Грамматика Страха

Алексей Хромов

Грамматика Страха

Самое древнее и сильное чувство человека – страх, а самый древний и сильный страх – страх неведомого.

– Г. Ф. Лавкрафт

Сначала была коробка.Обычная картонная коробка, перевязанная бечевкой, оставленная на столе для входящей корреспонденции в вестибюле Музея Древней Истории. Никто не помнил, кто ее принес. Курьер, скорее всего. Или просто какой-то чудак, решивший пожертвовать науке старый хлам с чердака своей бабушки. На ней не было ни обратного адреса, ни имени. Только три слова, нацарапанные химическим карандашом, буквы чуть расплылись от сырости: «Для Архива. Лично».Она пролежала там два дня. Уборщица протирала с нее пыль. Охранник машинально скользил по ней взглядом во время своих ночных обходов. Директор музея, проходя мимо, недовольно хмурился, думая о том, что нужно издать приказ, запрещающий принимать анонимные пожертвования.Она была просто коробкой. Частью интерьера. Безобидным, скучным предметом.Но иногда, очень поздно ночью, когда затихал гул вентиляции и коридоры музея погружались в абсолютную, густую тишину, охранник, дремавший на своем посту, вздрагивал и просыпался. Ему чудилось, что он слышит звук. Не громкий. Едва уловимый. Похожий на шелест песка, пересыпающегося внутри песочных часов. Или на тихий треск остывающего камня.Он списывал это на старые трубы. На сквозняки. На собственную усталость. Он никогда не подходил к коробке. Никогда не пытался ее встряхнуть. И это было правильно. Потому что если бы он это сделал, он бы понял, что звук идет изнутри.А еще через день коробку отнесли в депозитарий, и некий Сергей Ильич Сычев, главный хранитель неатрибутированных фондов, вскрыл ее. А еще через три недели он позвонил человеку по фамилии Величко. Специалисту по невозможному.Именно тогда все и началось. Именно тогда шепот, запертый внутри камней, нашел того, кто умел слушать. И мир, каким мы его знали, – прочный, логичный, предсказуемый, – начал тихо, почти незаметно, рассыпаться в пыль.Как старая, пересохшая глина.

Часть 1: Пробуждение

Глава 1: Шёпот Камня

1.

Поздний вечер окутал город тягучим, равнодушным туманом автомобильных выхлопов и неоновых отсветов. За широким, видавшим виды окном кабинета Артема Величко гудела невидимая река столичной жизни – шум, который он давно научился не слышать, отфильтровывать, словно помехи в древней записи. Для него существовала иная реальность, сотканная из пыли веков и хрупкого кружева мертвых языков.

Кабинет был его крепостью и его же лабиринтом. Неровные башни книг громоздились на полу, подпирая стены и угрожая вот-вот обрушиться книжными лавинами. Стол, заваленный распечатками, картами с причудливыми пометками, пустыми кофейными чашками и инструментами – лупами, какими-то странными щупами – был похож на археологический раскоп в миниатюре. Единственный островок относительного порядка царил под ярким, почти хирургическим светом настольной лампы. Там, в резком желтом круге, лежали фотокопии табличек, испещренных клинописью.

Величко, сутулый, с волосами, вечно торчащими так, будто он только что продрался сквозь заросли, склонился над листами. На лице его, в свете лампы казавшемся почти восковым, застыло выражение предельной концентрации – то самое, которое хорошо знали немногие его коллеги и которого почти никогда не видели посторонние. Он не просто читал – он слушал. Он впитывал тени смыслов, пытаясь расслышать в строгой геометрии клиньев давно умолкнувший голос, живший и дышавший где-то там, в раскаленных песках Анатолии, тысячи лет назад. Сейчас его заботил крошечный, но въедливый нюанс в одном из позднехеттских диалектов – нестыковка в употреблении локативного падежа, которая, как мелкий камушек в ботинке, мешала стройной картине мира, которую он выстраивал годами.

Тишина в кабинете была плотной, почти осязаемой. Часы на стене, дешевые пластиковые, застыли на одиннадцати тридцати семи уже пару месяцев назад – Величко просто не замечал этого или не считал нужным менять батарейку. Время для него текло иначе, измерялось не секундами, а прочитанными строками, расшифрованными символами. Иногда ему казалось, что воздух здесь пропитан запахом не только старой бумаги и пыли, но и чем-то еще – терпким, сухим, как дыхание пустыни, как сам прах времени.

Город за окном ревел, шептал, взывал мириадами огней и звуков, но здесь, в этом заваленном бастионе уединения, шла своя, безмолвная жизнь. Жизнь, где самым громким событием был щелчок карандаша или тихий триумфальный выдох, когда удавалось ухватить за хвост ускользающую логику мертвого синтаксиса. В этот момент Величко казался почти счастливым, погруженным в транс, из которого его могло вырвать только нечто по-настоящему из ряда вон выходящее. Или неотвратимое. И он не знал, что за пределами круга света его лампы, в тенях его собственного кабинета и в пульсирующем гуле большого мира, неотвратимое уже собирало силы, чтобы постучаться в его дверь. Пока – почти шепотом.

2.

Проклятый камушек нестыковки в позднехеттском падеже почти поддался, почти лег на свое место в мозаике, когда тишину кабинета взорвал резкий, надтреснутый дребезг. Телефон. Старый, дисковый аппарат цвета выцветшей слоновой кости, стоявший на углу стола под стопкой пыльных журналов, обычно молчал неделями. Величко вздрогнул так, будто его ударили током, и мысль, которую он почти поймал, ускользнула, оставив лишь рябь раздражения. Звонок резал слух, настырно, неуместно, как пьяный дебошир на похоронах.

Он медленно поднял голову, провожая взглядом улетевшую бабочку смысла. Несколько секунд он просто смотрел на аппарат, словно надеясь, что тот замолчит сам по себе. Но трель не унималась. С глухим вздохом, который был наполовину стоном усталости, наполовину рычанием недовольства, Величко потянулся через завалы на столе и снял тяжелую бакелитовую трубку. Пыль скрипнула под пальцами.

– Величко, – бросил он в трубку, голос его был сух и недружелюбен, как песок.

На том конце провода повисла короткая пауза, затем раздался слегка нервный, незнакомый голос. Мужской, чуть гнусавый, с интонациями человека, привыкшего говорить по строгому регламенту, но сейчас явно сбившегося с протокола.

– Артем Игоревич? Добрый вечер. Это Сычев, из музейного депозитария. Помните, мы пересекались на конференции по эпиграфике года два назад?.. Наверное, не помните… Неважно.

Величко не помнил. Он молча ждал, уже чувствуя, как вечер утекает сквозь пальцы, превращаясь в очередную бессмысленную повинность.

– В общем, тут такое дело… – Голос Сычева понизился почти до шепота, будто он боялся, что его подслушают. – Есть тут пара… артефактов. Поступили не по официальным каналам, так сказать. С происхождением вообще ничего не ясно. Но главное – знаки на них. Полная аномалия. Никто понять не может, что это. Ни на что не похоже.

Величко мысленно поморщился. "Аномалия". "Ни на что не похоже". Сколько раз он это слышал? Обычно за этим скрывались либо неумелые подделки, либо давно известные символы, которые просто никто не потрудился правильно идентифицировать.

– Показывали нашим, профильным… Разводят руками. – Сычев явно волновался, слова сыпались быстрее. – А потом кто-то… ну, вспомнил про вас. Сказали, вы у нас специалист по… ну, как бы это сказать… по 'невозможному'. По всяким тупиковым ветвям, изолированным системам… Вы ведь таким занимаетесь?

Специалист по "невозможному". Звучало как издевка, но Величко знал, что за этим стоит его репутация человека, готового копаться в лингвистическом мусоре, от которого воротили нос более респектабельные коллеги. Туда, где не было ни славы, ни грантов, а только пыльная работа ради самой работы. Обычно – бесплодная.

Раздражение боролось с едва затеплившимся огоньком профессионального любопытства. Настоящие, абсолютно новые системы письма находили раз в столетие, если не реже. Вероятность была ничтожна. И все же…

– Где они сейчас? – спросил он, сам удивляясь, что вообще продолжает этот разговор.

– У нас, в хранилище. Их пока… не оформили толком. Поэтому и звоню вам неофициально. Не посмотрите? Если это чепуха, так и скажете. Но если вдруг… Вдруг это действительно что-то?

Величко потер переносицу. Анатолийские падежи обиженно затаились где-то на периферии сознания. Бессонная ночь впереди. Но зуд исследователя, этот хронический недуг, уже начал свою работу.

– Хорошо, – сказал он медленно. – Когда можно взглянуть?

– Завтра? С утра? Я бы организовал доступ. Только, Артем Игоревич, – голос Сычева снова стал заговорщически тихим, – Давайте пока без лишней огласки, ладно? Вещи… странные. Ощущение от них нехорошее.

Нехорошее ощущение. Величко почти усмехнулся. Лингвист он или медиум? Но спорить не стал.

– Завтра утром. Пришлите адрес и на кого выписать пропуск. – Он назвал свой электронный ящик и повесил трубку, не дожидаясь прощаний.

Дребезжащий звук еще висел в воздухе кабинета, как послевкусие неприятного лекарства. Величко смотрел на застывшие хеттские символы. "Нехорошее ощущение," – повторил он про себя. Что за чушь? Просто очередная загадка. Или очередной тупик. Но он уже знал, что завтра утром поедет смотреть на эти "аномальные знаки". Специалист по "невозможному". Черт бы побрал это "невозможное".

3.

На следующее утро серый, безликий рассвет просачивался сквозь пыльное окно кухни Величко, освещая вчерашнюю кофейную чашку и ворох бумаг на столе. Анатолийские падежи так и не сдались, отступив под натиском новой, неоформленной еще интриги. Дорога до музейного комплекса была муторной, пробки и суета большого города как будто нарочно тянули время, испытывая его терпение.

Депозитарий встретил его казенным холодком кондиционированного воздуха и тишиной, нарушаемой лишь гулом вентиляции и редкими, почти призрачными шагами в отдалении. Сычев, вчерашний нервный голос, оказался невысоким суетливым мужчиной с бегающими глазами, одетым в слегка помятый пиджак поверх музейной униформы. Он встретил Величко у поста охраны, провел по длинным, стерильным коридорам, отпирая одну тяжелую дверь за другой. Воздух здесь был сухим и пах старой бумагой, консервантами и чем-то неуловимо тревожным – затхлым воздухом секретности.

Наконец, они вошли в небольшую, ярко освещенную комнату с металлическими стеллажами и большим столом посередине. Сычев заметно нервничал, его руки слегка подрагивали, когда он извлек из сейфа небольшой контейнер из кислотно-зеленого пластика.

– Вот они, – сказал он почти шепотом, ставя контейнер на стол. – Всего три штуки.

Величко молча кивнул, подошел к столу. Сычев осторожно открыл крышку. Внутри, на мягкой подложке, лежали три предмета. Он ожидал чего угодно – эффектных барельефов, отполированных артефактов с золотыми вкраплениями, нечто броское, явно рассчитанное на то, чтобы произвести впечатление. Но то, что он увидел, было… разочаровывающим. Три небольших, плоских камня или куска обожженной глины, неправильной формы, серо-бурого, невзрачного цвета. Никакой видимой ценности. Похоже на обычные обломки древней керамики или просто речные камни.

– Это всё? – спросил Величко, не скрывая скепсиса. Он уже почти решил, что зря потратил утро. Наверняка какие-то случайные царапины, принятые за письмена.

– Да, – подтвердил Сычев, неловко переминаясь с ноги на ногу. – Но вы посмотрите… на знаки.

Величко медленно, почти брезгливо, натянул тонкие латексные перчатки. Привычный ритуал. Он взял из своего портфеля небольшую мощную лупу с подсветкой. Склонился над первым камнем.

Шершавая, равнодушная поверхность. Трещинки, впадинки… И вдруг – вот они. Не царапины. Аккуратные, тонкие линии, складывающиеся в сложные узоры. Ничего похожего на случайные повреждения. Величко передвинул лупу. Еще один знак. Потом еще.

Первая мысль – подделка. Современная гравировка на старом камне. Такое бывало. Но чем дольше он смотрел, тем меньше оставалось уверенности в этой версии. Линии были неровными, но не грубыми. В них чувствовалась уверенная рука, знающая, что делает. И сами символы…

Мозг лингвиста заработал, как отлаженный аналитический движок, перебирая базы данных, хранящиеся в его памяти. Клинопись? Нет. Египетские иероглифы? И близко не стояло. Критское письмо? Руны? Письменность долины Инда? Майя? Нет, нет, нет. Это было не похоже ни на что известное. Абсолютно. Ни форма знаков, ни их предполагаемая структура. Какие-то завитки, пересекающиеся прямые, точки, расположенные в странном, но явно не случайном порядке. Не пиктограммы, но и не чисто алфавитное письмо. Нечто совершенно иное.

Он перевел лупу на второй артефакт, затем на третий. Те же самые знаки, но в других комбинациях. Некоторые повторялись. Была видна система. Чужая, непонятная, но система.

Скепсис улетучился без следа, сменившись тем самым зудом исследователя, ради которого он жил. Сердце забилось чуть быстрее. Это не подделка. Слишком… странно. Слишком не похоже ни на что, что мог бы придумать фальсификатор, обычно опирающийся на уже известные образцы. Это было похоже на послание из ниоткуда. Голос, прорвавшийся сквозь толщу не просто веков – тысячелетий? Или даже больше?

– Так что скажете, Артем Игоревич? – Голос Сычева вернул его в реальность комнаты с холодным светом и запахом консервантов.

Величко медленно выпрямился, снял лупу с глаз. Он посмотрел на Сычева, потом снова на невзрачные камни, которые вдруг перестали быть просто камнями. Они превратились в порталы, ведущие в неизведанное.

– Скажу, что никогда ничего подобного не видел, – произнес он тихо, и в голосе его впервые за долгое время прозвучало нечто большее, чем просто профессиональный интерес. Это был оттенок изумления. И, возможно, еще чего-то. Той самой «нехорошей» вибрации, о которой говорил Сычев, но исходящей не от камней, а из глубины самой тайны, которую они хранили. – Абсолютно никаких аналогов. Это… осколок неизвестности.

4.

Полностью поглощенный разглядыванием чуждых глифов через лупу, Величко машинально протянул руку, чтобы слегка повернуть один из камней, поймать лучший угол света на особенно сложный знак. Пальцы в тонкой латексной перчатке коснулись прохладной, слегка зернистой поверхности артефакта. И в этот момент произошло нечто неуловимое.

На крошечную долю секунды ему показалось, что камень под перчаткой… живой? Нет, не так. Не живой, но… резонирующий. Словно внутри него затаился крошечный, почти потухший уголек, сохранивший фантомное тепло давно минувшей эпохи. Или наоборот – от камня повеяло едва ощутимым холодком, более глубоким и пронзительным, чем обычная прохлада камня, лежащего в кондиционированном помещении. Холодок пустоты, почти абсолютного нуля. Ощущение было настолько мимолетным, что он тут же усомнился в нем.

Одновременно с этим призрачным температурным сдвигом ему показалось, что он уловил… вибрацию. Не звук, скорее – тактильное ощущение, передавшееся через кончики пальцев, через перчатку, едва различимое дрожание, похожее на гудение очень низкого регистра. Или даже не гудение, а шепот. Бессловесный, бесконечно далекий шепот, словно эхо голосов, которые перестали звучать задолго до того, как человек научился строить города и записывать свою историю. Шепот самой материи, или шепот пустоты между линиями глифов.

Это длилось меньше удара сердца. Миг – и все пропало. Камень снова стал просто камнем – холодным, инертным, молчаливым. Пальцы в перчатках ощущали лишь его текстуру. Ни тепла, ни холода, ни вибрации.

Величко замер, держа руку над артефактом. Он медленно перевел взгляд на свою ладонь, потом снова на камень. Показалось? Наверняка. Легкое дрожание от перенапряжения мышц? Игра света, создавшая иллюзию движения? Сквозняк от вентиляции, который он не заметил? Или просто эффект его собственного разыгравшегося воображения, подогретого уникальностью находки и рассказами Сычева о "нехорошем ощущении"? Он был уставшим, не выспался из-за возни с хеттскими падежами, а теперь еще это внезапное погружение в неведомое. Мозг легко мог сыграть с ним шутку.

Он чуть тряхнул головой, отгоняя наваждение. Надо быть объективным. Он ученый, лингвист, а не искатель мистических откровений. Любые странные ощущения – это просто шум, артефакты восприятия, которые нужно отбросить. Есть только знаки, только текст. В них истина, или, по крайней мере, путь к ней.

И все же, когда он снова склонился над камнем с лупой, ему показалось, что завитки и линии глифов стали чуть отчетливее, словно на мгновение обрели глубину. И откуда-то из самого дальнего уголка сознания выползла крошечная, иррациональная мысль: "А что, если он не молчит? Что, если он шепчет, но на языке, который я еще не понимаю?"

Он тут же мысленно одернул себя. Паранойя. Профессиональная деформация. Надо сосредоточиться на фактах. Но едва заметный холодок пробежал по его спине, и на этот раз он не был уверен, что это просто от кондиционера.

5.

– Итак? – Сычев нервно потер руки, его взгляд метался от Величко к невзрачным камням и обратно. – Стоит оно того? Или… просто курьезы?

Величко медленно снял перчатки, аккуратно сложил их и убрал лупу в портфель. Он выдержал паузу, собираясь с мыслями, глядя на три серых обломка, которые теперь казались ему не курьезами, а запертыми сундуками с неизмеримым содержимым.

– Это не курьезы, – произнес он наконец, и голос его звучал твердо, без тени утреннего скепсиса. – И почти наверняка не подделка. Система слишком сложна, внутренне согласована на всех трех фрагментах. Случайные царапины так не выглядят. И главное – она абсолютно уникальна. Я готов поручиться своей репутацией: мы имеем дело с неизвестной системой письма. Потенциально – невероятно древней.

Глаза Сычева расширились, но тут же в них мелькнул испуг, смешанный с чиновничьей осторожностью.

– Неизвестная система… Артем Игоревич, вы понимаете, что это значит? Это же… Это бомба! Но… – он понизил голос, – именно поэтому… Понимаете, у них нет провенанса. Мы не знаем, откуда они взялись. Никакого контекста. Ни слоя, ни сопутствующих находок. С точки зрения классической археологии – это почти ничто. Если мы сейчас заявим о сенсации, а потом окажется… ну, сами понимаете. Нас поднимут на смех. Ресурсы потрачены, репутация музея… да и ваша…

Он явно представлял себе гнев начальства, язвительные статьи в научных журналах, обвинения в погоне за дешевыми сенсациями.

– А вдруг это просто очень, очень хитрая мистификация? – добавил он с надеждой. – Сейчас такие умельцы есть… Лазером нарежут что угодно на старом булыжнике.

– Изобразят систему, которой нет аналогов в мировой эпиграфике? Со своей уникальной, пусть пока неясной, структурой? Маловероятно, – отрезал Величко. Раздражение снова начало подступать. Бюрократия, страх перед новым – вот что хоронило настоящие открытия чаще, чем недостаток улик. – Именно потому, что это так странно, так выбивается из всего известного, это и нужно изучать со всей серьезностью! Отказываться от исследования только из-за отсутствия бирки с местом находки – это не наука, это трусость. Ценность здесь – в самих знаках. В их непохожести.

Он видел, что его слова не слишком убеждают Сычева, скованного инструкциями и страхом ошибки. Нужно было предложить компромисс.

– Я не прошу отдавать мне артефакты. По крайней мере, пока, – сказал Величко более спокойным тоном. – Я понимаю ваши опасения. Но дайте мне возможность работать с ними. Мне нужны качественные цифровые копии. Максимально высокого разрешения, с разных ракурсов, при разном освещении. Чтобы я мог начать хотя бы первичный анализ структуры.

Сычев заметно оживился. Это предложение снимало с него прямую ответственность за физические объекты.

– Цифровые копии… Да, это, пожалуй, возможно. – Он задумчиво посмотрел на камни. – Это нужно будет согласовать с руководством, конечно. Объяснить… уникальность ситуации. Но это выглядит как разумный первый шаг. Вы сможете работать у себя, а артефакты останутся здесь, под замком. "Слишком спорные", понимаете… Но изучать – да, изучать надо.

Величко почувствовал смешанные эмоции. С одной стороны, досада – работать с цифровыми копиями всегда хуже, чем с оригиналом. Нельзя пощупать, ощутить материал, повернуть под неожиданным углом. Та самая мимолетная вибрация или ощущение тепла/холода теперь точно останутся за кадром. С другой стороны – это был прорыв. Доступ получен. Дверь в тайну, пусть пока и через замочную скважину экрана монитора, приоткрылась.

– Договорились, – кивнул он. – Только мне нужны действительно качественные снимки. Каждый микрон может иметь значение. И чем скорее, тем лучше.

– Постараюсь ускорить процесс, Артем Игоревич, – пообещал Сычев, уже заметно успокоившись. – Теперь, когда есть ваше заключение об уникальности… думаю, начальство даст добро на сканирование. Хотя бы на сканирование.

Он аккуратно закрыл контейнер с артефактами, и щелчок пластиковой защелки прозвучал в тишине хранилища оглушительно громко. Тайна снова была заперта. Но Величко уже чувствовал ее слабое, едва различимое эхо в своем сознании. Он унесет его с собой, вместе с ожиданием цифровых ключей к шёпоту этих странных камней.

6.

Сычев сдержал слово на удивление быстро. Через два дня курьер доставил Величко невзрачный пакет с единственной флешкой внутри. Никаких сопроводительных писем, никаких официальных бланков. Просто носитель информации, словно контрабандный товар. Величко расписался в получении с чувством легкого заговора. Вернувшись в свой кабинет, он плотно прикрыл дверь, отсекая внешний мир. Здесь, среди своих книг и бумаг, он снова чувствовал себя в безопасности, в своей стихии. Тишина, прерываемая лишь гулом старого системного блока, была лучшей музыкой для предстоящей работы.

Он подключил флешку к компьютеру. Несколько мгновений ожидания, пока система распознает устройство, показались ему неестественно долгими. Наконец, на экране появилось окно с несколькими файлами. Тяжелые графические форматы, каждый – сотни мегабайт. Сканирование сделали на совесть.

Величко открыл первый файл. Изображение камня заполнило монитор, невероятно четкое, детализированное. При максимальном увеличении стали видны мельчайшие царапинки на поверхности, структура самого материала, почти неразличимые глазом неровности внутри линий глифов. Это было почти как держать артефакт в руках, только без тактильных ощущений. Без того мимолетного, тревожного шепота…

Он отбросил эту мысль и погрузился в работу. Начался кропотливый, медитативный процесс первичного анализа. Сначала – каталогизация. Величко методично выделял каждый уникальный глиф, присваивая ему временный номер или буквенный код. Процесс был медленным и требовал предельной внимательности. Некоторые символы были похожи, отличаясь лишь крошечной черточкой, точкой или углом наклона. Являются ли они вариациями одного знака или совершенно разными единицами? Пока – неясно. Он создал отдельную таблицу: изображение глифа, его предварительный код, количество вхождений на каждом из трех артефактов.

Через несколько часов перед ним был список из нескольких десятков уникальных символов. Не слишком много для развитой письменности, но и не мало для такого короткого корпуса текстов. Следующий шаг – частотный анализ. Простейший инструмент лингвиста. В любом языке есть буквы или иероглифы, которые встречаются чаще других. Это основа основ.

Величко запустил несколько стандартных программ лингвистического анализа, адаптировав их под свою импровизированную кодировку глифов. Он скормил им последовательности знаков со всех трех камней. И стал ждать результатов.

Результаты были… никакими. Программы выдавали либо бессмысленные наборы цифр, либо сообщения об ошибках, либо графики, напоминающие хаотичный белый шум. Никаких явных лидеров по частотности. Никаких четких паттернов биграмм или триграмм (часто встречающихся пар или троек символов), которые характерны для любого естественного языка. Система выглядела абсолютно случайной. Или же она подчинялась логике, настолько чуждой всем известным земным языкам, что стандартные алгоритмы просто не могли ее уловить.

Он попробовал другие подходы: поиск симметрий, анализ геометрических примитивов в структуре знаков, даже элементарные статистические тесты на случайность распределения. Все без толку. Глифы словно издевались над ним, над всей накопленной человечеством наукой о языке. Они показывали свою структуру – вот же она, на экране, повторяющиеся элементы есть! – но отказывались раскрывать ее логику. Это было похоже на попытку прочитать книгу, где все буквы заменили на случайные символы, но сделали это по какому-то неизвестному, дьявольски хитрому ключу.

Вечер перетек в ночь. За окном давно погасли огни в соседних окнах НИИ, город затих, сменив дневной рев на низкое ночное гудение. А Величко все сидел перед монитором, окруженный распечатками с бессмысленными графиками и таблицами, заполненными вопросительными знаками. Хаос. Вот главное слово, которое приходило на ум при взгляде на эти странные, завораживающие и одновременно отталкивающие глифы. Чистый, дистиллированный хаос, принявший форму письма.