Грамматика Страха

Лена сидела, погруженная в один из своих мониторов, быстро перебирая пальцами по клавиатуре. Наушники закрывали уши, отсекая ее от внешнего мира. Величко кашлянул, чтобы привлечь ее внимание.

Лена вздрогнула, сняла наушники.

– А, Артем Игоревич? Привет. Что-то случилось? База по шумерским глаголам опять слетела?

На ее лице мелькнуло сочувствие – видимо, проблемы с базами у гуманитариев были делом привычным.

– Нет, Лена, с базой все в порядке, – улыбнулся Величко чуть криво. – У меня другое. Дело… специфическое. Можно тебя отвлечь на минутку?

– Давай, – она развернулась к нему на своем крутящемся кресле. – Только если это не очередная «гениальная» идея Лазарева по внедрению блокчейна в учет библиотечных карточек.

– Поверь, это поинтереснее. И, возможно, безумнее, – Величко подошел ближе и протянул ей флешку, ту самую, которую он прятал в ящике стола. – Понимаешь, у меня есть… массив данных. Графических. Вот эти знаки.

Он быстро показал ей несколько распечаток с глифами, включая ту, что с маркерами.

– Я перевел их в условный код. Но проблема в том, что стандартные лингвистические анализаторы на них не работают. Частотный анализ дает шум, поиск паттернов – почти ничего. Это не похоже ни на один известный язык или код. Но структура там точно есть. Я нашел кое-какие поверхностные закономерности, – он ткнул пальцем в обведенные маркеры, – повторяющиеся комбинации в определенных позициях.

Он посмотрел на Лену в упор.

– Мне нужна помощь. Компьютерный анализ. Во-первых, проверить мои гипотезы о повторяемости этих маркеров – может, я просто выдаю желаемое за действительное. А во-вторых… поискать что-то еще. Скрытые закономерности. Может, там не линейная структура, а какая-то другая логика? Математическая? Фрактальная? Я не знаю. Стандартные методы не берут. Нужен нетривиальный подход.

Он протянул флешку.

– Сможешь взглянуть? Просто как на странный набор данных. Без всякой лингвистики. Чистая структура.

Лена взяла флешку, ее глаза загорелись профессиональным любопытством. Она быстро пролистала распечатки.

– Хм… Действительно странные значки. На что хоть похоже?

– Ни на что, – пожал плечами Величко. – В этом-то и проблема. Или прелесть.

Лена задумчиво повертела флешку в руках.

– Нетривиальный массив данных… Странное поведение стандартных алгоритмов… Окей, – она улыбнулась. – Звучит как вызов. Люблю такое. Скину данные, погоняю своими скриптами. Может, что и вылезет. Предупреждаю сразу – если там действительно какая-то экзотическая математика, это может занять время. Но интересно попробовать. Оставь флешку. Я посмотрю, как будет время.

4.

Как и обещала, интерес Лены к нетривиальной задаче перевесил текущую рутину. В тот же вечер, когда Величко, разрываемый между отчетом и попытками подготовить квартиру к приезду гостей, почти забыл о своем визите к ней, она прислала короткое сообщение: "Запустила первичный анализ твоих закорючек. Любопытно."

Это короткое сообщение стало для Величко глотком свежего воздуха посреди удушающей атмосферы проблем. Он не ожидал быстрых результатов, но сам факт, что кто-то еще, кроме него, погрузился в эти данные, немного успокаивал.

Через день Лена сама подошла к нему в коридоре института. Выглядела она слегка озадаченной, но и заинтригованной.

– Слушай, Артем Игоревич, я тут покопалась с твоими глифами… – начала она, понизив голос, словно делясь секретом. – Очень, очень необычный массив данных. Ты был прав насчет стандартных методов.

Она жестом пригласила его отойти к окну, подальше от случайных ушей.

– Я запустила все, что у меня есть под рукой – от простейшего частотного анализа до более хитрых штук, типа поиска скрытых марковских цепей и алгоритмов сжатия без потерь, которые иногда выявляют скрытую структуру…

Она помолчала, подбирая слова.

– Результаты… странные. Не то чтобы совсем ничего нет. Твои маркеры – да, система их видит, повторяемость подтверждается, хотя и не стопроцентная. Но вот дальше…

Лена нахмурилась, словно пытаясь сформулировать что-то трудноуловимое.

– Понимаешь, обычно, когда обрабатываешь текст или код, пусть даже зашифрованный, алгоритмы либо находят какую-то закономерность, либо показывают ровный белый шум, если это действительно случайный набор. А здесь… не то и не другое. Алгоритмы ведут себя… непредсказуемо.

– Что значит – непредсказуемо? – Величко почувствовал укол знакомой тревоги.

– Ну, например, стандартный алгоритм частотного анализа на одних участках последовательности выдает почти равномерное распределение, как у случайного шума, а на других, очень похожих, вдруг показывает резкие пики на определенных символах, но эти пики нестабильны и меняются, если немного изменить параметры анализа. Поиск корреляций между соседними символами то дает сильные связи, то вообще ничего. Алгоритмы сжатия работают крайне неэффективно, как будто данные не содержат избыточности, что нетипично для любого языка или кода…

Она вздохнула.

– В общем, такое чувство, как будто… как будто данные ‘сопротивляются’ обработке. Или там не просто неизвестная структура, а какой-то совершенно иной принцип организации. Не последовательный, может быть? Или зависящий от чего-то, что мы не учитываем… Я такого раньше не видела. Это не похоже на обычные данные, даже самые сложные.

Лена посмотрела на Величко с живым интересом, смешанным с профессиональным азартом.

– Что это вообще такое, откуда ты это взял? Похоже на задачку из криптографии какого-то запредельного уровня. Или… что-то еще.

Искра интереса в ее глазах горела ярко. Она столкнулась с вызовом, который задел ее за живое. И ее слова о «сопротивлении данных», о непредсказуемом поведении алгоритмов пугающе перекликались с собственными ощущениями Величко и тем первым сбоем компьютера. Словно невидимая рука вмешивалась не только в его жизнь, но и в работу машин, пытающихся разгадать тайну глифов.

5.

Пока Лена боролась с непредсказуемым поведением глифов в цифровом мире, Величко продолжал тонуть в трясине вполне реальных, материальных неприятностей. Словно кто-то, недовольный тем, что он привлек к исследованию еще одного человека, решил усилить давление на него самого, атакуя со всех флангов повседневной жизни.

Вернувшись вечером домой после очередного дня, проведенного в метаниях между отчетом, Ленкой и перфоратором, он столкнулся с новой проблемой буквально на пороге. Ключ, который верой и правдой служил ему много лет, вдруг отказался поворачиваться в замке. Он застрял намертво. Величко крутил его и так, и эдак, дергал, пробовал смазать подручными средствами – бесполезно. Пришлось вызывать мастера из аварийной службы, который провозился с замком больше часа, бормоча что-то про "уникальный случай заедания механизма", и в итоге вскрыл его с таким грохотом, что соседи высунулись на лестничную площадку. Еще одна незапланированная трата денег и, что хуже, времени и нервов.

На следующий день, пытаясь расплатиться за продукты в супермаркете, он с ужасом обнаружил, что его банковская карта заблокирована. Автоматический голос на горячей линии банка монотонно сообщил ему о «подозрительной активности» и необходимости лично явиться в отделение с паспортом для разбирательства. Никакой подозрительной активности, разумеется, не было – последние его траты были на книги и кофе. Но это означало еще один вычеркнутый из жизни день, который придется потратить на поход в банк и унизительные объяснения с клерками, вместо того чтобы заниматься Протоглифами.

И, словно в насмешку, интернет дома, который и так работал не слишком быстро, превратился в сущую пытку именно тогда, когда Величко попытался найти и скачать несколько редких статей по теоретической лингвистике и когнитивным наукам, которые могли бы хоть как-то пролить свет на его гипотезу о «Праязыке Сознания». Страницы грузились по пять минут, файлы объемом в пару мегабайт скачивались часами или загрузка обрывалась на середине. При этом обычные сайты – новости, погода – открывались без проблем. Саботаж казался настолько избирательным, что это уже даже не удивляло, а вызывало лишь тупую, бессильную злость.

Каждая из этих неурядиц была классической бытовой проблемой, с которой сталкиваются миллионы людей. Но их концентрация, их синхронность с его работой и с трудностями, которые испытывала Лена, – все это складывалось в зловещую картину. Словно мир вокруг него активно, хоть и мелко, пакостил, стараясь максимально затруднить его существование и исследование. Его личная полоса неудач продолжалась, и он все меньше верил, что это просто полоса. Это начинало походить на осаду.

6.

Днем, в поисках спасения от шума (который сегодня почему-то был особенно неистов) и в надежде на чашку крепкого кофе, Величко спустился в институтский буфет. Людей было немного, пахло вчерашними пирожками и дешевым кофе. За одним из столиков он увидел Бельского, мрачно размешивающего сахар в чашке, и Лену, быстро печатающую что-то на ноутбуке рядом с ним. Стечение обстоятельств, которое Величко воспринял с двояким чувством: и возможностью получить новую информацию от Лены, и необходимостью снова столкнуться со скепсисом Бельского.

Он подошел к их столику.

– Можно присоединиться?

Бельский поднял голову, на его лице было выражение вселенской усталости от несовершенства мира.

– А, Величко. Присаживайтесь. Если только не собираетесь опять пытать меня своими загадочными камушками. С меня хватит и Лазарева с его новой инициативой по «оптимизации использования архивных фондов». Формуляры на каждый чих! Скоро дышать без приказа перестанем!

Лена оторвалась от ноутбука, на ее лице была тень той же озадаченности, что и при их последнем разговоре. Она бросила на Величко быстрый, значительный взгляд.

– Привет, Артем Игоревич. Игорь Матвеевич просто борется с ветряными мельницами бюрократии.

– Ветряными? – проворчал Бельский. – Да эти мельницы нас скоро всех перемелют в отчетную пыль! Работа стоит, а мы бумажки заполняем! В наше время…

Пока Бельский предавался излюбленной теме сетований на административный идиотизм, Лена незаметно наклонилась к Величко.

– Кстати, о работе… – прошептала она так, чтобы Бельский не услышал. – С твоими файлами все чудесатее и чудесатее. Помнишь, я говорила про зацикливание на определенных комбинациях? Так вот, я попробовала изолировать эти «опасные» последовательности и запустить анализ в обход них. Думала, может, просто выкинуть их как поврежденные или бессмысленные.

Она сделала паузу, ее глаза стали серьезными.

– Так вот, как только я это сделала, другая часть данных, которая раньше обрабатывалась нормально, начала вызывать сбои. Как будто… как будто система перестраивается, чтобы защитить себя. Находишь один «защитный механизм», обходишь его – она тут же выставляет другой. Это… это не похоже на статичные данные. Оно ведет себя почти как адаптивный вирус. Или что-то типа того.

Величко слушал, чувствуя, как по спине пробегает холодок. Адаптивная защита? Сопротивление, меняющее форму? Это выходило далеко за рамки просто «странных данных».

– …и вот я ему говорю, – громко продолжал Бельский, не замечая их тихого разговора, – какая может быть оптимизация, когда у нас каталоги с прошлого века не обновлялись!

Величко кивнул Лене, давая понять, что услышал. Он был зажат между двумя реальностями: миром Бельского, где самой большой проблемой были бюрократические директивы, и миром, проступающим сквозь отчеты Лены, где древние знаки вели себя как враждебный, адаптивный код. И граница между этими мирами становилась все тоньше.

7.

Поймав паузу в гневной тираде Бельского про некомпетентность министерских чиновников, Величко решился забросить пробный шар, проверить реакцию на свои бытовые неприятности.

– Да уж, Игорь Матвеевич, бюрократия – это зло, – согласился он с максимально сочувствующим видом. – Но у меня тут еще и на бытовом уровне какая-то черная полоса. Просто одна неудача за другой.

– А что такое? – Бельский переключил внимание, видимо, устав от собственных жалоб.

– Да так, мелочи, но все сразу, – Величко начал перечислять, стараясь сохранять ироничный тон. – Ключ в замке сломался намертво, пришлось дверь вскрывать. Карту банк заблокировал ни с того ни с сего, теперь надо идти разбираться. Интернет дома ползает как черепаха, именно когда нужные статьи скачать пытаюсь. Чай вот сегодня на важную распечатку пролил… Как будто кто-то мелких пакостей специально насыпал.

Он ожидал от Бельского какой-нибудь снисходительной реплики про бытовые трудности интеллигенции. Но реакция пришла с неожиданной стороны.

Лена, слушавшая его с возрастающим вниманием, вдруг сказала:

– Слушай, а у меня ведь тоже неделя совершенно сумасшедшая. Прям одна проблема за другой.

– У тебя что? Тоже карта и ключи? – усмехнулся Величко.

– Нет, другое, но по сути – то же самое. Сначала рабочий ноут начал дико глючить, операционка упала посреди ночи, когда я твои глифы гоняла. Потеряла часть расчетов, пришлось переделывать. Потом дома свет начал моргать странно, вчера вечером вообще вырубился на полчаса – опять же, именно в тот момент, когда я запустила особенно сложный алгоритм по твоим файлам на домашнем компе. Роутер тоже сбоит постоянно… Вроде мелочи, но все вместе так достало!

Они с Величко переглянулись. Параллели были очевидны. Мелкие технические и бытовые сбои, преследующие обоих, как только они приближались к Протоглифам.

Бельский, до этого молча наблюдавший за их диалогом, громко фыркнул.

– Магнитные бури, молодежь, магнитные бури! – изрек он с видом всезнающего мудреца. – На Солнце сейчас активность повышенная, вот техника и дурит, и люди нервничают, ключи ломают. А вы сразу ищете мистику, заговоры… Вечно вам что-то мерещится! Просто совпадения, обусловленные вполне земными причинами.

Он с явным удовлетворением от своей рациональности отпил кофе. Но его слова прозвучали как-то неубедительно на фоне синхронности и специфичности проблем, с которыми столкнулись Величко и Лена. Слишком уж точно эти «магнитные бури» били по тем, кто прикоснулся к глифам. Слишком избирательно.

8.

После авторитетного заявления Бельского о магнитных бурях в буфете повисла короткая, чуть неловкая пауза. Лена пожала плечами, но во взгляде, которым она обменялась с Величко, читалось не столько согласие с профессором, сколько тихое, взаимное недоумение. Магнитные бури – удобное объяснение, но оно не объясняло избирательности ударов. Почему «бури» так прицельно бьют по их компьютерам, замкам и банковским счетам, и именно тогда, когда они работают с глифами?

Прямого обвинения какой-то «силы», стоящей за артефактами, никто, конечно, не выдвигал. Это прозвучало бы дико, ненаучно, прямо по Бельскому – поиском мистики. Но сама синхронность проблем, их явная корреляция с исследованием Протоглифов – это уже нельзя было игнорировать. Зерна подозрения, посеянные первыми сбоями, теперь дали всходы и в сознании Лены. Она видела аномалию в данных, Величко – в своей жизни. И эти аномалии казались отражением друг друга.

Величко молча допил свой кофе, чувствуя странное смешение тревоги и… подтверждения. Скептицизм Бельского не развеял его опасений. Наоборот, он их подчеркнул. Своим неприятием всего, что выходит за рамки учебника, Бельский лишь ярче высветил уникальность и странность находки. А технические проблемы Лены, ее рассказ о «сопротивлении данных», о зацикливании алгоритмов – это было уже не просто совпадение. Это было косвенное, но веское свидетельство того, что он имеет дело с чем-то из ряда вон выходящим, с чем-то, что активно взаимодействует с попытками его изучить.

Возможно, Бельский был прав насчет магнитных бурь и сломанных ключей как отдельных событий. Но общая картина, складывающаяся из этих разрозненных мазков, неумолимо указывала на то, что его исследование – не просто академическое упражнение. Оно вызывает реакцию. Непонятную, деструктивную, но реакцию. И это осознание одновременно пугало и придавало его работе новый, опасный смысл. Необычность находки подтверждалась не только уникальностью самих глифов, но и странным, враждебным эхом, которое она порождала в окружающем мире.

Глава 4: Живой Язык?

1.

Тетя Валя и дядя Коля наконец прибыли, заполнив квартиру шумом, суетой и запахом дорожных сумок. Пафлагонский отчет был сдан в последнюю минуту, вызвав лишь короткий, недовольный кивок Лазарева. Соседи сверху, к счастью, то ли закончили свой разрушительный ремонт, то ли просто взяли паузу. Внешний хаос немного улегся, но сменился внутренним смятением.

Он чувствовал себя выжатым, опустошенным, но мысль о глифах не отпускала. Особенно теперь, после разговоров с Леной.

Ее слова – «сопротивление данных», «стабильно странный результат», «ломает логику алгоритмов», «ведет себя почти как адаптивный вирус» – эхом отдавались в его сознании. Они пугающе точно ложились на его собственные ощущения, на череду мелких и крупных неприятностей, на тот первый, необъяснимый сбой компьютера. Это не были просто пассивные знаки на камне. Что-то происходило, когда он или Лена пытались применить к ним стандартные методы анализа. Что-то активно мешало.

Он снова и снова всматривался в светящиеся на мониторе глифы. Все попытки найти привычную семантику – значение слов, понятий – проваливались. Все попытки вскрыть грамматику по известным лекалам – тоже. Может, он просто стучался не в ту дверь? Может, он задавал не те вопросы?

Лингвистика знала понятие «прагматика» – раздел, изучающий функционирование языка в реальных ситуациях общения, то, как язык используется для действия: приказа, просьбы, обещания, объявления. «Объявляю вас мужем и женой», «Клянусь говорить правду», «Ставлю на красное» – это не просто описания, это действия, совершаемые словами. Перформативные высказывания.

А что если?..

Что если эта концепция, в случае Протоглифов, должна быть понята не метафорически, а буквально? Что если этот язык – это не система описания мира, а система взаимодействия с ним? Инструмент?

Мысль была настолько дикой, что он чуть не отмахнулся от нее. Но слова Лены не шли из головы. Сопротивление данных… сбои алгоритмов… Что если это не пассивное свойство сложной структуры, а активная реакция системы, которая не предназначена для того, чтобы ее просто «читали»? Что если ее пытаются использовать не по назначению – анализировать вместо того, чтобы… применять?

Новый угол зрения начал вырисовываться. Не семантика – значение. А прагматика – функция. Но не в социальном смысле, как у обычных языков, а в каком-то ином, фундаментальном. Возможно, физическом? Когнитивном? Что если Протоглифы – это своего рода операционный код реальности? Набор команд, инструкций, формул, способных влиять на… на что? На материю? На сознание? На саму ткань бытия?

Эта гипотеза была чудовищной, отдающей самой махровой лженаукой и мистикой. Но она, как ни странно, одним махом объясняла и уникальность системы, и ее неподатливость стандартным лингвистическим методам, и странные «побочные эффекты», с которыми столкнулись он и Лена. Если ты пытаешься взломать и препарировать операционную систему Вселенной, стоит ли удивляться, что она начинает глючить и сопротивляться?

2. Оперативная Грамматика

Схватившись за эту безумную, но навязчивую идею об «операционной прагматике», Величко лихорадочно начал перебирать свои рабочие записи – и в блокноте, и в том самом восстановленном файле Proto_Structure_v2.docx. Он искал нестыковки, аномалии, те странные грамматические конструкции, которые он ранее отметил, но не смог объяснить в рамках традиционных лингвистических моделей. Теперь он смотрел на них под совершенно другим углом.

Вот те самые маркеры начала и конца блока (НМ и КМ). Раньше он предполагал, что это аналоги знаков препинания или некие разделители фраз. Но что, если это не просто разделители, а… инициаторы и терминаторы операции? Сигналы «Начать выполнение» и «Завершить выполнение»?

А как насчет тех коротких, но устойчивых комбинаций глифов, которые часто встречались внутри блоков, но не имели ясной синтаксической роли – ни подлежащего, ни сказуемого, ни определения? Он пытался трактовать их как какие-то служебные слова, предлоги или частицы, но это ни к чему не приводило. А что если это – не слова, а операторы? Указатели на тип действия, которое должно быть выполнено? А другие, более вариативные последовательности глифов, следующие за ними, – это операнды, то есть объекты или параметры, к которым применяется действие?

Он взял одну из наиболее частотных, но непонятных конструкций: определенный сложный глиф (условно «Звезда») + короткая последовательность простых символов (условно «Волна») + вариативный блок глифов. Раньше он ломал голову, пытаясь понять, что означает «Звезда» и «Волна». Может, это какой-то глагол и частица? Или существительное и определение? Теперь он попробовал другую интерпретацию: «Звезда» – это команда (например, «Изменить свойство»), «Волна» – указатель на свойство (например, «Цвет» или «Положение»), а следующий блок – это объект, к которому применяется команда (например, «Стол» или «Мысль»).

Это была чистая спекуляция, конечно. Он не понимал значения ни одного глифа. Но сама структура внезапно начинала обретать новую, пусть и пугающую, логику. Модель «оператор + операнд(ы)» гораздо лучше объясняла некоторые странные последовательности и повторы, чем классическая модель «субъект + предикат + объект». Она объясняла, почему одни элементы были почти неизменны (операторы?), а другие – чрезвычайно вариативны (операнды?). Она могла бы объяснить и «сопротивление данных», которое заметила Лена: возможно, алгоритмы сбоили, пытаясь анализировать эти конструкции как описательный текст, тогда как они представляли собой нечто совершенно иное – активные инструкции.

Гипотеза была безумной. Она пахла магией, а не наукой. Представить себе язык, который не описывает реальность, а оперирует ею… это было за гранью всего, чему его учили, во что он верил как лингвист. Но факты – те немногие странные факты, что у него были, – упрямо указывали в этом направлении. Аномалии в структуре текста, необъяснимые сбои при анализе… Все это начинало выстраиваться в единую, тревожную картину, если принять за основу эту невозможную идею об «оперативной грамматике». И Величко чувствовал, что он уже не может просто отмахнуться от нее. Слишком многое она объясняла.

3. Момент Прозрения

Было далеко за полночь. Квартира погрузилась в сонную тишину, нарушаемую лишь мерным посапыванием дяди Коли . Город за окном тоже притих, превратившись в далекое, низкое гудение. Величко сидел за столом , заваленном бумагами, под единственным кругом света от настольной лампы. Воздух был густым от усталости и кофеина, но его мозг работал на пределе, подстегиваемый новой, безумной гипотезой об «оперативной грамматике».

Он сопоставлял несколько коротких фрагментов текста Протоглифов. Два из них были почти идентичны, отличаясь лишь одним-единственным глифом в середине. Третий фрагмент содержал начальную часть первого, но заканчивался иначе. Все они содержали тот самый предполагаемый оператор «Звезда», который он условно связал с идеей «Изменения». Он пытался нащупать логику вариаций, понять, что менялось в «операнде» при замене этого одного глифа или при обрыве последовательности.

Часы на стене давно стояли, но время ощущалось по-другому – тягучим, почти застывшим. Он перебирал варианты в уме, чертил схемы в блокноте, снова и снова всматривался в переплетение линий на экране. Он был близко, он чувствовал это. Словно ответ висел прямо перед ним, но был написан невидимыми чернилами.

И вдруг, в какой-то момент абсолютной тишины, когда его взгляд перескочил с одного фрагмента на другой, а потом на третий, в его голове что-то щелкнуло. Со щелчком таким громким, что ему показалось, будто звук был реальным. Все встало на свои места. Мгновенно. Ослепительно.

Он понял.

Он понял логику не всего языка, нет, но одной короткой последовательности. Той самой, с оператором «Звезда». Он понял, как взаимодействуют между собой эти несколько глифов. И понимание было настолько чуждым всему, что он знал о языке, что у него перехватило дыхание.

Это не было описание действия. Это не было предложение типа «Камень меняет положение». Нет. Это была… формула. Алгоритм. Сама инструкция для изменения. Последовательность глифов не рассказывала о действии, она была им. Она кодировала сам процесс перехода из одного состояния в другое. Как математическая формула описывает не объект, а отношение, так и эта последовательность глифов описывала (или, вернее, инициировала