Грамматика Страха

Он замер, недоверчиво глядя на потолок. Петровы? Затеяли ремонт? Ночью? С перфоратором? Это было настолько же неправдоподобно, как если бы они начали разводить крокодилов в ванной. Но звук не унимался. Он сверлил, буравил, крошил невидимый бетон и остатки его способности к концентрации.

ТРРРРРРР! ТРРРРРРР! ВВВВВВЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ!

Работа стала абсолютно невозможной. Мысли разлетались, как стая испуганных ворон. Он не мог сосредоточиться даже на том, чтобы просто прочитать знакомую строчку. Звук был всепоглощающим, заполняя собой все пространство, всю тишину, все мысли.

Он попытался подождать. Может, это ненадолго? Может, они вешают картину? Но нет. Монотонное, изнуряющее бурение продолжалось. С короткими паузами, дающими ложную надежду, и новыми, еще более яростными атаками на его слух и рассудок.

Величко встал и прошелся по комнате, зажимая уши руками. Бесполезно. Вибрация шла через стены, через пол. Он выглянул в окно – в квартире Петровых горел свет. Что они там делают? Разбирают несущую стену посреди ночи?

Самым издевательским было то, что шум начался именно в тот момент, когда он сел за работу. Не раньше, не днем, когда он был в институте. А сейчас. Словно кто-то наверху точно знал, когда он попытается сосредоточиться, и включил свою адскую машину по сигналу.

Он в отчаянии посмотрел на распечатки с глифами. Молчаливые, загадочные символы казались теперь еще более далекими и недостижимыми на фоне этого оглушительного хаоса. Его убежище было взломано. Акустическая атака. Совершенно бытовая, объяснимая (ну, почти – ночной ремонт?), но такая же эффективная, как и прямой саботаж. Тетя Валя, отчет Лазарева, теперь это… Компоненты абсурда складывались в единую, удручающую картину. Его выталкивали. Его отвлекали. Ему мешали. И помехи становились все более грубыми и навязчивыми.

5.

Следующие дни превратились для Величко в дурной сон наяву, в вязкий кошмар из раздерганных мыслей и невыносимого напряжения. Его мир, еще недавно целиком принадлежавший ему и его глифам, теперь трещал по швам под натиском враждебной реальности.

Он сидел за столом в своем кабинете, пытаясь выжать из себя хоть каплю продуктивности для пафлагонского отчета. Над головой с упорством дятла-мутанта продолжал свою работу перфоратор Петровых. Он не буравил теперь постоянно, но включался внезапно, с оглушительным ревом, именно в те моменты, когда Величко казалось, что он поймал нить мысли – неважно, касалась ли она древних диалектов или еще более древних Протоглифов. Каждый удар отдавался в висках, рвал хрупкую ткань концентрации.

Взгляд его то и дело соскальзывал с унылого текста отчета на стопку распечаток с глифами, манящую, как запретный плод. Там, в этих странных знаках, таился настоящий смысл, настоящая работа. Он видел их внутренним взором, чувствовал их загадочную логику где-то на грани понимания. Но стоило ему протянуть к ним ментальное щупальце, как сознание немедленно атаковали другие мысли.

«Тетя Валя… Послезавтра утром… Куда их селить? Диван… Господи, диван завален книгами… Надо разбирать…»

Потом взгляд цеплялся за календарь на стене. «Пятница… Отчет… Шаблон 12-АР… Найти папку… Архив… Идиот Лазарев…»

А сверху снова: ВВВВВВЗЗЗЗЗЗ! ТРРРРР!

Он стискивал зубы, чувствуя, как внутри закипает глухое, бессильное раздражение. Его разрывали на части. Каждая из этих проблем – родственники, отчет, шум – была по-своему банальной, бытовой. Любой другой человек, наверное, просто пожал бы плечами и как-то разрулил ситуацию. Но для Величко, чья жизнь и работа требовали почти абсолютной изоляции и концентрации, это была катастрофа. Это была комбинация помех, которая работала с дьявольской точностью, рассеивая его внимание, высасывая энергию, отравляя саму атмосферу его убежища.

Он не мог сосредоточиться ни на чем. Мысли метались, как пойманные в банку мухи, натыкаясь на невидимые стены раздражения и усталости. Работа над глифами стояла на месте. Работа над отчетом продвигалась черепашьими темпами, через силу, сквозь пелену внутреннего сопротивления. А надвигающийся приезд родственников ощущался как стихийное бедствие, которого невозможно избежать.

Величко чувствовал себя загнанным в угол. Ощущение контроля над своей жизнью, над своим временем, над своим разумом – то, что было для него основой основ, – ускользало. Словно невидимые нити тянули его в разные стороны, не давая сделать ни шагу в том направлении, которое он выбрал сам. Раздражение перерастало в тихую ярость, направленную не на конкретных людей или обстоятельства, а на саму эту абсурдную, враждебную комбинацию помех, возникшую так некстати. Так подозрительно некстати.

6.

Величко сидел поздно вечером за кухонным столом, тупо глядя на распечатки пафлагонских заимствований. Шум сверху на время стих – видимо, Петровы взяли перерыв или ушли спать. Но тишина не приносила облегчения. Она была заполнена ожиданием – ожиданием нового витка дрели, ожиданием утреннего звонка в дверь от тети Вали, ожиданием пятничного дедлайна. И еще – ожиданием прорыва в работе с глифами, который казался теперь бесконечно далеким.

Он механически провел линию на полях отчета, потом отложил ручку. Закрыл глаза, потер виски. И именно в этот момент относительного затишья, в паузе между внешним и внутренним хаосом, мысль, до этого мелькавшая лишь на периферии сознания, всплыла на поверхность с новой, настойчивой силой.

Совпадения.

Слишком их много. И все – кучно, как будто по команде. Он начал перебирать их в уме, почти как каталогизировал глифы:

Первый прорыв (структура) – мгновенный сбой компьютера, уничтожение файла. Сразу после.

Формирование гипотезы о глубинной природе языка – немедленный звонок от тети Вали, анонсирующий двухнедельное вторжение. Сразу после.

Нарастающее погружение в работу – внезапное требование дурацкого отчета от Лазарева. Параллельно.

Попытки работать дома, сконцентрироваться – немедленное начало шумного ремонта у всегда тихих соседей. Именно тогда, когда нужно.

Каждая из этих неприятностей, если рассматривать ее отдельно, выглядела совершенно обыденной, «нормальной». Компьютеры ломаются. Родственники приезжают. Начальство дает задания. Соседи делают ремонт. Ну, бывает. В жизни всякое случается.

Но все вместе? Одновременно? Свалившиеся на него именно в тот короткий промежуток времени, когда он взялся за самую важную и самую странную работу в своей жизни? Статистически это начинало выглядеть… подозрительно. Словно кто-то расставлял на его пути барьеры, используя самые обычные, бытовые инструменты, чтобы их было труднее заподозрить.

«А не связано ли это?»

Мысль вернулась. Теперь она была громче, отчетливее. Не просто мимолетное подозрение, а оформленный вопрос, требующий ответа. Не могут ли все эти «случайности» быть звеньями одной цепи? Не реакция ли это на его вторжение в запретную зону Протоглифов?

Он тут же мысленно одернул себя. Бред. Классическая паранойя ученого, слишком глубоко погрузившегося в свою тему. Он устал, он не высыпается, он в стрессе из-за комплекса проблем. Конечно, мозг ищет закономерности даже там, где их нет. Пытается связать несвязанное, найти причину дискомфорта. Это защитная реакция. Нужно просто перетерпеть, разобраться с отчетом, пережить визит родственников, и все наладится. Соседи закончат ремонт. Жизнь вернется в свою колею.

Он почти убедил себя. Но сомнение, раз поселившись в голове, не хотело уходить. Оно затаилось в уголке сознания, как маленький, холодный камешек. Да, это наверняка стресс. Просто стресс. Но… слишком уж все… вовремя. И эта мысль отравляла его попытки рационализировать ситуацию, оставляя неприятный привкус тревоги и предчувствие, что это только начало.

7.

Словно крупных проблем было недостаточно, на Величко обрушился еще и рой мелких, досадных неурядиц – тех самых «бумажных порезов» повседневности, которые поодиночке почти незаметны, но вместе способны довести до белого каления. Это было похоже на мелкий, но непрекращающийся дождь, который медленно, но верно промачивает до нитки.

Пытаясь одновременно скопировать цитату для ненавистного пафлагонского отчета и свериться со своей гипотезой о маркерах Протоглифов, он потянулся за чашкой с уже остывшим чаем. Рука дернулась как-то неловко, неестественно – то ли от внезапного короткого воя дрели сверху, то ли просто от накопленной усталости – и коричневая жидкость залила важную распечатку. Не черновик, конечно, а лист с уже систематизированными связями между глифами, над которым он бился несколько часов прошлой ночью. Бумага моментально размокла, чернила поплыли, превращая хрупкую структуру его выкладок в грязное пятно.

– Да чтоб тебя! – прошипел Величко, промокая лист салфеткой, но понимая, что все бесполезно. Еще одна потеря времени, еще одно напоминание о враждебности окружающего мира.

Через час, решив распечатать недостающие страницы для приложения к отчету Лазарева, чтобы хотя бы с этой частью было покончено, он столкнулся с новой напастью. Принтер, до этого исправно гудевший, вдруг замер на середине страницы и замигал индикатором ошибки. Конечно же – кончился картридж. В самый нужный момент. А запасного, разумеется, не было – он все забывал его купить. Теперь придется либо бросать все и бежать в магазин, либо снова откладывать ненавистный отчет.

Вечером, когда шум сверху наконец утих насовсем, и он с надеждой вернулся к Протоглифам, пытаясь применить новую идею для анализа последовательностей внутри блоков, его ждал очередной удар. Специализированная программа, которую он иногда использовал для поиска нелинейных корреляций в текстовых массивах (адаптировав ее для своих глифов), вдруг начала вести себя неадекватно. Она зависала намертво при обработке определенных комбинаций символов – тех самых, что казались ему ключом к следующему шагу, – или выдавала совершенно бессмысленные, хаотические результаты, которые явно противоречили его ручным расчетам. Перезагрузка программы, перезагрузка компьютера – ничего не помогало. Словно сама программа внезапно «испугалась» этих данных или получила невидимую команду саботировать анализ.

Каждое такое событие – пролитый чай, пустой картридж, сбой программы – было мелким, почти незначительным. Обычные бытовые или технические неурядицы. Но их концентрация во времени, их точное попадание в самые уязвимые точки его работы, их очевидный эффект – торможение, отвлечение, накопление фрустрации – все это било по нервам. Это была смерть от тысячи мелких уколов. Работа тормозилась на всех фронтах. А ощущение того, что эти мелкие пакости не случайны, что это часть той же самой «комбинации помех», становилось все более навязчивым, переходя из разряда параноидальных догадок в статус тревожной рабочей гипотезы. Словно некая сила не просто ставила на его пути крупные препятствия, но и посыпала дорогу мелкими колючками, чтобы каждый шаг давался с трудом.

8.

В редкие минуты затишья – когда перфоратор замолкал, телефон молчал, а мысли о тете Вале и отчете Лазарева на мгновение отступали под натиском крайней усталости – Величко инстинктивно тянулся к глифам. Как утопающий к соломинке, как заключенный к окну своей камеры. Он хватал эти мгновения – украденные полчаса глубокой ночью, десять минут за утренним кофе до того, как мир снова начнет требовать своего, – и немедленно погружался в них.

Распечатки с таинственными символами, разложенные на любом свободном пятачке – на полу, на подоконнике, поверх пыльных книг, – становились его порталом в другую реальность. Стоило ему сфокусировать взгляд на этих странных завитках и точках, как внешний хаос отступал, расплывался, терял свою остроту. Шум соседей, дедлайн отчета, грядущее вторжение родственников – все это казалось мелким, незначительным по сравнению с масштабом тайны, которую хранили камни.

Здесь, в безмолвном диалоге с Протоглифами, он снова чувствовал себя собой. Исследователем, дешифровщиком, человеком, занятым настоящим, важным делом. Мозг, измученный бессмыслицей бюрократии и бытовых неурядиц, с жадностью цеплялся за сложную, но осмысленную (как он надеялся) структуру древнего языка. Он снова выстраивал гипотезы, искал закономерности, ощущал знакомый азарт погони за знанием. Глифы были его единственным убежищем, его интеллектуальным наркотиком, позволяющим на время забыть о нарастающем абсурде его жизни.

Но это убежище было странным. Оно не давало покоя. Одновременно с облегчением и умственным возбуждением приходила и она – та самая смутная, иррациональная тревога, которая поселилась в нем с момента первого технического сбоя. Вглядываясь в глифы, особенно в те комбинации, что казались ему наиболее значимыми или сопротивлялись анализу, он не мог отделаться от ощущения… присутствия. Словно знаки на бумаге были не просто знаками, а глазами, наблюдающими за ним. Словно сам язык обладал волей и оценивал его усилия – то ли с насмешкой, то ли с затаенной угрозой.

Чем глубже он погружался в их структуру, тем сильнее становилось это двойственное чувство: восторг первооткрывателя смешивался с опаской перед тем, что он может обнаружить. Глифы были его спасением от хаоса, но одновременно – и его предполагаемым источником. И в этом парадоксе заключалась новая, еще более глубокая ловушка, из которой он уже не был уверен, что сможет выбраться. Он бежал от бытовых проблем в работу, но сама работа начинала казаться опасной игрой с неизвестными правилами и ставками.

9.

Поздний вечер снова окутал город. Перфоратор за стеной наконец-то смолк окончательно, погрузив квартиру в густую, почти оглушающую после долгого шума тишину. Ненавистный отчет по Пафлагонии лежал на краю стола – не законченный, но хотя бы сдвинутый с мертвой точки, умилостививший на время бумажного дракона бюрократии. Родственники были еще где-то в пути, их прибытие отдалилось на одну ночь, стало завтрашней, а не сегодняшней проблемой. Возник короткий, хрупкий островок покоя.

Величко сидел перед монитором, устало откинувшись на спинку кресла. Перед ним на экране, увеличенное во много раз, светилось изображение одного-единственного глифа. Он был не похож на остальные, еще более чуждый и сложный. Не просто комбинация завитков и точек, а какая-то многоуровневая структура, напоминающая одновременно и фрактал, и схему неизвестного механизма, и окаменевшее насекомое с десятками тонких лапок. Этот символ упорно сопротивлялся любым попыткам классификации, выбивался из намечающихся закономерностей, словно ядро хаоса, вокруг которого вращалось все остальное.

Он смотрел на него долго, не отрываясь. Яркий свет экрана отражался в его зрачках. Тишина в комнате сгущалась. И в этой тишине, почти не разжимая губ, он произнес:

– Что же ты такое?

Слова повисли в воздухе, прозвучав глухо и неуместно. Вопрос был обращен не к изображению на экране, а к чему-то иному – к самой сущности, стоящей за этим символом, к той непостижимой силе или логике, что породила его.

И впервые за все время работы Величко почувствовал, что его интерес – уже не просто научный. Чистое, холодное любопытство дешифровщика, азарт решения головоломки – все это было, но под ним, как темная вода под тонким льдом, шевельнулось нечто иное. Опаска. Не страх перед неудачей или сложностью задачи, а иррациональная, почти суеверная робость перед самим объектом исследования.

Этот сложный, невозможный глиф не казался ему просто знаком. Он казался… живым? Нет, скорее, спящим. Но способным проснуться. Или, может быть, он уже был пробужден самим фактом его, Величко, пристального внимания? Все эти мелкие и крупные неприятности последних дней – не были ли они реакцией на то, что он слишком близко подобрался к тайне, которую хранит вот это?

Он медленно отвел взгляд от экрана, потер глаза. Воздух в комнате казался наэлектризованным. Мысль о том, что он имеет дело не просто с мертвым текстом, а с чем-то активным, возможно, даже враждебным, перестала быть параноидальным предположением. Она обрела вес, стала почти осязаемой. И эта мысль несла с собой не только вызов, но и холодок настоящего, подлинного страха перед неизвестным. Игра становилась серьезнее с каждым днем.

Глава 3: Коллеги и Сомнения

1.

Дни превратились в череду коротких перебежек между тремя фронтами: ускользающими Протоглифами, вязким болотом пафлагонского отчета и надвигающейся бытовой катастрофой в виде тети Вали и дяди Коли. Перфоратор за стеной стал его личным саундтреком безумия. Концентрация рассыпалась, как старая штукатурка.

Величко чувствовал, что заходит в тупик. Не только с дешифровкой, но и с собственным здравомыслием. Гипотеза о «Праязыке Сознания» казалась ему то гениальным прорывом, то бредом сумасшедшего. Мелкие и крупные неудачи сплетались в узор, который все труднее было списать на простую случайность. Тревога, поселившаяся в нем после первого сбоя, разрасталась, пуская холодные корни сомнений.

Он был волком-одиночкой по натуре, привыкшим вариться в собственном соку, полагаясь лишь на свой ум и интуицию. Делиться сырыми, неоформленными идеями, тем более такими… дикими, было не в его правилах. Это всегда казалось ему проявлением слабости, боязнью идти своим путем до конца.

Но сейчас ситуация была иной. Сложность задачи превосходила все, с чем он сталкивался. А главное – его собственное восприятие реальности начинало плыть. Ему нужен был якорь. Ему нужен был кто-то, кто посмотрел бы на все это со стороны, трезвым, не замутненным его одержимостью и паранойей взглядом. Кто-то, кто мог бы сказать: «Артем, это чушь, просто усталость», – и он, возможно, поверил бы. Или, наоборот, кто-то, кто, увидев те же странности, подтвердил бы, что он не сходит с ума.

Ему был нужен свежий взгляд. Или, может быть, ему просто было страшно оставаться один на один с этими молчаливыми глифами и растущим хаосом вокруг. Страшно признаться самому себе, что череда «совпадений» действительно выглядит как целенаправленное вмешательство. Разделить эту ношу, озвучить свои самые иррациональные подозрения – это могло бы помочь либо развеять их, либо подготовиться к чему-то худшему.

Коллег у него было немного, близких – и того меньше. Но были двое, к кому он мог бы обратиться. Двое совершенно разных людей, чей взгляд мог дать ему ту самую разностороннюю оценку, в которой он так нуждался. Старый скептик, чье мнение он уважал, пусть и часто не соглашался с ним. И молодой, увлеченный технарь, способный оценить не только лингвистическую, но и структурную, математическую сторону проблемы.

Решение далось нелегко. Признаться в своих «аномалиях», показать незавершенную, почти безумную гипотезу – это было все равно что добровольно подставиться под удар. Но альтернатива – в одиночку барахтаться в этом болоте странностей и сомнений – казалась еще хуже. Он должен был поговорить. Хотя бы попытаться.

2.

Кабинет профессора Игоря Матвеевича Бельского был полной противоположностью берлоги Величко. Здесь царил строгий, почти музейный порядок. Книги стояли на полках ровными рядами, рассортированные по темам и эпохам. На массивном дубовом столе – ни одной лишней бумаги, лишь аккуратная стопка текущих рукописей, бронзовый пресс-папье и старинная чернильница, которой Бельский, вопреки прогрессу, действительно пользовался. Пахло хорошим табаком (профессор курил трубку) и той особой пылью времени, которая скапливается в местах, где серьезно занимаются прошлым.

Бельский, седовласый, с коротко подстриженной бородкой и проницательными глазами за толстыми стеклами очков в роговой оправе, был одним из столпов института. Классический историк-археолог, признанный авторитет в области древних цивилизаций Ближнего Востока, он славился своим въедливым скептицизмом и органической неприязнью к любым «сенсациям», не подтвержденным железобетонными фактами стратиграфии и материального контекста. Именно к нему, как к камертону здравого смысла, Величко и решил обратиться в первую очередь.

Он вошел в кабинет, чувствуя себя немного неловко со своей папкой, в которой лежали распечатки загадочных глифов – нечто настолько выходящее за рамки привычной науки, что представить это Бельскому было сродни попытке объяснить теорию струн неандертальцу.

– Игорь Матвеевич, можно вас на пару минут? – Величко остановился у порога.

Бельский оторвался от какой-то древней карты, испещренной пометками.

– А, Артем Игоревич, заходите. Что-то срочное? Если по поводу той дурацкой директивы о публикационной активности, то я уже выразил свое мнение Лазареву…

– Нет-нет, не по этому поводу, – поспешил успокоить его Величко. – Дело… другого рода. Научное. Я хотел бы показать вам кое-что и услышать ваше мнение. Если у вас есть время, конечно.

Бельский окинул его оценивающим взглядом, поправил очки.

– Мнение? Что ж, излагайте. Только учтите, я сегодня не в лучшем расположении духа – архивные крысы опять перепутали документацию по раскопкам в Угарите.

Величко подошел к столу и осторожно выложил несколько лучших распечаток с изображениями артефактов и глифов.

– Вот, взгляните. Недавно получил доступ к этим… объектам. Неясного происхождения, без контекста, к сожалению. Но надписи…

Бельский взял один лист, поднес поближе к свету настольной лампы. Его лицо не выразило ни удивления, ни интереса – лишь профессиональное внимание патологоанатома, изучающего очередной случай.

– Хм. Похоже на какую-то псевдоэпиграфику. Или неудачную стилизацию. Откуда это? Опять «черные копатели» что-то принесли?

– Происхождение туманно, – признал Величко. – Но я почти уверен, что это не подделка и не стилизация. Игорь Матвеевич, я провел первичный анализ. Это совершенно уникальная система письма. Ничего подобного нигде не зафиксировано. Ни в одном известном языке или культуре. Но главное – здесь есть внутренняя структура. Вот, смотрите…

Он взял другую распечатку, где обвел красным найденные им маркеры начала и конца блоков.

– Вот эти комбинации. Они повторяются строго в определенных позициях. Всегда в начале блока, или всегда в конце. Это не хаотичные царапины. Это система. Пусть непонятная, но система. Я предполагаю, что это маркеры каких-то синтаксических или смысловых единиц.

Он говорил сдержанно, стараясь опираться только на факты, на саму структуру знаков, избегая любых намеков на свои более смелые гипотезы или странные происшествия. Он надеялся, что сама уникальность и упорядоченность глифов произведет впечатление на прагматичный ум Бельского.

Профессор молча разглядывал распечатки, несколько раз хмыкнул себе под нос, потер переносицу. Затем он отложил листы.

– Структура, говорите… Повторяющиеся элементы можно найти и в трещинах на старой стене, Артем Игоревич, если долго всматриваться. Особенно если очень хочется их найти.

Он посмотрел на Величко поверх очков.

– Поймите меня правильно. Может быть, это действительно что-то любопытное. Но без контекста… Что это? Откуда? Какой век? Какая культура? Без ответов на эти вопросы – это просто набор любопытных закорючек. Игрушка для ума, не более. Мы не можем строить науку на артефактах, выловленных из ниоткуда. Это путь к шарлатанству и мистификациям, которым вы, кажется, всегда были не чужды со своими «изолированными языками».

Величко почувствовал укол от последней фразы, но промолчал. Реакция была предсказуемой.

– Но сама уникальность системы, Игорь Матвеевич… Разве она не заслуживает изучения? Даже если контекст утерян?

– Уникальность – это первое прибежище фальсификаторов, дорогой мой, – вздохнул Бельский, доставая свою трубку. – Проще всего выдумать то, чего никто не видел. Не тратьте время попусту. Займитесь лучше своими пафлагонскими диалектами, вот где настоящая, добротная работа, пусть и без громких сенсаций.

Он начал набивать трубку табаком, давая понять, что разговор окончен. Величко собрал свои распечатки. Легкое разочарование смешивалось с каким-то странным облегчением. Он не услышал подтверждения своим страхам, но и не получил поддержки. Бельский остался верен себе. Стена скепсиса была непробиваемой. Значит, придется идти дальше. К кому-то, кто мыслит иначе.

3.

Величко вышел из кабинета Бельского, чувствуя себя так, словно его только что окунули в ледяную воду здравого смысла. Холодный вердикт профессора не убил его решимости, но неприятно обескуражил. Классическая наука, зацикленная на контексте и прецедентах, просто не знала, что делать с такой аномалией, как его глифы. Она предпочитала объявить их несуществующими.

Но он не собирался сдаваться. Если гуманитарный подход, основанный на аналогии и историческом контексте, пасовал, то, возможно, стоило зайти с другой стороны? Со стороны чистой структуры, математики, анализа данных?

Он направился в другой конец коридора, туда, где располагалась вотчина Лены Воронцовой. Лена была полной противоположностью Бельскому – молодой системный аналитик, почти аспирантка, увлеченная алгоритмами, нейросетями и обработкой больших данных. Она помогала многим «традиционным» ученым института с их базами, статистикой и визуализацией, часто спасая их от цифровой безграмотности. Ее рабочее место напоминало скорее кокпит звездолета, чем кабинет ученого: несколько мониторов с бегущими строками кода, пучки проводов, разобранная клавиатура, белая доска, испещренная сложными формулами и блок-схемами. Пахло не табаком, а озоном от работающей техники и едва уловимым ароматом кофе из термокружки.