Кляпа. Полная версия

– Валя… слушай… я тут поняла одну вещь. Только ты не ори, ладно?

Валентина замерла. Так обычно начинались признания в измене или в любви. В случае с Кляпой – и то и другое одновременно.

– Мне он… ну, как бы… нравится.

– Что? – переспросила Валентина, резко обернувшись на пустую комнату. – Ты кого сейчас имеешь в виду? Гриню?! Ты же хотела его использовать! В смысле – «отработал и забыла»! Ты же выдавала монологи уровня «сделай из него паштет и скорми самооценке»!

– Знаю. Сама в шоке. Но… он какой—то… вкусный, что ли.

– ВКУСНЫЙ?! – Валентина чуть не уронила расчёску. – Ты инопланетянка с миссией, а не гастрономическая развратница!

– Ну, извини, но я женщина. Ну, почти. Ну, биологическая сущность с направлением на размножение. И у него такие глаза… как у овчарки, которую бросили на даче, но она всё равно верит, что её вернут. У меня на него… не только эмоциональные позывы. У меня на него влажность, Валя. Не психологическая – физиологическая!

Валентина уставилась на своё отражение. Её лицо выражало не просто недоумение – оно воплощало целую философию «я не уверена, что готова делить мужчину с голосом в голове, особенно если голос озабочен».

– Я вообще—то думала, что ты – мой внутренний стратег. Манипулятор. Инопланетный GPS по сексуальной мести. А ты теперь кто? Возбуждённый голос из места схождения двух конечностей?

– Не надо обобщать. Я многофункциональна. Но если прямо, то да. Сейчас я, по ходу, твой вожделеющий центр. И мне он нужен. Не ради зачатья, не ради племени. А просто потому, что я хочу узнать, как он стонет. Как он целуется. Что он скажет, если я положу ему руку на бедро и скажу: «Дай я поиграю твоим покаянием».

– Ты больная, – пробормотала Валентина. – Я не собираюсь делить Гриню с самой собой.

– Сама подумай: ты же не хочешь его использовать. А я – хочу. Причём так, чтобы после этого он неделю не мог нормально смотреть на женский отдел в «Спортмастере», потому что всё будет ассоциироваться с тем, как я зажала ему руки и приказывала «лежать». Валя, я не про эмоции. Я про настоящее пошлое удовольствие. Хочу его лизнуть – и не в метафоре.

– Ты с ума сошла. Это мой череп. Моя голова. Моя история!

– Ошибаешься. Это уже наш треугольник. Ты, я и Гриня. Сложная геометрия любви, где одна вершина – мораль, вторая – эрекция, а третья – чувство вины с антисептическим привкусом. Добро пожаловать в первый любовный треугольник, в котором одна женщина ревнует к самой себе.

Валентина медленно села на край кровати. Она чувствовала, что готова сдаться, но не знала кому – ему, Кляпе или просто всему этому абсурду, который уже давно превратился из плана мести в психосексуальное реалити—шоу.

– Значит, ты действительно хочешь его. Не для галочки. Не ради миссии. А чтобы… ну, по—своему – искренне?

– Я хочу его так, как школьная библиотекарша хочет уйти в отпуск и никому не говорить, куда. Понимаешь? Просто хочу. Без деклараций. Без флагов. Хочу, чтобы он задыхался от страха и восторга, когда я ему скажу: «Ты заслужил меня, как троечник заслуживает похвалу за аккуратный почерк».

– Боже… – только и смогла выдохнуть Валентина. – Я делю мужика с голосом в голове. Что со мной не так?

– Всё нормально, Валя. Добро пожаловать в любовь. И, возможно, в первый случай внутреннего полиаморного распада личности с элементами эротического сотрудничества.

Глава 8

Валентина не стояла перед зеркалом – она жила в нём, словно в зловещем аквариуме, где каждый её жест оставлял на стекле след паники. Свет в ванной резал глаза, отражение казалось чужим: бледное лицо с глазами контролёра, который сам себе не верит, щёки как будто промёрзли, губы не слушались. Лак для волос вонял администрированием, тушь дрожала в руке, как у стоматолога в отпуске. Тени должны были добавить загадочности, но кисточка с предательским звуком плюхнулась в раковину, оставив чёрную полосу на белом фарфоре – будто кто—то расписался: «Это конец».

Пудра, когда Валя аккуратно открутила крышку, устроила суицид с бортика раковины. Девушка сгребла рассыпавшееся на юбку золото, как нищенка на рынке тщеславия. Стрелки на веках шли зигзагом – одна вверх, другая в вечность. Левая выглядела как молния, правая – как медицинская кривая состояния пациента. Под левым глазом она нечаянно провела консилером так, что лицо стало напоминать карту местности, где не стоит строить плотину.

– Валентина, – пропела Кляпа голосом, который, будь у него форма, был бы корсетом с шипами, – ты сейчас рисуешь что—то между портретом покойницы и домохозяйкой, которую муж бросил за то, что она экономит на туалетной бумаге. Может, уже бросим это и перейдём к главному?

– К чему, прости? – буркнула Валя, ковыряя ватной палочкой очередной творческий провал.

– К белью. К оружию. К триумфу духа в стрингах цвета мести. Открой ящик. Да—да, этот. Нет, не с аптечкой. Ни один пластырь не спасёт твою репутацию, если ты выйдешь в том, что я вижу сейчас.

Ящик был открыт. Валя достала белый лифчик без косточек и трусы с завышенной талией, которые могли бы служить подушкой безопасности при столкновении с реальностью.

– Это что, средство защиты от секса? Это… – Кляпа сделала паузу, в которой умещалась вселенская скорбь по убитой сексуальности, – это трусы бабушки. И даже она бы их не одела на первое свидание. Если, конечно, не хотела, чтобы её сразу проводили домой.

Попытка достать кружевное бельё привела к конфузу: лифчик оказался слишком мал, а трусы – наоборот, с такими полями охвата, что в них можно было прятать налоги. Валя пыхтела, крутилась, натягивала, запутывалась в лямках, как рыба в сетях собственного стыда. Пару раз она теряла равновесие и хваталась за раковину, и всё это сопровождалось ехидными комментариями из внутреннего вещания:

– О да, детка, именно так. Дай мне эту энергию древнего бухгалтера в изгнании. Я чувствую жар пенсии и страсть почтовых извещений!

На попытке надеть колготки с утяжкой случился почти апокалипсис: палец порвал капрон, зацепка поползла вверх, как молва о разводе. Валя вскрикнула, села прямо на пол, зажала голову руками. На коврике валялись тени, румяна, тушь, пудра, упаковка с оторванной биркой и два носка, один из которых, казалось, сам сбежал от этого ужаса.

– Расслабься, – сказала Кляпа, – хуже, чем на выпускном, уже не будет. Хотя это и был ноль, от которого ты сейчас отталкиваешься.

– Я выгляжу как женщина, у которой два налоговых вычета и анальная тревожность, – пробормотала Валя, вытирая пятно от тонального крема с пола.

– Ты выглядишь как героиня порнофильма для офисных работников категории 40+. Только сюжет там про инвентаризацию страсти и командировочные оргазмы.

Пока внутренний голос продолжал выстраивать жанровую пародию на её жизнь, Валентина уже в третий раз меняла блузку. Первая оказалась слишком прозрачной. Вторая – пахла молью. Третья, вроде бы приличная, отказалась застёгиваться на груди. Молния на юбке захрустела и, не выдержав давления, лопнула на полуслове.

– Отлично, – протянула Кляпа, – теперь ты – воин света с оголённым флангом. Может, пойдём так? Будет, как в классике: «Она вышла из дома без права на стыд».

После двадцати минут борьбы с собой, одеждой, моралью и зеркалом Валя остановилась на чём—то промежуточном: тёмное платье, каблуки (на полразмера больше, но зато не натирают), губы с оттенком «вдова нотариуса», волосы распущены, но вьются так, как будто их только что сушили паникой.

Глядя на себя, она вдруг хихикнула. Тихо. Почти жалобно. А потом – громче. Это был не смех, а акт внутреннего самораспада с элементами принятия.

– Ну, здравствуй, соблазнительница, – сказала она своему отражению, – библиотекарша, которая решила соблазнить пожарного, но забыла снять жилетку с бейджиком.

– Я горжусь тобой, – произнесла Кляпа торжественно, – ты как минимум уже не выглядишь, как актриса из социального ролика о налоговой дисциплине.

– Спасибо, – ответила Валя, закатывая глаза, – в следующий раз дай мне таблетку, а не советы.

– Ты готова, – кивнула Кляпа, – ну, или по крайней мере больше не в пижаме. Уже прогресс.

Часы показывали, что до выхода осталось двенадцать минут. И этого было достаточно, чтобы заново обдумать весь план, представить, как всё провалится, как он не узнает её, или – что хуже – узнает и скажет: «Ты ведь та, из—за которой я до сих пор боюсь женщин с пробором посередине».

Но отступать уже было поздно. Лак на ногтях почти высох. Душ пережит. Чулки натянуты. А Кляпа внутри строила планы – амбициозные, как космолет на гормонах.

Валя позвонила в дверь и сразу пожалела об этом. Слишком звонко, слишком уверенно, как будто по ту сторону ждали не одноклассника, а человека, способного что—то по—настоящему решить в её жизни. Туфли на каблуке постукивали с ехидным ритмом – мстили за годы без свиданий и новых подошв. Пока она пыталась принять выражение лица «я просто мимо проходила и случайно зашла, почему бы не налить вина», щёлкнул замок. Неуверенно. С запозданием. Как будто и он внутри тренировался, как открывать дверь, не выдавая панику.

Дверь распахнулась, и появился Гриня – в мятых джинсах и свитере с вытянутыми рукавами, который отчаянно претендовал на статус «домашний уют», но больше походил на одежду человека, который всё ещё верит, что воскресенье – это не обман. Волосы топорщились, как после сна или внезапного самоанализа. Он кивнул – слишком быстро, словно хотел извиниться за всё, что произойдёт дальше. Валя пробормотала «привет» с такой интонацией, как будто не уверена, как это слово работает в реальной жизни. Она прошла внутрь, стараясь не споткнуться о напряжение, которое уже натянуло её движения, как струны. Каждый шаг казался чуть громче, чем нужно, как будто каблуки тоже нервничали.

Квартира встретила её тишиной и нейтральным запахом – ни ароматизаторов, ни запаха еды, только лёгкий привкус вчерашнего отсутствия смысла. Обстановка выглядела так, будто её собирали по инструкции от человека, который никогда не жил дольше трёх месяцев в одном месте: стол, табуретка, один диван, телевизор без пульта. На подоконнике кактус – живой, подозрительно зелёный, с жёлтым бантом. Валя, не найдя, за что зацепиться, кивнула на кактус, как будто обсуждала экспозицию в музее современного отчаяния.

– Присаживайся, – сказал он, указывая на диван, на котором не было ни пледа, ни подушек, ни следов того, что здесь кто—то когда—либо отдыхал.

Он достал бутылку вина. Белое полусладкое, с этикеткой, где было больше золота, чем вкуса. Он привычно потянулся за штопором, но, открыв ящик, понял, что его нет. Пришлось импровизировать – в ход пошёл нож для масла, и вся процедура напоминала вскрытие времени – с треском, с давлением, с внезапным «оп!» и брызгами на его свитер.

Валя кивнула на бокал, будто подтверждая: да, я взрослая женщина, и мне всё равно, что это вино похоже на жидкий мармелад для беззубых. Первый тост – за встречу. Столкновение бокалов получилось каким—то стеклянным – в нём не было звонкости, только звучание осторожного примирения. Второй тост – за школу. Он сказал: «Иногда хочется туда вернуться». Валя добавила: «Но только с огнемётом».

Они смеялись. Сначала вежливо, потом уже громко, будто кто—то разрешил отпускать шутки без страховки. На третьем бокале начались «а помнишь…»: про физичку с фиолетовой помадой, про столовские макароны с эффектом восстановления желудка, про ту контрольную, где все списали, кроме Вали. Она впервые произнесла:

– А помнишь, как ты кидал мне жвачку в волосы?

Гриня смущённо усмехнулся, потёр затылок, словно снова ощутил в пальцах липкую массу вины.

– Конечно помню. Я до сих пор несу за это ответственность. Даже когда выбираю зубную пасту – беру самую дорогую. Чувство вины, видимо, требует отбеливания.

Валя рассмеялась, но с лёгкой сдавленностью в голосе. Она помнила, как в тот день жвачку отрывали с волос вместе с прядями, как плакала в туалете, как потом ходила с криво обрезанной чёлкой, потому что парикмахер сказала: «Ну а что вы хотели?».

– Ты выбрал мне стрижку под ноль, – сказала она, всё ещё улыбаясь, но теперь это была та улыбка, за которой прятались девичьи обиды. – Я тогда спряталась в капюшоне и месяц ходила с опущенным подбородком. Даже в класс не заходила до звонка.

Он кивнул медленно, глядя в бокал.

– А ты выбрала мне стыд на всю жизнь. Потому что когда я увидел, как ты обошла меня в олимпиаде по истории, с этой своей половинной чёлкой и взглядом, будто я существую только в приложении к партам… Я понял, что просто хотел тебя достать. Чтобы хоть как—то обозначиться.

Он посмотрел на неё уже без улыбки, с тем выражением, с которым взрослые люди смотрят в свои старые дневники.

– По—моему, – добавил он чуть тише, – мы теперь в расчёте. Или почти.

Смех снова повис в комнате. Лёгкий. Немного пьяный. С каждым новым глотком вино размывало границы прошлого. Всё, что раньше болело, теперь стало частью фольклора. Вроде бы это были их истории. Вроде бы – их шрамы. Но сейчас – просто сценарии для пьесы на двоих.

– Слушай, – сказал он, доставая коробку со старыми школьными фото. – Хочешь посмотреть?

Валя взяла снимок, где они стояли в третьем ряду – он с кривой ухмылкой, она в свитере на два размера больше.