчаянно пытался перебить перегрев. Она чувствовала себя неправильно одетой – не просто для этого вечера, а для всей этой реальности.

Паша взял её под локоть, легко, с привычной уверенностью. Сказал:

– Тут играет мой двоюродный. Он по пятницам ставит ретро—дэнс. Мы с ним на качелях в детстве дрались. Он, если что, знает, как качать.

Она кивнула. Просто потому, что ничего другого в голову не пришло. Внутри было ощущение, что язык перестал быть её собственностью, а мозг запросил внеплановую перезагрузку. Они вошли. Музыка ударила сразу. Не «встретила», не «окутала», а именно ударила – по солнечному сплетению, по ушам, по самооценке.

Паша заказал два «чего—то зелёного». Названия она не расслышала – и хорошо. Первый глоток отдал жвачкой, спиртом и лёгкой горечью детского шампуня. Она моргнула. Попробовала сказать что—то в духе «какая сегодня погода», но вышло что—то вроде:

– Ну, пробки, конечно… Excel…

И замолчала. В голове Кляпа сделала пометку: "сексапильное вступление уровня «пришлите прайс»".

Паша не заметил. Или сделал вид. Он смотрел на неё с такой непоколебимой доброжелательностью, что Валентина почувствовала себя гусеницей на групповом фото бабочек.

– Ты такая… прям настоящая. Это редкость.

Она кивнула. Снова. Уже вторая попытка согласиться с реальностью. Ничего не спасло.

Зазвучала музыка. Паша потянул её на танцпол. Не спросил, просто повёл. Она не сопротивлялась. И вот уже – движение. Он танцевал. В ритме, с уверенностью, с лёгким покачиванием плеч, как человек, которому нечего терять, кроме воды и графика доставок. А Валентина… Валентина дёргалась. В такт – но странному внутреннему ритму. Как будто отбивала морзянку: «помогите».

Паша обернулся, взял её за талию – осторожно, будто проверял, не закричит ли. Она не закричала. На удивление – даже не напряглась. От второго коктейля во рту стало тепло, в затылке – звонко. Она откинулась назад и даже попыталась изобразить танец. Выглядело это, вероятно, как живая скульптура на тему «неожиданное электричество».

Потом ещё один коктейль. Он был с чем—то синим и, кажется, намёками на персик. Потом ещё один танец. Паша двигался с искренней верой, что попал в музыкальный клип. Валентина – с той же искренней тревогой, что попала в скрытую камеру.

И вот – такси. Не обсуждали. Просто он вышел первым, поднял руку, махнул. Машина остановилась. Он открыл дверь, подал ей руку, как рыцарь в кедах. Посадил в машину с такой нежностью, которой её давно не касались. Она посмотрела на него и впервые за вечер подумала: возможно, если пережить это свидание, жить станет проще. Или наоборот – сложнее, но веселее.

Он закрыл дверь. Обошёл. Сел рядом. Машина тронулась. Подсолнухи пахли как август. А неон клуба всё ещё мигал сзади, как система, пытающаяся перезагрузиться.

Глава 5

Машина была точно не из века технологий. Из тех, в которых подголовники теряют форму, а вентиляция работает как дыхание больного на поздней стадии бронхита. Валентина села, будто погружалась в гроб с колёсами – обивка скрипела, ремень безопасности щёлкнул с обидой, и пахло в салоне тем, что можно было назвать «ароматом сдаваемой квартиры»: ёлочка в форме пива, влажная тряпка, забытая в ведре, и лёгкая нотка печали, откуда—то из—за обивки.

Паша сразу занял всё звуковое пространство. С первых секунд он повёл себя, как будто это их третье свидание, и они едут на дачу жарить мясо. Говорил он весело, с искренним восторгом по поводу собственной биографии, щедро раздавая подробности. Как однажды на восьмом этаже чуть не уронил бутыль на начальника охраны – тот в прыжке спас корпоративный ламинат. Как однажды доставлял воду в здание бывшего КГБ и случайно застрял между этажами. «В лифте, не в допросной, ха—ха!» – пояснил он, и Валентина нервно засмеялась, хотя ни шутки, ни лифта не поняла.

Смех был не из веселья, а скорее от судорожной попытки остаться на плаву, пока голова захлёбывается от паники. Она чувствовала, как в подмышках намокло даже то, чего не должно было существовать, а спина напряглась до такой степени, что между лопатками можно было играть в нарды. Она кивала – не осмысленно, а механически, как ёлка с гирляндой: пусть мигает, пока не сгорит.

Кляпа вмешалась мягко, как визажист с дрелью:

– Валя, подбородок выше. Не будь ты булочкой с маком на траурном столе. Губы – расслабь. Ты не декан на защите диплома. Взгляд – мягкий. Представь, что ты не хочешь убить его, а всего лишь заинтересована. И хватит дышать, как кассир в пятницу.

Валентина в ответ мысленно буркнула:

– А если я просто хочу домой. Желательно – в гроб.

– Даже в гробу держи осанку, – парировала Кляпа. – Умереть можно как угодно, но выглядеть при этом надо прилично.

Тем временем Паша добрался до рассказа о детстве в Ивантеевке. Там он гонял по району на велике с отломанным рулём, продавал жвачки «Турбо» за уважение и как—то раз прятал нож в сапоге, потому что «всякое бывает». Он говорил с азартом, с весёлыми вставками, в каждой из которых фигурировали слова «брат», «ну капец» и «а я ему такой».

Валентина почувствовала, как начинает кивать так активно, что скоро могла бы сойти за фигурку собачки на приборной панели. Она попыталась сменить стратегию и просто улыбнуться, но мимические мышцы уже отказались работать по штатному расписанию. Получилась гримаса – нечто среднее между благодарностью и нервным тиком. Улыбка, которую можно распечатать и раздавать как брошюру «Как не надо».

Таксист молчал, как охранник с дипломом психолога. Он смотрел в зеркало – не пристально, но достаточно регулярно, чтобы Валентина начала ощущать себя участницей эксперимента. Когда включилось радио, она напряглась от первого же слова.

– Новинка на рынке! Средство против импотенции и сезонной депрессии! Натуральная формула, проверенная…

Она вздрогнула. Паша тут же добавил:

– Не про меня, если что. Я вообще бодрый.

– Ага, – пробормотала Валентина. – Это прям про меня. Полный комплект.

Кляпа вздохнула с выражением:

– Ну, прекрасно. Если ты сейчас же не начнёшь излучать хоть какой—то феромонный сигнал, у таксиста сработает тревожная кнопка. У Паши – комплекс спасателя. А у меня начнётся мигрень с отказом миссии. Держи себя в руках, Валентина. Я в тебя столько вложила, что могла бы уже получить налоговый вычет.

Машина в это время мчалась в сторону окраины. За окнами – унылый пейзаж спящих ларьков и вечно строящихся многоэтажек. Всё, что попадало в поле зрения, казалось серым – от асфальта до неба, от лиц прохожих до рекламных щитов, предлагавших «всё для праздника» в пятнадцати оттенках одиночества. Панельный дом, к которому они подъехали, светился как замок усталости. Над подъездом висела вывеска «Молоко 24», неоновая, как напоминание о том, что даже в ночи бывают бессмысленные надежды.

Паша галантно расплатился, сказав таксисту: «Спасибо, батя. Желаю вам весёлой жизни». Валентина вылезала из машины медленно, будто шаг в сторону подъезда приравнивался к прыжку с парашютом без парашюта. Колени дрожали, каблуки вцеплялись в землю, как будто хотели убежать отдельно.

Кляпа на прощание буркнула:

– По шкале тревожности ты сейчас между «впервые в женской бане» и «на сексе с преподавателем по физре». Молодец. Продолжай в том же духе, и ты станешь моей лучшей инвестицией. Или, на худой конец, красивой катастрофой.

Валентина вдохнула, как перед казнью. И пошла – неуверенно, неуклюже, но всё—таки пошла. В голову стучали три слова: «я не готова». Сердце вторило: «плевать». А Кляпа нежно добавляла четвёртое: «поздно».

Дверь открылась с хрустом, как будто противилась впустить свидетелей, и Валентина сделала шаг в пространство, которое, скорее всего, не считало себя жилым. Запах ударил сразу – смесь носков, хвойного освежителя, дешёвого геля для душа и чего—то, подозрительно напоминающего шаурму, забытую в сумке два дня назад. Впрочем, шаурма могла быть метафизической – ощущение тоски с примесью лука и майонеза витало здесь на уровне климата.

Открылась не квартира – открылся архив холостяцкой эволюции, застывший на стадии «человек умелый, но неубранный». У входа торжественно висела штанга, как флаг независимости. На ней сушились футболки с логотипами спортклубов, пара трусов с героическим принтом и носок, который висел один и смотрел на Валентину как бы укоризненно, как бы по—братски, как бы вызывающе. Из кухни тянуло не просто запахом еды – это был запах капитуляции: борщ, давно сдавшийся времени, чайный пакетик, разбухший до уровня философского символа, и кастрюля, в которой, по всей вероятности, обитала последняя надежда на макароны.

На полу – тапок. Один. Второй либо сбежал, либо был съеден. Валентина стояла, как археолог, вступивший на территорию, которую не трогали цивилизация и влажная уборка. Глаза скользнули по стенам: постеры с бойцами ММА и нарисованными девушками, чьи юбки выглядели так, как будто художник сильно торопился – или наоборот, слишком увлёкся. Телевизор, покрытый пылью эпохи, гордо демонстрировал надпись «Здесь был Саня», выведенную пальцем, которому явно было скучно. Паутина в углу люстры тихо колыхалась от сквозняка, словно махала рукой: «Беги, пока не поздно».

Валентина напряглась, как будто кто—то сунул ей в руки диплом санитарного врача. Внутри, на инстинктивном уровне, щёлкнул рефлекс – прибрать. Поднять, оттереть, навести порядок, вызвать СЭС. Но тут же включилась блокировка: это не её территория. Она здесь по миссии, а не как доброволец—дезинфектор. И в этот момент в голове тихо, но с презрением, фыркнула Кляпа:

– Если планета Кляпы не погибнет от демографического кризиса, то точно от аллергии на твой домостроевский зуд. Тряпку из глаз выкинь. Глаз оставь.

Паша между тем, довольный собой и реальностью, вошёл внутрь с тем же настроем, с каким кот возвращается в коробку – уверенный, что здесь всё под контролем. Подхватил с кресла кипу одежды, не глядя, сгрёб в кучу и засунул под кровать, как будто под кроватью у него живёт специальный монстр—прачка. Затем хлопнул подушкой по дивану, отчего с неё взлетела пыль, перелившаяся в луче света как торжественный салют по случаю деградации быта.

– Ну что, чайку? Или сразу? – бодро спросил он.

И в этом вопросе не было ни двусмысленности, ни намёка. Он просто предложил – чай или всё остальное. Как будто не видел разницы. Как будто оба варианта – часть одной непрерывной бытовой процедуры: зашёл, разделся, посидел, полюбил.

Голос у него был простой, без романтической закваски, без попытки обольщения. Это и пугало. Он не играл в игру. Он просто жил. И предлагал ей войти в его жизнь, не меняя обстановки, не пряча грязное, не настраивая освещение. Просто – заходи, вот я, вот ковёр, вот шорты.

Валентина стояла на пороге, стискивая сумочку обеими руками, будто держала ею плотину эмоций. И мысленно повторяла как мантру: «Назад. Срочно назад. Скажи, что у тебя аллергия на… на всё. На духи. На трусы на люстре. На пятна в форме Австралии на скатерти. Скажи, что тебе звонит кошка. Что ты оставила плиту. Что забыла выключить стирку, не включив её».

Но ноги не двигались. Они почему—то корчились в ботинках, как два деморализованных бойца, прошедших марш—бросок. А глаза – упорно рассматривали висящий на гвоздике пакет с крышками от майонеза. Просто потому, что это было безопаснее, чем смотреть на диван, где ей, очевидно, предстояло сидеть. Или лежать. Или… страшно подумать.

Кляпа тяжело выдохнула, с интонацией женщины, потерявшей веру в человечество:

– Валя. Если сможешь пережить этот интерьер – выносить ребёнка будет уже как СПА—процедура. Тут у тебя тренировка в боевых условиях. Хоть на шахте рожай. У него даже пыль с характером. С характером агрессора.

Валентина кивнула. Не Паше. Своей спине. Своей судьбе. Всем стенам этой квартиры, которые смотрели на неё с равнодушием завсегдатаев.

Паша уже на кухне что—то ставил на плиту. Судя по звукам, это была кружка и, возможно, кастрюля. Или жестяная банка. Или обувь.

– Я, кстати, убрался. Специально. – крикнул он. – Обычно тут… ну… по—настоящему страшно.

Кляпа взвизгнула:

– Это? УБРАЛСЯ? О, Боги моего бесплодного сектора… А как выглядит, когда он не убирался? Там бегают тараканы в бронежилетах?

Валентина вдохнула медленно, ртом, да с такой осторожностью, как будто воздух был не здесь, а где—то в Швейцарии, и его нужно было импортировать по предварительному запросу. Она собрала в кулак остатки воли, вытянула спину, как на экзамене по строевой подготовке, и, не глядя ни на ковёр, ни на потолок, пересекла границу между цивилизованным ужасом и пыльной неопределённостью.

И всё—таки вошла.

Музыка заиграла с легким треском – будто динамики поначалу пытались отказаться, потом сдались и, закатывая глаза, начали воспроизводить что—то медленное, неуверенное, как будто сами стеснялись собственного звука. Это был не романтический саундтрек, а скорее музыкальное извинение за всё, что происходило и ещё произойдёт.

Паша вытянул из кухонного ящика три свечки и, с выражением, будто сейчас будет делать предложение, выставил их на стол. Одна – с запахом ванили, другая – с отчётливым шлейфом общественного санузла, третья вовсе не пахла, но выглядела так, как будто уже однажды догорала в честь какого—то сомнительного юбилея.

Поставил их рядом с пакетом чипсов, в который кто—то, видимо он же, случайно уронил пульт – и не нашёл. Или нашёл, но решил, что теперь это часть дизайна. Там же, в хаотичном порядке, валялись нож для сыра, пластиковая ложка, пробка от вина (вина не наблюдалось), и что—то, похожее на жёлтый лего—кирпичик, зачем—то припечатанный к столу скотчем.

Валентина села на диван неуверенно, с выражением лица женщины, которую пригласили присутствовать на репетиции аварии. Диван чуть хрюкнул под ней, но остался на месте. Она осторожно прижала колени к груди, пальцы сцепились в замок на щиколотках, а глаза метались по комнате, выискивая хоть что—то, что не пугало. Но находились только занавески с футбольными мячами, пустой аквариум с одинокой резиновой уточкой, и плед, похожий на скатерть, которую хотели сжечь, но передумали и оставили жить на диване.

Паша, похоже, гордился атмосферой. Он сел рядом – не слишком близко, но достаточно, чтобы диван начал угрожающе поскрипывать, словно предчувствуя, что будет втянут в события, превышающие его допустимую эмоциональную нагрузку.

И тут Паша, внезапно, двинулся вперёд. Его лицо стало серьёзным, глаза мягко сузились, он потянулся к Валентине с намерением, которое могло быть чем угодно – от поцелуя до антикражного сканирования. Губы нацелились на шею, но сбились с курса и попали в ухо, поразив барабанную перепонку и вызвав внутренний взрыв паники.

Валентина вздрогнула, дёрнулась так, что локтем сбила подушку, вскрикнула, резко откинулась назад и, что логично, головой встретилась с нависающей полкой. Полка качнулась, как будто думала: «Ну нет, хватит терпеть!» – и с неё, с тяжёлым, глухим звуком, соскользнул учебник по ремонту мотоциклов. Прямо ей на плечо.

Паша вскочил. Он выглядел одновременно виноватым и растерянным, как щенок, впервые подавивший тапок хозяина.

– Ой! Прости. Он у меня тут… ну… как элемент декора, – проговорил он.

Кляпа немедленно отозвалась, с наслаждением:

– Великолепно. Начали с музыки, продолжили свечами, перешли к черепно—мозговой травме. Если так пойдёт, свидание закончится диагнозом и компенсацией. Дай знать, когда будет спецпредложение с гипсом и объяснительной в травмпункте.

Валентина молча держалась за плечо. Боль была не резкая, но тяжёлая – как будто в это место засыпали все её прошлые свидания, переписки, попытки что—то почувствовать и моментально пожалеть. Она сидела, не зная, что сейчас уместнее: плакать, смеяться или вызвать санитаров. Смотрела на Пашу, ожидая… даже не извинения, а какого—то подтверждения, что он всё это видит. Что он понимает, насколько всё пошло не так.

Но Паша вдруг хихикнул. Нерешительно, поначалу чуть испуганно. А потом хохотнул. И ещё раз. И ещё. Его смех был простым, человеческим, без издёвки – скорее как у человека, который понял, что дальше может быть только хуже, и с этим надо как—то жить.

Валентина сначала просто моргнула. Потом губы подёрнулись. И, прежде чем она успела остановить себя, с её рта сорвался смешок. Ещё один. А потом – смех, настоящий, дикий, нервный, с оттенком ужаса и облегчения одновременно. Смех шёл волнами, как будто тело наконец выдохнуло всё накопившееся за последние три дня, недели, месяцы… за всю жизнь.

Она смеялась, согнувшись, с рукой на больном плече, с глазами в слезах. А Паша смотрел на неё, словно не знал, как ему быть: то ли тоже смеяться, то ли звать маму, то ли предложить лёд.

Кляпа довольно заметила:

– Этап истерического сближения – пройден. Остались шутки на тему позы для оказания первой помощи. Рекомендую – «спина к спине, ноги к потолку».

Валентина отмахнулась, вытирая уголки глаз и пытаясь успокоиться. Взгляд упал на книгу, лежавшую на полу. Корешок торчал наружу, как язык изо рта выдохшейся идеи. Название – «Всё, что нужно знать о скорости и безопасности».

Кляпа хихикнула:

– Иронично, правда? Мы тут – на курсе молодого бойца по безопасному сексу, с учебником в качестве холодного оружия.

Валентина выдохнула, впервые за весь вечер – не нервно, не сдержанно, а по—настоящему. Воздух показался легче. Или просто она уже привыкла.

Кухня была примерно такого же размера, как коробка от обуви, в которой хранили не только ботинки, но и все старые чувства. Валентина села на табурет – он качнулся, как будто задумался, выдержит ли. Напротив тускло светила лампа с абажуром, когда—то, возможно, бежевым, а теперь – жирно—серым с намёками на биографию жильца.

Стол покрывала клеёнка с пятнами, напоминающими карты стран, которых больше не существует. Где—то была Суданская капля кетчупа, в другом углу – Папуа—Новая—Гусятина, выведенная из горчицы. Всё это живописно усыпали крошки – свежие, позавчерашние и, судя по плотности, исторические.

Паша возился у плиты, открыл холодильник, словно надеясь найти в нём нечто вдохновляющее. Достал банку оливок, коробку с обкусанной корочкой пиццы и жестом, которому позавидовал бы любой иллюзионист, выудил две кружки. Одна была с логотипом автомойки «МойМойCar», другая – с отколотой ручкой и надписью «Я не тормоз, я медленный газ». Заварил в обе чай из одного пакетика, осторожно разделив его пополам ложкой, будто совершал ритуал. Потом протянул ей кружку, как трофей.

Валентина взяла. Поставила на стол. Сидела, глядя в скатерть, как в судьбу. Молчание висело между ними, не давящее – скорее, как старый халат, которым накрыли неудобный разговор. Паша заговорил первым. Не о чувствах, не о прошлом. Он начал с истории.

– Был у меня случай, – начал он. – Привёз как—то пиццу на поминки. Там женщина, седая, с платком. Я ей: «Две Маргариты, соус чесночный, сдачи не надо». А она глядит на меня – и молчит. Только потом выяснилось, что у неё пост, и она молилась. А я с коробками. Красиво получилось.

Он усмехнулся, без смущения. Просто как факт. Валентина выдавила из себя улыбку. Криво. Не потому, что было смешно, а потому, что нельзя же молчать вечно. А Кляпа не выдержала и вздохнула:

– Ты сюда пришла не слушать анекдоты про духовную травму. Мы не в «Пока все дома». У нас миссия, Валя. Оплодотворительная. А не душевная.

Но Валентина не отвечала. Просто смотрела на чай. А потом Паша вдруг сказал тихо, не глядя на неё, будто проверяя, услышит ли:

– Знаешь… я уже думал, что ни с кем больше и не познакомлюсь. Всё как—то мимо. То работа, то тупо не срастается. А девчонки… ну, одни с понтами, другие уже замужем. Не за мужем, а за ипотекой. И всё.

Это было сказано без пафоса. Как будто речь шла о погубленном ужине, а не о личной жизни. Но Валентина услышала в голосе не жалость, не обиду. Там было что—то другое – тёплое. Простое. Настоящее. И она вдруг поняла, что смотрит на него не как на курьера, не как на фигуру в её новом фантасмагорическом романе с Кляпой, а просто на мужчину, который поставил перед ней кружку, заварил чай и ни разу не посмотрел на её грудь.

Кляпа тут же зашипела:

– Осторожно! Эмпатия! Ты сейчас чуть не почувствовала эмпатию! Всё, провал! Начинается контакт! Мы не для этого сюда шли, Валя! Мы пришли соблазнять, а не сочувствовать. Выдыхай. Сосредоточься на его носках. Там, наверное, дыра. Думай о дыре!

Но Валентина уже наклонилась к столу, обняв кружку ладонями, и тихо спросила:

– А ты ведь совсем один, да?

Паша пожал плечами, не глядя:

– Не страшно. Просто иногда хочется, чтобы кто—то дома был. Даже не для секса. Чтобы кто—то свет включал. Или говорил «ты чего опять мусор не вынес». Чтобы тишина не такая была. Не пустая. А… живая.

Наступила пауза. Такая, в которой обычно рождаются поэты или сдаются нервные системы. И тишина вдруг стала живой. Как он и просил. Потому что в ней сидели они – два человека, абсолютно чужих, абсолютно потерянных и по странной причине оказавшихся на одной кухне, среди оливок, пиццы и чая в кружках с автосервисом.

Кляпа молчала. Но это было не великодушное молчание. Это было – «я злюсь и позже тебе это припомню».

Паша поднял взгляд и улыбнулся как мальчишка:

– Хочешь анекдот? Мой любимый. Мама говорит сыну: «На ком ты женишься?» А он ей: «На доставщице воды». – «Почему?» – «Она приходит и уходит. А я чувствую себя нужным».

Валентина не засмеялась. Но и не всплакнула. Она просто посмотрела на него – внимательно. И вдруг подумала, что этот анекдот, при всей его идиотской простоте, про неё. Про её появление. Про её исчезновение. Про всю эту абсурдную историю.

Кляпа сорвалась:

– Валя. Это не кружка сочувствия. Это чёртова чаша капитуляции! Сейчас ты скажешь ему, что он «тебе близок». Потом – «я давно никому так не доверяла». И всё. Скатишься. Мы ж не «Три сестры». У нас здесь миссия, а не психодрама.

Валентина продолжала смотреть на него. Спокойно. Почти мягко.

– Может, и предложу. Ужин. Или мусор вместе вынесем. Он ведь не такой тупой, как кажется, – сказала она.

Паша улыбнулся в ответ – и в этой улыбке было всё: и благодарность, и тишина, и то самое «не страшно». И Валентине вдруг стало сложно. Слишком сложно. Потому что такого взгляда у неё не было давно. Или не было никогда.