Кляпа. Полная версия

Валентина выдохнула. Долго. С тем выражением лица, с каким бухгалтер находит в отчёте двадцать лишних нолей и решает: «Пусть налоговая сама разбирается».

– А когда отпуск?

– Не положен, – ответила Кляпа. – В нашем тандеме отдых считается нарушением трудовой дисциплины.

– Ну и ладно, – пробормотала Валентина, сделав первый глоток. – Главное – чтобы без проекторов.

– Никаких проекторов. Только ты, отчёт, и внутреннее сияние.

Кляпа вдруг сменила тон на серьёзный, отчего в голове Валентины зазвенело неприятным ожиданием очередного подвоха.

– Если уж совсем честно, Валя, то я ведь не просто так здесь устроила всё это шоу. У меня сроки, план и, между прочим, серьёзные санкции за невыполнение. Поверь, оргазмы в офисе – это не личный каприз. Это, как у вас говорят, KPI. Сдача отчётности перед высшими инстанциями.

Она помолчала, давая Валентине переварить информацию.

– И, кстати, если ты вдруг решила, что хуже уже некуда, то у меня для тебя плохие новости. Хуже может быть всегда. Особенно, если провалится проект, для которого я тут стараюсь. Так что, если хочешь избежать совсем уж катастрофы вселенского масштаба, придётся сотрудничать более конструктивно. И желательно без демонстраций на публике. В следующий раз может не повезти обеим.

И Валентина, к собственному удивлению, впервые за всё это время усмехнулась. Не потому, что было смешно. А потому что всё остальное уже не работало. А юмор – всё ещё да.

Глава 4

Валентина держала мусорный пакет как дипломатический чемодан с компроматом. В руке – влажный, хрустящий, чуть подтекающий снизу. В спине – деревянная прямота, в шее – усталость, как будто она три часа вела допрос самой себя.

Лифт она проигнорировала. Не потому, что боялась замкнутого пространства – хотя и это тоже, – а потому что не хотела слышать его весёлого бипа, как приветствия от мира, который почему—то ещё работает. Лестница – тёмная, с запахом старой краски и чьих—то кошачьих меток – казалась безопаснее. Никто не разговаривает на лестницах. Там только шаги. И дыхание. И время, которое можно тянуть, как резинку на трусах: пока не лопнет.

На третьем пролёте она услышала голос – характерный, с вибрацией. Мужской, уверенный, с лёгкой охриплостью и тоской по свободе: «Владимирский централ, ветер северный…"

– Только не это, – прошептала Валентина.

Голос был сверху. Сосед из квартиры сорок два, вечно в майке и с пивом, решил озвучить утро. Она закрыла глаза и остановилась. Подумала, что, если сейчас развернётся вниз – возможно, день просто сотрётся. Или не начнётся. Или его отменят. Варианты – как варианты увольнения: маловероятны, но манят.

Она стояла, не шевелясь, как будто пол стала кнопкой. Дышала через нос, ровно, с отчаянием человека, которому нельзя дать заплакать прямо в подъезде. И вот в эту тишину, в эту почти иллюзию контроля, мягко, как кот с когтями на ковролине, раздалось:

– Доброе утро, моя пани по внутренней эмиграции.

Валентина не пошевелилась. Даже ресницами. Внутри – глухой гул, как перед обмороком. Голос был – узнаваемый. Невыносимо весёлый. Ехидный до нежности. Кляпа вернулась.

– Программа на сегодня активирована. Готовь сердце. И кое—что пониже, – продолжила она, как ведущая утреннего шоу на радио «Паразит—FM».

Мусорный пакет чуть качнулся в руке, как маятник. Валентина не сжимала, но и не отпускала. Она просто замерла. Почти как собака, услышавшая хруст пакета с кормом. Не двигаясь. Не дыша. В надежде, что, если стать идеально неподвижной, всё исчезнет.

– Ты правда думала, что я от тебя съехала? – спросила Кляпа с искренним удивлением. – Валя… Я же как коммунальная боль. Чуть расслабишься – и снова в коридоре с тазиком.

На этом моменте Валентина, всё ещё не моргая, наклонилась и аккуратно поставила пакет у стены. Он издал звук – влажный, как сломанное обещание. Потом выпрямилась. Повернулась к окну между этажами. Посмотрела на решётку. За ней – не небо. Пыль, жёлтая плёнка и чья—то заброшенная сигарета на подоконнике. Всё вокруг было слишком реально. Слишком точно. Слишком… по-московски.

– Ты хочешь поговорить? – спросила она в пустоту.

Кляпа фыркнула. Мягко, как будто из шёлковой подушки:

– Я уже говорю. Это ведь не симпозиум. Это внедрение.

Валентина прошла ещё два пролёта и остановилась. Достала ключи. Попала в замок с первой попытки – что случалось только в моменты крайнего психоэмоционального напряжения. Она открыла дверь, шагнула внутрь и, не включая свет, медленно закрыла за собой, будто отделяясь от остального мира. Прислонилась к ней спиной и, наконец, позволила себе закрыть глаза – не чтобы отдохнуть, а чтобы спрятаться хотя бы на пару секунд от происходящего внутри и снаружи. И тут Кляпа шепнула:

– Прогресс, Валя. Сегодня без истерики. Прямо горжусь. У тебя что, новая стадия принятия?

Ответа не последовало. Только тихий выдох. Ни слова. Только тишина – такая, в которой слышно, как внутри щёлкает мысль: а может, снова выйти и выбросить пакет? Хотя бы туда. Хотя бы часть себя.

Вода стекала по спине вязко, как недосказанность. Она сидела на краю ванны, обхватив колени, и пыталась не думать. Вообще ни о чём. Просто дышать и слушать капли – короткие, плотные, с ритмом успокаивающей монотонности. Тело уже остыло, но горячая вода продолжала литься ровным, постоянным потоком – как единственное в этой квартире, что работало стабильно и не задавало вопросов. Вылезать не хотелось. Ванная казалась временным убежищем, нейтральной территорией, где пока ещё никто не ставит ультиматумы.

Именно в этот момент – на фоне последнего парового выдоха смесителя – в голове зазвучал голос. Словно кто—то тихо прибавил громкость давно включённого радио, которое вещало на заднем фоне всю её жизнь.

– Сегодня ты станешь причиной улыбки… или истерики. Всё зависит от восприятия объекта.

Валентина вздрогнула. Шампунь в руке дрогнул, несколько капель капнули на кафель. Она затаилась, надеясь, что это воспоминание, фантом, эхо вчерашнего позора. Но голос продолжил с деловым спокойствием:

– А объект у нас – курьер Паша.

Наступила такая тишина, что слышно было, как капает с носа. Сердце стучало где—то в горле, как будто рвалось наружу, чтобы само поговорить с Кляпой. Валентина медленно повернула голову к зеркалу, где запотевшее стекло уже рисовало её образ, расплывчатый, безличный, как контур человека, который больше не хочет быть собой.

– Паша? – спросила она с паузой, как будто Кляпа могла перепутать. – Тот, который… уронил воду прямо на мои туфли?

– Угу, – подтвердила Кляпа с тоном, которым обычно выбирают лот номер три в телепередаче. – Весёлый. Контактный. Немного грубоватый, зато не умничает. Говорит, что думает. Ты это как раз любишь, только пока не признаёшь.

– Он же… он же… сказал: «Тяжёленькая у вас водичка», – процедила Валентина, – с такой физиономией, как будто собирался шлёпнуть меня по заднице.

– А ты как раз стояла, извини, в идеальной проекции для такой шутки. Всё совпало, – фыркнула Кляпа. – У тебя что, аллергия на флирт от простых людей?

Валентина вскочила, вытерла руки о полотенце и уставилась в пустоту, как будто там был пульт управления. В голосе прорезался металл:

– Нет. Но у меня есть границы. Принципы. Я не согласна быть частью твоей порочной версии Тиндер—эксперимента!

– Ага, – кивнула Кляпа внутри. – Понятно. Устроим оргию в поликлинике. Талончик двадцать четыре, стонать будете, когда вызовут? Или сразу при измерении давления?

– Что?.. – Валентина сбилась.

– Ну, – с ленцой произнесла Кляпа, – ты можешь выбрать. Или Паша, или я запускаю тот же протокол, что был на совещании. Только в этот раз – с пожилыми женщинами, священником и ребёнком, жующим пачку салфеток в углу.

На секунду в ванной стало холодно. Хотя пар ещё клубился по зеркалу, по коже пробежала ледяная волна. Валентина села обратно, как будто кто—то выключил двигатель внутри. Всё казалось рыхлым: и воздух, и руки, и стена за спиной.

– Ты же не можешь… – попыталась она, – ну это… шантаж. Эмоциональное насилие.

– Это дипломатия, – парировала Кляпа. – У нас миссия. Цель. График. Дедлайны. Планета. Если уж ты стала арендуемой площадью – соответствуй хотя бы минимальному стандарту обслуживания.

– Я человек! – закричала Валентина.

– В рабочее время – объект внедрения, – спокойно пояснила Кляпа. – Знаешь, как у вас говорят в офисе? Ничего личного. Только отчётность.

Наступила долгая пауза. Вода продолжала капать, но уже не с успокаивающим ритмом, а с раздражающей навязчивостью. Валентина посмотрела в пол. Потом на батарею. Потом снова в зеркало.

– И почему именно он? – прошептала. – Почему не кто—то… ну… менее вульгарный?

– Потому что у него всё на поверхности. Ни маски, ни манипуляций – только прямолинейность и жвачка с запахом арбуза. А ты, Валя, до сих пор реагируешь на любой намёк, как монахиня на эротическое кино. Паша – это учебный полигон. Он не опасен, не харизматичен настолько, чтобы сбить с курса, и уж точно не умён настолько, чтобы понять, что ты внутренне сопротивляешься. Посмотри на него как на надувного тренажёра. Не сексуального – психологического. Мягкий, недорогой и легко сдувается при отказе.

Валентина прикрыла глаза. Глубоко вдохнула. Потом медленно, почти церемониально, потянулась к крану и закрыла воду. Щелчок был чётким, как звук подписи под контрактом. Ниже по позвоночнику прошёл слабый ток. Что—то в ней сдалось.

– Всего—то курьер, – успокаивала Кляпа, – это же не стоматолог или, упаси Бог, сотрудник полиции. Там было бы сложнее объяснять, почему ты вдруг такая… энергичная.

Сначала она просто открыла шкаф. Не решительно, не смело, а с тем самым выражением лица, с каким опытные женщины подходят к раскопкам. Там, среди тонкой нафталиновой пелены, висели вещи, которые она не надевала ни при одной живой душе. Платье цвета растаявшего мороженого с пудровым бантом. Юбка в складку, где—то между школьной формой и офисным отчаянием. Кофточка с бисером, которую она покупала на первом курсе, когда ещё верила, что преподаватель культурологии оценит драму в узоре.

Кляпа – бодро:

– Ого. Прямо костюмерная сериала про старую деву. Валя, это твои вечерние доспехи? Или одежда для жертвоприношения?

Примерка началась с попытки натянуть платье через голову. Вроде просто. Но рука застряла в подкладке, локоть полез в пройму, платье завертелось, и через двадцать секунд Валентина уже стояла как стеснённый суши—ролл, с левой ногой в подоле и воротником под мышкой. Попытка вырваться привела к тому, что она рухнула спиной на кровать, громко, с глухим звуком поражения.

Кляпа закатилась:

– Если сексапильность измерять количеством падений в минуту, ты сегодня точно Мисс Вселенная.

Когда ей наконец удалось выбраться, она не сдалась. Достала юбку. На бёдрах она застегнулась, но как—то косо. Пятно – неясного происхождения – оказалось точно по центру. Валентина мысленно прикинула, можно ли назвать его авторским элементом. Ответа не последовало.

Чулки. Здесь всё пошло по классике. Один порвался при первом натяжении, второй исчез – буквально. Он выпал из руки, съехал, и, несмотря на отчаянную погоню на коленях, канул за диван, как будто знал, что быть частью этого спектакля не хочет.

Кляпа ехидно комментировала:

– Ты бы хоть стринги купила, Валя. Они вон в супермаркете у кассы лежат. А твои хлопковые крепости – это, конечно, надёжно, но страсть там умрёт от тоски. Это не бельё, это архитектура.

Валентина натянула какой—то комплект, который не подходил ни по сезону, ни по настроению, ни по смыслу. В зеркало смотреться не хотелось, но надо было.

Макияж. Тушь – засохла. Тени – осыпались на нос. Подводка – великая трагедия. Левая стрелка ушла вверх, как путь к просветлению. Правая – грустно сползала в щёку. Она пыталась выровнять, но вышло хуже. Кляпа вздохнула:

– С одной стороны – панда. С другой – египетская жрица, умершая от тоски по сексу.

Валентина смахнула ватным диском всё, включая терпение. Размазывая по лицу чёрные подтёки, поняла, что выглядит так, будто только что вернулась с провального маскарада, где была одновременно ведьмой, свидетелем и жертвой.

Остался кофе. Казалось бы, безопасная часть утреннего ритуала. Но, налив, она умудрилась пролить – не на пол, не на стол, а прямо себе на юбку. И, что самое страшное, попыталась вытереть его подолом той самой юбки. В результате – пятно. Ниже пупка. Точное. Подозрительное. Устойчивое.

Зеркало отразило женщину с распухшим взглядом, размазанным лицом, неровной одеждой и пятном, отсылающим к самым неловким ассоциациям.

– Я. Женщина. Миссия, – прошептала Валентина.

Кляпа, конечно же, зааплодировала.

Офис встретил её с такой напряжённой тишиной, будто всё пространство пыталось не выдать себя с головой. Коллеги притворялись занятыми: кто—то уткнулся в экран, кто—то склонился над документом, кто—то обновлял страницу календаря, в который явно никто не собирался записывать ничего нового. Но глаза у всех бегали. Один человек из отдела маркетинга, не поворачивая головы, бросил через плечо:

– Доброе утро, Валя! Как давление?

Из бухгалтерии послышалось с ноткой сочувствия, тщательно приправленного скрытым хихиканьем:

– Тебе, может, чай с мятой принести? Мы тут все переживали.

Она кивнула. Без выражения. «Всё нормально», – произнесла ровно, как диктуют паспортные данные. Но внутри её как будто кто—то сжал плоскогубцами. Каждый шаг по линолеуму отдавался в позвоночник. В животе скрутило, будто ей только что предложили поужинать с ректором института позора.

Направилась в коридор, где стояло большое зеркало. Сделала вид, что поправляет макияж – на самом деле просто проверяла, есть ли шанс нырнуть в вентиляционную шахту, не повредив ни достоинство, ни позвоночник.

Именно в этот момент из—за угла появился курьер. Он шёл, сгорбившись под весом бутыли, дышал громко, лицо чуть покраснело. Увидев её, он прищурился, но сразу же расплылся в широкой, по—детски откровенной улыбке.

Валентина сделала шаг. Не в сторону. Не назад. Вперёд – чисто по инерции. И врезалась плечом в его руку.

– Осторожней, – сказал он весело.

Она попыталась ответить, язык споткнулся о гортань:

– А вы часто… льёте?

И тут же захотелось умереть. Или хотя бы скрыться под ближайшим принтером. Кляпа тут же в голове захлопала:

– Первый контакт установлен. Очень глубоко. Очень метафорично.

Паша между тем уже установил бутыль, вздохнул с облегчением, потянулся. Валентина, внезапно решившись, выхватила сумку. Там лежала плитка шоколада, заранее отобранная по принципу: «сладкое и вроде как кокетливо».

План был простой – предложить с лёгкой улыбкой и сказать что—то вроде: «на дорожку». План закончился в момент, когда ручка сумки соскользнула с запястья, и все её содержимое вывалилось на пол. На пол высыпалось всё, что только могло предать хозяйку: два йогурта – один ванильный, другой с клубникой. Упаковка прокладок – красная, с сердечками. Таблетки от изжоги. Влажные салфетки. Один из йогуртов смачно покатился прямо к ногам Паши.

Он наклонился, поднял, повернул в руке:

– Клубника? Обожаю.

Валентина, побелев, попыталась что—то сказать, но от волнения шагнула назад, зацепилась за угол тумбочки, потеряла равновесие и лбом врезалась в открытую дверцу шкафчика.

Шумно стукнулась лбом, и боль пронзила лобную часть головы настолько резко, что глаза на мгновение заслезились. Отскочила, схватилась за стену, сдёрнула с неё расписание сантехника, поскользнулась на коврике и осела прямо у ног Паши, буквально приземлившись в самый центр абсурда – как иллюстрация к понятию «социальное самоубийство».

Он застыл на месте, будто не знал, что разрешено в такие моменты: бежать, помогать или извиниться за участие в реальности. Смотрел на неё сверху вниз, как на человека, которому срочно нужен либо врач, либо обнимашки.

Пауза длилась секунду. Потом он аккуратно подал ей руку. Осторожно, с заботой, будто она была из сахарной ваты. Помог встать. И тогда сказал:

– Вы… вы сегодня необычно яркая.

Голос чуть дрожал. Видимо, тоже переживал, что это свидание со случайностью вышло слишком насыщенным.

– Спасибо… это… йогурт, – прохрипела Валентина, указывая на пятно на колготках, туда, где и без комментариев всё выглядело неоднозначно.

За стеклянной перегородкой кто—то замер с чашкой у рта. Другой – прятался за принтером. Третий – будто искал бумагу в шкафу, но стоял в такой позе, что было очевидно: он участвует в наблюдении, не отрывая взгляда.

Кляпа довольно констатировала:

– Ты – символ женской инициативы. На твоём месте могла бы быть сама реклама прокладок, и то было бы сдержаннее.

Паша смотрел так, будто только что открыл для себя тайный смысл жизни – и этот смысл был в виде женщины с покатым плечом, пятном на колготках и выражением лица «ещё одно слово – и я заплачу». Он не просто улыбался. Он светился. Глаза – блестящие, искренние, восторженные – будто он наконец—то нашёл что—то, во что можно верить, несмотря на утреннюю доставку воды и разметку на полу.

Он сделал шаг ближе. Не опасно, не навязчиво. Просто подошёл – как человек, решивший, что сейчас, в этой секунде, начинается что—то важное.

– Вы знаете, я вообще не верю в совпадения. А вот сейчас – поверил.

Сказал спокойно. Без шутки. Без интонации «пикап для бедных». Просто и серьёзно. Валентина непроизвольно сделала шаг назад, но упёрлась в стену. Холодная плитка лопатками. Воздух стал плотным, как сцена в школьной пьесе, где декорации рушатся, а актёры забыли текст. А зрителей при этом полно. Каждый в своей бухгалтерии.

Паша, не давая ей времени ни на реакцию, ни на побег, достал из внутреннего кармана мятый флаер от доставки суши. Прямо поверх роллов и акции «четвёртый в подарок» стал писать – что—то уверенное, размашистое, с сердечком. Протянул ей листок, как розу, вручённую королеве бала, которую никто не выбирал, но почему—то выбрали.

– Вечером будем литься вместе, – сказал он, подмигнув.

Валентина взяла флаер. Механически. Как повестку. Там, между рекламой горячих роллов и пикантного вок—бокса, красовалась надпись, сделанная чётким, уверенным почерком: «19:00. Клуб „Маяк“. Танцуем до упора.»

В голове всё застыло. Пульс исчез, осталась только какофония ожиданий. Кляпа не заставила себя ждать:

– Вот это я понимаю – внедрение с фанфарами. И график, и геолокация. Ты посмотри, Валя, он даже культурную программу включил. Вот это подход. Уже чувствуется стратег.

Паша ушёл. Просто развернулся и ушёл. Даже не дождавшись внятного ответа. И, кажется, был абсолютно уверен, что всё идёт по плану. Что план есть. Что свидание назначено, и жизнь, возможно, только что получила новый смысл. Валентина осталась в коридоре, держа флаер в руке, как улику. На лице – выражение человека, которого только что пригласили в космос, но забыли сообщить, где скафандр.

Сложила бумажку пополам. Потом ещё. Потом ещё раз – до состояния клочка. Засунула в карман. Как будто не флаер, а часть себя. Обречённую. И пошла в туалет для сотрудников – ту самую комнату с кривым замком, мятой инструкцией по пожарной безопасности на двери и зеркалом, которое всегда немного искажает. Закрылась, щёлкнула защёлкой, подошла к раковине. Включила воду. Умылась. Посмотрела на себя – не для одобрения, а чтобы понять: вот эта женщина, с влажным лбом и ошарашенным лицом, – это действительно она?

– Меня только что позвали на свидание, – сказала она, ни к кому не обращаясь. – За то, что я ударилась о шкаф.

Кляпа ответила, не торжествуя. Тоном консультанта по результативности:

– Работает, Валя. Не сопротивляйся системе.

Валентина не стала комментировать. Просто повернулась. Закрыла дверь в ванную. Повернула кран. Холодная вода хлестанула резко, шумно, будто тоже хотела что—то сказать.

А в голове, без слов, прокрутилось: «Ты превратила меня в женщину, которую будут показывать по телевизору с надписью – «Осторожно: свидания с ней вызывают увечья».

Дверь за Пашей захлопнулась с глухим звуком, как будто в офисе кто—то поставил жирную точку. А может, запятую. Или троеточие. Никто не знал. Даже Кляпа.

Валентина осталась стоять посреди коридора. Она будто осталась одна – почти. Вокруг, конечно, были коллеги: кто—то перебирал бумаги, кто—то кликал мышкой, кто—то подглядывал из—за монитора. Все были на своих местах, но Валентина ощущала между собой и ними бетонную стену, как после пожарной тревоги, которую никто не отменил. Все старательно делали вид, что работают. Кто—то щёлкал мышкой с такой яростью, будто пытался стереть реальность. Кто—то печатал по клавиатуре с тем отчаянием, как будто от этого зависела судьба планеты. Кто—то откровенно шептался с соседом, и шепот был такой тонкий, что слышался даже лучше, чем обычная речь.

Из—за стеклянной стены соседнего кабинета донеслось с подчеркнуто нейтральной интонацией:

– Ну ничего себе, какая у нас теперь тут актриса.

Кто—то тихо прыснул, будто пытался удержать смех под маской сочувствия. Следом второй – чуть громче, нервнее, словно смех сам не понял, откуда взялся, но уже пошёл гулять по офису. Как будто у кого—то в лёгких поселился смех и теперь пробует разные маршруты наружу.

Валентина не реагировала. Не потому, что не слышала. Просто не хотелось добавлять себе ещё одно воспоминание. Она села. За рабочий стол. Рядом булькал кулер – лениво, хрипло, с издёвкой. На краю стола валялся флаер. Сердечко выцвело, скрепка торчала боком, как крюк из сценического реквизита. Валентина потянулась убрать бумажку, но скрепка вонзилась в палец неожиданно, с колкостью, в которой Валентина почти уловила интонацию судьбы. Она дёрнулась от боли, инстинктивно, бумага дрогнула в руке, а следом и вся она застыла, словно не решаясь дышать, чтобы не расплескать на себя ещё одну порцию унижения.

Валентина застыла, и на несколько секунд пространство вокруг словно выключилось – ни звука, ни дыхания, ни движения. Наступила абсолютная тишина – та самая, после которой обычно звучит взрыв.

Первый смешок сорвался сам. Как короткий рывок горлом. Второй – с надрывом. Потом уже невозможно было разобрать, это хохот или плач. Всё смешалось, как будто кто—то пытался одновременно закричать и задохнуться. Лицо заломило, мышцы щёк судорожно дёрнулись.

Валентина медленно поднялась со стула, повернулась, сделала несколько шагов по коридору – медленно, будто проверяя, не отключилось ли гравитационное поле. Она шла, как по клетке, вычерченной из офисной тоски: плечи напряжены, спина прямая, лицо – невыразительное, но настороженное.

Остановилась, обернулась, взгляд упал на доску объявлений. Среди листов с датами, номерами и офисными напоминаниями выделялось одно: «Держите ноги в устойчивом положении при перемещении тяжестей». Валентина кивнула, словно соглашаясь – не с инструкцией, а с самой идеей, что жизнь действительно требует техники безопасности.

– Мне бы технику безопасности по жизни, – прошептала она.

Следующий шаг привёл её в переговорную – ту самую, где совсем недавно всё вышло из—под контроля: презентация, графики, йогурт, ритуал. Валентина остановилась в дверях, на секунду сомневаясь, можно ли заходить в места, где ты недавно публично распалась.

Но потом просто вошла, встала у стола и опустилась на колени, как будто собственное тело больше не верило в возможность удержаться вертикально. Лоб коснулся края столешницы – холодной, жёсткой, равнодушной, почти как исповедальня в драмкружке. Плечи затряслись, дыхание сбилось, и всё снова стало слишком настоящим.

Кляпа хранила редкое молчание – даже для неё это было нетипично. Она не язвила, не шептала, не подсказывала реплики – просто слушала. Или, быть может, наслаждалась тишиной, в которой эмоции Валентины превращались в сгустки звука и дыхания. Трудно было сказать. А Валентина, захлёбываясь в собственных всхлипах, наконец начала говорить – медленно, будто слова сами пробивали себе путь сквозь горло:

– Я только что… устроила корпоративную версию оргии в три акта. С участием йогурта. И, кажется, даже бухгалтерии.

Смех сорвался снова – уже истеричный. Она хрипела, плакала, смеялась одновременно, как будто организм забыл, что эмоции надо делить по полочкам. Валя ползком добралась до офисной кухни, не включая свет. Холодильник гудел, как будто тоже знал, что ей плохо.

Она открыла дверцу холодильника, машинально потянулась за сыром, но тот выскользнул из руки и упал на пол с мягким звуком, который почему—то прозвучал обидно. Валентина нагнулась, пробормотала нехорошее слово – не сердито, а скорее устало, как отчётливый диагноз текущего дня. Взяла огурец, откусила прямо с кожурой, не думая о вкусе, и, усевшись на корточки, продолжила жевать, как человек, решивший, что хотя бы еда сегодня не подведёт. С полным ртом пробормотала в пространство:

– Я не хотела. Я не флиртовала. Я просто… я ударилась.