Вершители легенд

С такими по смыслу темными словечками махнула ладонью узкой на прощание и исчезла вместе с лодкой да гребцами, как будто вообще её и не было.

Посмотрел князь – исчезло и чудесное дерево, нет и острова на озере! Как будто всё приснилось и привиделось. Сжал кулак в кармане – нет, не сон, на месте ожерельице, да мокрый юноша в зелёной курточке стоит, головой поникнувши, а ратники ему руки за спиной верёвкой скручивают.

Восвояси князь отправился и был в очень дурном настроении до самого вечера: жалел и злился, что не сподобился красу волшебную на берег выманить. Ехал и вздыхал (хоть дома ожидал гарем, да и вообще для такого как он властителя запретных женщин во всех его владеньях не было), и коня жестоко плетью взбадривал.

Так до вечера и двигались. Нового слугу княжеского везли крепко связанным, опасаясь, что коли не держать, то улучит момент и скроется, а там вернётся к своим на озеро.

Как остановились на ночлег и стали княжеский шатёр раскидывать, так развязали, наконец, юношу, и помогать постельничим позволили. Взялся за работу парень с проворством и редким усердием: так быстро всё, что поручали, наладил, что другие только удивлялись и ахали. А он тем временем уже у повара в помощниках: дичь для ужина княжеского ощипал ловко и выпотрошил, насадил на вертел и стал поджаривать (за огоньком следит в кострище «кухонном», попутно разбирается с тарелями, чтоб разложить на них кушанья всякие). А как поспело всё, так слуг, подающих трапезу, подозвав жестами, да учтиво кивнув повару, отправился он прямиком к шатру княжескому.

А князь тем временем сидел в шатре один, грустный и расстроенный (прогнал он с глаз долой не только служителей, но даже и своих сотрапезников), всё жалел, что не смог хитростью своей завлечь да заполучить Деву волшебную с озера. Как увидел эльфа, на «пороге» смиренно ожидавшего, так подозвал жестом небрежным, а когда тот подошёл (точнее подполз на коленях к ложу, не смея поднять красивую голову), протянул руку и потрепал по кудрям шелковым снисходительно.

– Породистый щенок, жалко, что не гавкаешь, – сказал, и добавил задумчиво: – Ах, как запала мне в голову твоя хозяйка бывшая! Так взыграло во мне желание, что до сих пор никак не успокоится! Всё думаю, как бы её половчее взять силой воинской аль богатством да посулами. И где теперь её искать, чтоб посвататься… Что, краля эта гордая да премудрая теперь от меня крепко спряталась? Может быть, вернуться обыскать хорошенько те холмы да озеро? Коль найдём, так что поделает её свита малая с моей дружиною?

Эльф на эти речи только отрицательно головой покачивал, сложив ладони молитвенно. Князь, наконец, заметил такое его поведение и грозно молвил:

– Ты, раб, коли ущербен уродился, так прямо в глаза смотри и отвечай своему властителю ясными жестами! Не то прикажу угостить плёткой хорошею…

Парень тут же поднял голову и кивнул утвердительно, уставившись в лицо князя ожидающе и с таким преданным и одновременно ободряюще-участливым выражением, что вдруг отпустила того тоска и похоть буйная как-то незаметно улетучилась. И не то, чтобы забыл он совсем про Деву озёрную, просто отчего-то перестал желать её так неизбывно страстно и болезненно, и от этого настроение сразу заметно улучшилось, и есть захотелось просто ужаснейше.

– Пусть подают ужин. Ступай, поторопи, – молвил князь юноше с неожиданной благосклонностью. – И поищи в клади. Был там какой-то музыкальный инструментишка. Помниться, приближённые им даже пробовали тешиться. Сыграй что-нибудь на нём. А коль взвеселишь душу и ухо порадуешь – позволю с моего стола насытиться.

Эльф голову опять склонил и ветерком из шатра выскочил, и тут же умыванье подали и ужин принесли. Не успел князь толком первый кусок прожевать, и опять увидел юношу у полога, инструмент со знанием дела готовившего. Как настроил, подтянул все струночки, так начал наигрывать такую приятную слуху тихую да нежную мелодию, что заслушался князь, сердце чёрствое растаяло…

С той поры отметил князь искусного да расторопного парня среди других своих прислужников, приказал быть рядом во время движения (юноша отлично ездил верхом и правил лошадью, и похоже, что даже не нуждался в стременах), и доверил следить за вещами личными, чистить одежду да обувку, облачать и раздевать себя, и даже вострить и подавать оружие.

А как вернулись в замок, то и там стал князь неизменно дарить бессловесного своим благоволением и не садился есть без его музыки. Так и потекло времечко… Как разбор провинностей, так кому-то тумаки, пинки да зуботычины, кому-то на конюшне хлестание, голодовка подвальная или какое другое наказание и выволочка, а слуге безмолвному в одежде опрятной зелёненькой только благоволение да кусочек сладенький, от десерта заморского редкостного князем собственноручно отрезанный. Потому эльфу другие слуги мужского полу поначалу сильно завидовали, позволяли меж собой по него всякие нелесные высказывания, и пытались выявить какие-нибудь с его стороны тайные прегрешения или свалить на него оплошность чужую или даже провинность умышленную, да с таким расчётом, чтобы ему по первое число хорошенько досталось от хозяина. Только очень уж внимателен и осмотрителен был бессловесный парень (к тому же нереально ловок и хитёр, хоть совсем не проказлив, и в пороках да лености никем не замечен), так что в злокозненные «ловушки» да на «подставы» не попадался, а уж если кто-нибудь из слуг оболгать да очернить его пытался прямо пред очами князя грозного, рассчитывая, что не сможет немой словесно оправдываться, эльф умел мимолетно так зыркнуть на обидчика, что у лжеца на время сразу что-то с разумом делалось, вспоминал он о совести и честности, начинал неодолимо виниться и каяться во всех грехах здесь же пред повелителем. Ух, и сильно же влетало после такого концерта наушнику!

Вскорости начали прислужники замковые бессловесного парня уважать, почитать, и даже побаиваться. Как благородному дорогу уступали и кланялись, хоть он и был вообще не злопамятный, на себя спесивого виду не напускал и ничего такого от них сознательно не требовал.

С прислугой же роду женского у эльфа были совершенно особые отношения. Любая кухарка или горничная, будь то девка разбитная молоденькая или матрона степенная – ключница, юношу обходительного и ласкового, хоть и безмолвного, ликом прекрасного, телом свежего, нравом доброго, к тому же всегда трезвого и в одёже ухоженной, просто боготворили без преувеличения и, не стесняясь, чем могли помогали и всегда жаловали. Злые языки завистливые пошёптывали, что, мол, блудит парень ушлый с ними всеми в отдельности по очереди, сластями с княжеского стола приманивая, да красою своею природной для обольщения пользуясь. Только сами работницы эти злые сплетни затыкали да окорачивали, а их распространителей наказывали по-своему.

В замке, впрочем, были и другие женщины: жёны и наложницы княжеские. Жили они в специально отведенном для них помещении, именуемым «женской половиною». Были там и зала специальная для интимных утех повелителя, и малые жилые комнаты с выходом на галерею общую, и купаленка с банькою. А рядом был садик прогулочный, высокой стеною окружённый. Охранялось и обслуживалось всё это запретное для посторонних глаз «великолепие» бесполыми служителями – евнухами. Вот туда-то умный парень и близко не хаживал, и не заманить было никакими посулами.

Дни шли за днями, месяц сменялся месяцем. Наступила осень промозглая, закружил холодный ветер с дождинками. Прибавилось забот слугам: то и дело камины протапливай да дрова таскай из поленницы. Как-то князь, совсем от безделья и погоды безрадостной соскучившись, решил отправиться на половину женскую раньше всегдашнего времени, да приказал позвать слугу бессловесного. Тут же явился к хозяину покорный юноша, поклонился низко, приветствуя. А князь (был он уже подшофе) взял по-простому его за руку, да с собой повлёк на половину женскую, по дороге говоря насмешливо:

– Что-то заскучали мои курочки, нахохлились. Раззадоришь и меня и их своей мелодией. Чай, увидев, тебя, молодого жеребчика, да услышав твою музыку, кобылки из моей конюшни гривы распушат да запрыгают, так и мне сразу станет весело. Только никому об прелестях моих женщин не рассказывай… Знаю, ты не проболтаешься!

Как пришли господин со слугой в покои женские, жёны гаремные, вынужденно бездельные и в своих комнатах как в клетках запертые, действительно сильно обрадовались. А как заиграл эльф, вставший в уголочке скромненько, мелодию веселую, так стали танцевать, подпевать тоненько, в такт бёдрами покачивая, посадили господина своего на ложе богатое, и ну к нему ластиться, ублажать всячески и кубки полные подавать. Да только часто украдкой да искоса на музыканта с интересом поглядывали.

– Тпру! Кобылицы резвые! – кричал совсем уже пьяный князь, очередной кубок в рот опрокидывая. – На кого это вы всё пялитесь? Уж не на раба ли моего бессловесного? Бойтесь даже смотреть на него без моего на то желания! Лично удавлю в петле изменщицу, что паршивца осмелится щупать и спаивать!

…Проснулся князь поздним утром на том же ложе, раздетый и в окружении своих сладко спящих наложниц. Кликнул прислужников – евнухов, и первым делом поинтересовался: где же его слуга молоденький, которого он сам вчера привел сюда ради веселья и музыки, и что он ночью в гареме поделывал?

– Сразу как вы, господин, уснули, за двери женской половины выскочил и больше мы его здесь не видели. – Был ответ.

Через недолгое время вздумалось князю проверить слугу своего ещё раз на преданность. Позвал он бессловесного парня пред свои очи, подает именной перстень и приказывает:

– Иди на женскую половину. Покажешь мой перстенёк, евнухи тебя и пропустят. Развлеки моих краличек. Уж очень они просили, чтобы я ещё раз дал послушать им твою музыку. А сам я к ним сегодня не пойду, что-то мне неможется. Кольцо вернешь поутру, на завтраке.

Поклонился парень, надел перстень на руку, и пошёл выполнять приказание. А князь выждал немного, да тоже в гарем отправился. Подошёл к дверям и услышал музыку, а ещё услышал смех и визги женские.

Князь нахмурился, не стал входить сразу в дверь «парадную», а зашёл в закуток специальный рядышком и, откинув гобелен, стал в щель потайную подглядывать. И что же он узрел? Думал, что раб его тихий озорует с его же жёнами, но увидел не разврат, а игру невинную! Женщины его все вместе по кругу бегали, клубочком из шерсти меж собой перекидываясь. А кто был неловок и клубок упускал – того ждало шуточное наказание: ставили отдельно и клубками как снежками все вместе обкидывали. В этот момент визг и гам возбужденный стоял такой, что становилось не слышно музыки. Слуга же его бессловесный расположился поодаль в уголке, прислонившись к стенке и прилежно музицируя, и даже мельком глаз не поднимал, не то чтобы открыто любоваться женским игрищем…

После такого испытания, князь в честности раба совсем уверился. Стал без опаски брать его с собой на половину женскую, чтобы утоляя похоть ещё и музыкой прекрасной тешиться. К слову сказать, парень никак внешне не реагировал даже на самые откровенные действия и зрелища. Даже когда наложницы крутились вокруг него совсем нагие и, смеясь, щекотали, пощипывали, и за одежду дергали (по приказу князя подзуживая), и бровью не вёл, а уж пальцы искусные даже не разу не дрогнули, не сбились с ритма и мелодии.

…Выпал снег. По первопутку в замок привезли для князя новую пассию. Девушка была красивая и утончённая (из благородных видимо), только явно подневольная пленница. Слугу – музыканта князь с собой на женскую половину в тот вечер не взял, зато заткнул за пояс плетку многохвостую, и первая «брачная ночь» закончилась для гордой красавицы серьезными побоями, потому что не хотела она сразу беспрекословно покориться и ублажить своего нового хозяина так, как его прихоть потребовала.

Ещё две недели жестоко избитая девушка болела, и её не выпускали из специальной комнаты и вот, наконец, она более-менее оправилась, её нарядили подобающе, и она с другими жёнами стала ждать с нетерпением хозяина. В этот вечер князь с собой музыканта потребовал, сразу велел играть только бодрую музыку.

На этот раз наложница новая больше не противилась и не упрямилась, а как увидела князя, так сразу к нему в ноги бросилась, стала просить униженно прощения, целуя сапоги хозяйские. Сначала князь все хмурым и обиженным прикидывался, её жестоко отпихивал, а потом, когда она заплакала, в отчаянии моля о милости, всё же снизошёл: позволил с него обувь снять, да налить и подать чарочку (к этому моменту все остальные женщины, повинуясь жесту повелителя «испарились» по своим комнатам). Ах, как же она обрадовалась последнему его приказанию! Алый ротик расцвёл улыбкою. Наливала рукой нетвердой от волнения, и, видно из-за этого немножко у столика замешкалась.

– Что ты там копаешься, дурочка! – Князь нетерпеливо нахмурился. – Поучить опять тебя плёткою, чтобы ты была расторопнее?

Тут наложница быстро приблизилась, на колени пред ним опять бухнулась и протянула наполненный кубок рукой дрожащею. Взял его князь, да только не успел ко рту поднести и выпить. Раб-музыкант, до этого присутствующий просто как мебель, и мелодией тихой слух развлекающий, вдруг схватил с камина первую подвернувшуюся штуковину (какую-то статуэтку малую) и швырнул не прицеливаясь. Однако, попал точно в кубок. Вино плеснуло в разные стороны. Испуганный князь питьё выронил и с ногами заскочил на ложе, на котором до этого сидел обычным образом. А красавица, такого оборота дела тоже явно не ожидавшая, несколько мгновений дико озиралась, а потом, остановивши взгляд на юноше, вдруг воскликнула:

– Видно, Бог отчего-то не хочет, чтобы я с тобою, князь, расквиталась за поругание! Между тем, благоволить тебе ему совсем уж не за что!

И с этими словами она бросилась на пол и начала жадно слизывать вино разлитое, ещё не до конца впитавшееся.

– Не давай ей делать этого, оттаскивай! – заорал сообразивший, что случилось, князь (сам, однако, побоялся до девушки неистовой дотронуться) – Ведь она яд пьёт, какой мне приготовила! Если сдохнет сейчас, не смогу примерно наказать отравительницу!

Но всегда такой расторопный слуга как будто оробел и задумался, и выполнить распоряжение хозяина не поторопился. Только когда девушка несчастная слизала и высосала из ворса ковра достаточную дозу отравы и мелко задрожала в агонии, бессловесный, наконец, подошёл, перевернул её на спину, глядя в угасающие глаза с не ускользнувшим от взора хозяина сочувствием, и нежно поцеловал её холодеющую руку.

– А ведь эта стерва, похоже, тебе понравилась! – прошипел князь, слезая с ложа и пинком прекращая эти «вольности». – Вот почему ты, гадёныш, приказание сразу не выполнил! Теперь насидишься на морозе в наказание, насмотришься на свою любезную…

Рано поутру эльфа раздели до исподнего и заковали в колодки во внутреннем дворике. Напротив, так, чтобы провинившемуся было хорошо видно, к столбу привязали за волосы обнаженное тело отравившейся девушки.

– Она была очень горяча при жизни. Так что пусть и тебя теперь согреет немножечко. – Зло ухмыльнулся князь и приказал каждый час смахивать снег с трупа. – А то ведь под снегом моему влюбленному бессловесному не будет видно личика её и прелестей…

Поздно вечером повелитель, без музыки за день соскучившись, смилостивился, и замёрзшего до синевы юношу освободили из колодок и утащили в людскую, а там уж служанки его отогрели по-своему и отпоили горячей настойкою.

Утром князь опального слугу к себе потребовал. Пришёл быстро парень, низко поклонился и к хозяину приблизился. Потом встал на колени, униженно облобызал руку протянутую и преданно снизу вверх уставился, ожидая приказания.

– Явился. Здоров и не кашляешь. Ну как, наука вчерашняя тебе прибавила разума? – удовлетворённо вопросил князь, в глаза рабу глянув со снисходительной улыбкою.

Бессловесный закивал, и опять к его руке губами приложился с искренним благоговением.

– Ладно, прощаю. – Князь откинулся на спинку кресла. – Сыграй что-нибудь весёлое.

…С тех пор прошло не меньше месяца. Как-то к замку повелителя на свою беду завернули купцы иноземные с украшениями всякими заморскими и редкостями. Самих торговцев князь приказал в замок не впускать, а вот на их ценности позарился. Повелел, чтобы всё что позаковыристей и из металлов драгоценных, пред его очи представили латники (которые с позволения хозяина, распотрошили обоз торговый не хуже разбойников).

Принесли «добычу» и на столе раскинули. Среди сокровищ обнаружилась красивая корона самоцветная. Была она искусно сделана в виде шапки высокой, ценным мехом отороченной, и вся-то унизана прозрачными синими и зелёными камушками в золотую резную оправу заключёнными. А на самой маковке был крупный камень красный, огранки диковинной.

Как увидел князь эту корону, так она ему очень понравилась. Приказал он подать её, осмотрел поверху, и хотел уже водрузить на голову. Только слуга немой (он тоже присутствовал на трапезе и как всегда мелодию наигрывал) вдруг бросил инструмент, подскочил к столу, клинок у ближайшего телохранителя из ножен ловко выхватив, и ударил им так, что корону эту прямо в княжеских руках разрубил надвое.

Сотрапезники и стража от такого поступка опешили, а князь от неожиданности обе половинки короны прямо на стол из рук выпустил. И тут все увидели, что из-под подкладки изнаночной и края опушки меховой разрубленной показались жала скорпионов, смертельно ядовитейших, искусно изнутри вделанные так, что нельзя было надеть эту вещь, об них не поцарапавшись.

Когда отошёл немного князь от испуга крайнего, так стал ругать на чём свет стоит своего спасителя, укоряя неуклюжестью и пренебрежением к добру хозяйскому, и указывая, что тот мог бы быть и поаккуратнее, и тогда такую вещь редчайшую непоправимо не испортил бы злокозненно. И в запале негодования приказал прямо в трапезной выпороть юношу за эту провинность до потери сознания (а то ведь, если на конюшне наказывать, да без присмотра ока его светлейшего, то могут мастера заплечных дел шельмоватые полениться и недодать всего того, что положено).

Всё по приказу высочайшему было сделано, тут же, как раз, и подали обеденную трапезу, к урочному времени приспевшую. Так что сидел князь за столом и кушал мясо дичи, тушёное с овощами и приправами, да перепелов в белом соусе, и глядел с улыбочкой надменною, как над несчастным парнем измываются. А палачи то старались, желая угодить хозяину, всё своё умение выказывали, и исполосовали спину бессловесного вдоль и поперек, ободрав до крови. А как закатились зрачки и перестало тело истязаемого под ударами вздрагивать, махнул князь ладошкою, перепачканной в густом соусе, (мол, хватит с него) и молвил, обращаясь к присутствующим:

– Вот если бы так все себя вели под плёткою, ушей моих не напрягаючи, тогда б я всегда такое поучительное зрелище у стола устраивать приказывал.

…Двое суток служанки сердобольные за юношей почти неживым ухаживали, ни на минуту не оставляя о нём забот и меняясь «сменами». Несколько раз приходили от князя посланные, и поневоле хозяину потом докладывали голосами дрожащими, что мол, не в состоянии пред очи светлейшие явиться слуга требуемый и тем более сыграть какую-либо музыку, потому что совсем уж при смерти, и непонятно пока, вообще оклемается ли. На третьи сутки вдруг пришёл в себя парень, открыл очи ясные, улыбнулся благодарно женщинам, что его лечили и за ним досматривали. Встал бодренько, вышел во двор к колодцу и облился несколькими вёдрами воды студёной и обтерся тряпицами. Тут случилось чудо, правда никем не замеченное: корка кровавая, на спине несчастного запекшаяся, размокла и сошла, а под ней не оказалось никаких ран или даже полосок от ударов плёточных. После этого оделся бессловесный юноша и незамедлительно пред очи повелителя отправился.

А тот уж сидит за завтраком и скучает отчаянно, и оттого в ужасно дурном настроении: посуду и кости швыряет в лица прислужников, да покрикивает в их адрес совсем уж что-то непотребное (вот-вот полетят с плеч головы несчастных служителей).

Тихонько вошёл слуга немой и сразу же на колени встал, склонив до пола голову (лакеи, князю за столом услужающие, так его появлению удивились и обрадовались, что эти чувства на их лицах отразились очень отчётливо, и были замечены хозяином). Повернул голову князь и тоже увидел бессловесного.

– А! – сказал со скрытой радостью. – А меня то уверили, что совсем уж подыхаешь ты, пакостник бессовестный, и потому отлыниваешь от служенья хозяину. Вот я прикажу лжецов меня дурачащих так же как тебя прилюдно выпороть! Ну, иди сюда, паршивец шкодливый. Да смотри мне прямо в очи, в пол не тыкайся!

На коленях подполз слуга к властителю, в глаза глядя преданно и жалобно. Распростерся ниц, поднялся, и опять в лицо уставился.

– Вижу, что ты просишь извинения за свою оплошность безобразную. Ладно уж, прощаю, я отходчивый. – На лице князя отразилось нетерпение. – Что застыл как неживая статуя? Или плетью тебе разум вышибли, что не можешь никак постичь, что пора рассеять мою скуку смертную и начать немедля делать то, что твоему повелителю нравиться? Сыграй сейчас же что-нибудь весёлое…

…Стало опять тепло, и пришла весна дружная. Всё зазеленело, зацвело. Птицы перелётные вернулись из похода южного. В это-то время прекрасное князю привезли дары от наместника одной большой подчинённой области. Вступил в замок караван вьючный и привёз подарков прекрасных великое множество. Тут были и пряности, и заморские сладости, посуда, искусно сработанная из серебра и золота, шелка и бархаты, даже каменья самоцветные. Но самым ценным и диковинным подарком был скакун белоснежный, высокий, стройноногий и резвый сказочно, и одновременно сильный как тяжеловоз. Вели его по трое слуг с каждой стороны и еле за узду удерживали.

Подарки князю понравились, но пуще всего чудо-конь его порадовал. Смотрел бы и смотрел на его красоту и грацию. Очень захотелось повелителю ездить на этом чуде. На других лошадей он теперь и садиться не желал, брезговал, они ему при сравнении с этим красавцем царственным казались теперь мелкими и уродливыми. Даже приснилось ему, как он красуется перед приближёнными, гарцуя на этом восхитительном животном благороднейшим. Да только сон есть сон. А в реальности дик и своеволен был жеребец как сам дьявол, совсем не объезжен. Конюхи его жуть как боялись и ни в какую сладить не могли – брыкался и кусался он по страшному. А как вздумают седло накладывать, так вообще конец света белого! Троих объездчиков опытных (из ратников), какие пытались его смирить да обуздать, покалечил этот конь за неделю неполную, а князю тем временем уже надоело ждать, стал он сердиться и результата скорее требовать. Дошло до того, что решили жаждою и голодом донять животное, чтобы оно людям покорилось и сесть на себя позволило. Из денника уютного с кормушкой сытною перевели коня мятежного во внутренний двор каменный и там привязали коротко за кольцо железное в стене.

Князь по утру как проснулся и позавтракал, так сразу захотел на своего коня глянуть и узнать, как дело с объездкой продвигается. Вышел во двор вместе со слугами. А конь, как людей увидал, рванулся неистово, на дыбы встал, да и вырвал кольцо, к которому был привязанный. Заметался по двору, гремя подковами, храпя и раздувая ноздри бешено. Князь счел правильным тут же ретироваться обратно за дверь помещения, а за ним и слуги последовали, все кроме музыканта-юноши.

Парень же немой, наоборот, к животному приблизился, руку протянул с какой-то хлебной корочкой. Конь опять вздыбился, копыта его острые мелькнули у самого лица бессловесного. Только не испугался эльф, не отклонился и не отступил, и тем более бежать не бросился, а улыбнулся, всё ещё держа угощение, и глазом левым подмигнул, как давнишнему товарищу. И жеребец своевольный вдруг смирился под его взглядом ласковым и совершенно успокоился, взял аккуратно с ладони хлебушек, позволяя по храпу потрепать, да обнять за шею гордую.

– Седло скорей тащите! – вполголоса отдал приказ князь. – Похоже, что у тихони сейчас всё получится.

И действительно всё как нельзя лучше вышло у парня безмолвного: взнуздал, оседлал – конь горячий стоял как вкопанный.

– Сядь в седло! – крикнул князь из проёма двери в нетерпении.

Эльф «взлетел» коню на спину, стременами и уздечкою не пользуясь, и такой прекрасной паре впору было позавидовать. Конь с места плавно тронулся, понёс седока рысью гладкою, сделал пару кругов по двору и остановился, покоряясь воле человеческой. Спрыгнул на землю юноша, взял под уздцы животное, и с поклоном подвел к повелителю.

– Он точно теперь будет слушаться? – Посмотрел князь на бессловесного в сомнении (тот кивнул, честно прямо в очи глядючи). – Если взбрыкнёт и сбросит меня, с головою распрощаешься.

Забрался князь в седло (слуги спины «лестницей» подставили), тряхнул поводьями и тронулся. Жеребец, совсем недавно такой дикий и людей пугающийся, ему отлично подчинялся, и нес на себе так бережно, как будто понимал, что сидит на нём сам грозный «пуп земли» и владыка человечества.