Воины стального заслона

Фурманов, однако, не мог сидеть без дела. Его неуемная энергия искала выход, и, поскольку непосредственной угрозы в данный момент не наблюдалось, он обратил свой пытливый ум к теоретическим изысканиям. Разложив на небольшом столике несколько потрепанных блокнотов и огрызок химического карандаша, он с сосредоточенным видом что-то строчил и бормотал себе под нос. Время от времени он поднимал голову и обводил взглядом присутствующих, словно ища подтверждения своим мыслям.

Чапаев, полулежа на своей койке, вертел в руках трофейную немецкую каску – стальной шлем с характерными "рогами". Он то надевал ее набекрень, то стучал по ней костяшками пальцев, извлекая глухой звук, то просто задумчиво разглядывал, словно пытаясь проникнуть в тайны ее прежнего владельца. Слушал он Фурманова вполуха, больше поглощенный собственными мыслями о предстоящем пути, запасах и возможных засадах.

Петька, кое-как приладивший мешковину к остаткам своих шаровар так, чтобы это выглядело хотя бы отдаленно прилично, сидел на ящике с патронами неподалеку и с интересом наблюдал за комиссаром. Он уже успел немного вздремнуть и теперь чувствовал себя почти бодрым.

– Вот, товарищи, я тут размышляю над природой этих… упырей, – наконец, произнес Фурманов, отрываясь от своих записей. Голос его звучал серьезно и даже торжественно. – И прихожу к выводу, что их появление – это не просто случайность, не какая-то там мистическая чертовщина, как пытаются представить темные, необразованные элементы. Нет! Это, я уверен, прямое следствие классовой борьбы, доведенной до своего крайнего, так сказать, биологического выражения!

Чапаев хмыкнул, не отрывая взгляда от каски.

– Ну, завернул, Дмитрий Андреич. Биологического, говоришь? Они ж, вроде, мертвые… Или не совсем?

– Именно! В этом-то и суть! – воодушевился Фурманов, почувствовав хоть какой-то интерес. – Посмотрите, кто они, эти твари? Бывшие люди, лишенные разума, движимые лишь низменными инстинктами – голодом, агрессией. Это же явная аллегория на буржуазию на последней стадии ее разложения! Класс, изживший себя исторически, цепляющийся за остатки былого господства, пожирающий все вокруг, не способный к созиданию, а лишь к разрушению и потреблению!

Петька тихонько фыркнул, прикрыв рот рукой.

– То есть, товарищ комиссар, вы хотите сказать, что ежели какой буржуй недобитый помрет, так он обязательно упырем станет? А если пролетарий, то нет?

Фурманов строго посмотрел на Петьку, но в его взгляде не было гнева, скорее снисходительность наставника к неразумному ученику.

– Не упрощай, товарищ Исаев. Диалектика процесса гораздо сложнее. Речь идет не о каждом конкретном индивиде, а о классовой сущности. Буржуазное общество, основанное на эксплуатации и погоне за прибылью, порождает моральное и физическое вырождение. Их паразитическая природа, их нежелание смириться с победой пролетариата, их цепляние за старый мир – вот что, возможно, и приводит к такой чудовищной трансформации после… э-э… определенного воздействия. Возможно, это какой-то вирус или зараза, которая поражает именно тех, кто внутренне готов к такому распаду, кто уже мертв духовно!

Чапаев перестал вертеть каску и посмотрел на Фурманова с некоторым любопытством.

– То есть, ты думаешь, Дмитрий Андреич, что это не просто так они на нас кидаются, а потому что мы – представители нового, прогрессивного класса, а они – старое, отмирающее?

– Именно, Василий Иванович! Именно! – Фурманов даже привстал от возбуждения. – Они инстинктивно чувствуют в нас угрозу своему гниющему миру! Наша организованность, наша идейная убежденность, наша воля к построению нового общества – все это для них как святая вода для чертей! Они – это прошлое, которое пытается утащить нас обратно во тьму. А мы – будущее! И наша борьба с ними – это не просто выживание, это продолжение классовой битвы другими, более… жуткими средствами!

Петька задумчиво почесал в затылке.

– Хм, занятная теория, товарищ комиссар. Выходит, если мы всех буржуев перебьем, то и упыри исчезнут? Или они из бывших белогвардейцев тоже получаются? Те ведь тоже за старый мир воевали.

– Безусловно, контрреволюционные элементы, примкнувшие к буржуазии, подвержены тому же тлетворному влиянию! – авторитетно заявил Фурманов. – Их идеология – это идеология разложения. А вот сознательный пролетарий, закаленный в боях, преданный делу революции, он, я уверен, обладает внутренним иммунитетом к этой заразе! Его дух слишком силен, его цели слишком высоки, чтобы поддаться такому низменному перерождению!

Чапаев снова хмыкнул и с силой нахлобучил немецкую каску себе на голову. Она съехала ему на самые брови.

– Ну, не знаю, Дмитрий Андреич, насчет иммунитета… Вон, на "Тихой Заводи" и железнодорожники, простые работяги, тоже от них отбивались, да и боялись не меньше нашего. И кусали их эти твари без разбора, не спрашивая классовой принадлежности. Пуле они тоже одинаково боятся, что буржуйской, что пролетарской закалки. – Он постучал пальцем по каске. – Вот эта штука, например, принадлежала какому-нибудь фрицу. Он за свой кайзеровский империализм воевал. Стал он упырем или нет – кто его знает? А каска вот – вещь полезная, голову от осколка защитить может, независимо от твоих политических взглядов.

Петька не удержался от комментария:

– Точно, Василий Иваныч! И от падения с лошади тоже помогает, ежели что. А вот если бы упыри только буржуев кусали, так это была бы самая справедливая война на свете! Мы бы им еще и списки давали, кого первым делом употребить.

Фурманов слегка поморщился от Петькиной прямолинейности, но не сдался.

– Юмор здесь неуместен, товарищ Исаев. Вопрос серьезный, стратегический! Понимание классовой природы врага дает нам ключ к победе! Мы должны не просто уничтожать их физически, но и идейно разоблачать их сущность! Объяснять бойцам, что они сражаются не с безликими монстрами, а с последним, самым омерзительным проявлением умирающего капитализма! – Он снова склонился над своими записями. – Я намерен разработать подробную лекцию на эту тему. "Упыризм как высшая стадия империалистического загнивания". Думаю, это поднимет боевой дух и придаст нашей борьбе еще большую осмысленность.

Чапаев снял каску и подбросил ее на ладони.

– Ну, лекция – это хорошо, Дмитрий Андреич. Для политзанятий сгодится. Главное, чтоб патронов хватило на всех этих… загнивающих. А то, знаешь, пока будешь им про классовую сущность рассказывать, они и сожрать могут, не дожидаясь конца лекции. – Он усмехнулся. – А так, теория твоя, может, и верная. Кто их, этих упырей, разберет. Одно ясно – гады они редкие, и бить их надо крепко. Без всяких теорий.

Петька кивнул.

– Это точно, Василий Иваныч. Главное – меткий выстрел и верный товарищ рядом. А уж буржуй он там бывший или просто с голодухи озверел – пуле все едино. Хотя, конечно, если товарищ комиссар придумает, как их словом лечить, это будет даже лучше, чем пулеметом. Экономия боеприпасов!

Фурманов поднял на Петьку строгий, но уже не осуждающий взгляд.

– Диалектический материализм, товарищ Исаев, не исключает необходимости практических действий. Слово и дело должны идти рука об руку в нашей священной борьбе.

Он снова углубился в свои записи, а бронепоезд "Победа" продолжал свой путь по бескрайней степи, увозя своих таких разных, но объединенных общей целью обитателей навстречу неизвестности. Чапаев задумчиво покачивал немецкой каской, Петька пытался придумать, где бы раздобыть новые штаны, а Фурманов строил новую классовую теорию для мира, сошедшего с ума.

Степной ветер завывал в щелях бронепоезда, убаюкивающе качая вагоны. "Победа" неслась вперед, оставляя за собой клубы дыма и пыли. В штабном вагоне Фурманов все еще корпел над своей "классовой теорией упыризма", время от времени декламируя особо удачные, по его мнению, пассажи. Чапаев, которому немецкая каска, видимо, уже успела изрядно надоесть, отложил ее в сторону и теперь сосредоточенно точил свою шашку, изредка бросая на комиссара скептические взгляды. Петька пытался дремать, но грохот поезда и пламенные речи Фурманова мешали.

– Вот слушай, Василий Иваныч, – в очередной раз обратился Фурманов к командиру, – "их ненасытный голод – это же метафора безудержного капиталистического накопления! Они пожирают все живое, не производя ничего взамен, точно так же, как буржуазия высасывает соки из пролетариата!

– Ага, – промычал Чапаев, не отрываясь от шашки. – Только буржуй тебя хоть разговором займет, прежде чем сожрать, а эти молча. И не поспоришь.

Петька хмыкнул:

– Товарищ комиссар, а может, они просто очень кушать хотят? Ну, как я вот сейчас. Может, их борщом покормить, и они подобреют?

– Исаев, ваш примитивизм порой поражает! – строго отрезал Фурманов. – Речь идет о глубинных социально-экономических процессах, а не о простом утолении физиологических потребностей!

Внезапно поезд начал замедлять ход, скрежеща тормозами.

– Что еще за чертовщина? – Чапаев вскочил на ноги, рука его привычно легла на рукоять маузера.

– Разъезд, Василий Иваныч! – доложил вбежавший боец. – Небольшой, вроде заброшенный. Кузьмич говорит, надо бы воды набрать, если есть где, да котел проверить, что-то барахлит после той тряски.

Чапаев выглянул в узкую бойницу. Действительно, впереди виднелось несколько покосившихся строений, ржавая водонапорная башня и одинокий семафор, застывший в положении "путь свободен", что в нынешних условиях выглядело злой иронией.

– Разведку выслать! – коротко приказал Чапаев. – Анка, Петька, да еще пару ребят. Осмотритесь, только осторожно. Мало ли какая нечисть тут гнездо свила.

Разъезд оказался действительно заброшенным. Пыль и запустение царили повсюду. Однако в одном из домишек, видимо, бывшей конторе начальника разъезда или каком-то исследовательском пункте, Петька, проявив свою обычную смекалку и любопытство, обнаружил под грудой полуистлевших бумаг и разбитой аппаратуры толстую тетрадь в кожаном переплете.

– Василий Иваныч, товарищ комиссар! Глядите, что нашел! – с гордостью продемонстрировал он свою находку, когда разведгруппа вернулась к поезду. – Кажись, дневник какой-то. Ученый, видать, писал.

Фурманов тут же выхватил тетрадь. Его глаза загорелись идейным огнем.

– Дневник? Это может быть чрезвычайно важно! Возможно, здесь кроется разгадка происхождения этих… тварей!

Он быстро перелистал страницы, исписанные убористым, но уже начавшим расплываться от времени и сырости почерком. Остальные сгрудились вокруг, ожидая. Анка стояла чуть поодаль, но ее внимательный взгляд был прикован к комиссару.

– Так… так… – бормотал Фурманов, водя пальцем по строчкам. – Год 1925… Семь лет… Ого! Слушайте, товарищи!

Он прокашлялся и начал читать вслух, выбирая наиболее значимые, на его взгляд, фрагменты, пересказывая и комментируя их по ходу. Голос его дрожал от волнения и значимости момента.

– Пишет некий ученый… Имя неразборчиво… но суть ясна! Все началось, товарищи, не со стихийного бедствия, а с человеческих рук! Здесь говорится об экспериментах… в Германии или Швейцарии… группа амбициозных ученых, финансируемых, внимание, 'тайным международным консорциумом промышленников'! – Фурманов многозначительно посмотрел на Чапаева.

– Они пытались создать… 'Эликсир Бессмертия', 'Вирус Прометея'… хотели добиться 'радикального продления человеческого века', 'невиданной регенерации тканей'! Фактически, товарищи, они пытались создать своего рода 'живую воду'! – здесь Фурманов сделал паузу, давая слушателям осознать масштаб замысла.

Петька присвистнул.

– Живую воду? Как в сказках? Чтоб мертвых оживлять и раны заживлять? Вот это да! А чего ж тогда такие страшилы получились?

– А потому, товарищ Исаев, – продолжал Фурманов, его голос приобретал обличительные нотки, – что их 'Вирус Прометея' действительно 'перезапускал угасшие клетки', но 'огонь, похищенный у богов, вместо того чтобы осветить человечеству путь к вечной жизни, обернулся всепожирающим пожаром'! Первые 'воскресшие', как пишет этот ученый, были 'жалкими, неуклюжими подобиями людей, лишенными разума, движимые одним-единственным, первобытным инстинктом – голодом'! И зараза передавалась с каждым укусом!

Чапаев, до этого молча слушавший, нахмурился.

– Значит, это не черти из пекла, а дело рук человеческих… Промышленники, говоришь? Зачем им это было надо? Чтобы солдаты их вечно воевали, что ли?

– Именно, Василий Иванович! – воскликнул Фурманов, ударив кулаком по раскрытому дневнику. – Это же очевидно! Это происки империалистов! Их вечная погоня за сверхприбылями, за новыми рынками, за мировым господством! Они хотели создать идеального солдата, не знающего страха и смерти, или, возможно, эликсир вечной жизни для себя, для избранных эксплуататоров, чтобы вечно править миром! А на остальное человечество им было наплевать! И вот результат их чудовищных, антигуманных экспериментов! Они выпустили джинна из бутылки, и этот джинн пожирает теперь мир!

Лицо Фурманова было красным от праведного гнева.

– Вирус мутировал, стал агрессивнее… 'Зомби', 'Ходячие Упыри'… сбиваются в орды… Это прямое следствие их преступной халатности и безграничной алчности! Вот вам истинная природа капитализма в его самой отвратительной, людоедской форме! Моя теория о классовом разложении находит здесь прямое подтверждение! Эти 'промышленники' – и есть главные упыри, породившие легионы своих ходячих мертвецов!

Петька посмотрел на Чапаева, потом на Фурманова.

– Так это что ж получается, товарищ комиссар? Немцы, что ли, эту заразу придумали? Или эти… швейцарцы? А наши буржуи тут ни при чем?

– Международный консорциум, товарищ Исаев! – поправил Фурманов. – Империализм не имеет национальности, у него одна цель – нажива и угнетение! И будьте уверены, что и российская буржуазия, если бы имела такую возможность, с радостью бы приложила руку к подобным экспериментам, если бы это сулило им выгоду!

Чапаев задумчиво потер подбородок.

– Ну, что ж… Картина проясняется, хоть и невеселая. Значит, не божья кара и не природа взбесилась, а какие-то умники черт-те что нахимичили. Это, конечно, многое объясняет. Но не сильно помогает. Бить-то их все равно нам. – Он посмотрел на дневник. – Там еще что-нибудь полезное есть? Может, как их обратно в людей превратить, или чем они этой 'живой воды' боятся?

Фурманов снова углубился в чтение, но вскоре разочарованно покачал головой.

– Увы, Василий Иванович. Дальше здесь в основном описание распространения заразы, падения городов… обрывки наблюдений… Ничего о способах излечения или специфических уязвимостях. Ученый, похоже, и сам был в отчаянии, просто фиксировал происходящее. Дневник обрывается…

– Жаль, – протянул Чапаев. – Ну, хоть будем знать, кому 'спасибо' говорить за эту веселую жизнь. Империалистам, значит. Что ж, Дмитрий Андреич, теперь твоя теория про классовую борьбу с упырями еще крепче стала. А нам – патроны экономить да глядеть в оба.

Он обвел взглядом своих бойцов, затем заброшенный разъезд.

– Воду набрали? Котел в порядке? Тогда по коням. Нечего тут рассиживаться. Чем дальше от этих 'лабораторий' – тем лучше.

После того как бронепоезд снова набрал ход, оставив позади заброшенный разъезд с его тревожными тайнами, в штабном вагоне на некоторое время воцарилась относительная тишина. Фурманов, потрясенный и одновременно воодушевленный содержанием найденного дневника, заперся в своем углу и что-то лихорадочно строчил, вероятно, дополняя свою "классовую теорию упыризма" новыми, неопровержимыми, по его мнению, фактами. Чапаев, убедившись, что непосредственной опасности нет, отдал распоряжения по охране и отправился инспектировать пулеметные гнезда, оставив Петьку наедине с его бытовыми проблемами.

А проблема у Петьки была насущная и весьма деликатная – его многострадальные штаны. Мешковина, прилаженная наспех, постоянно норовила отвалиться, а дыра, которую она прикрывала, казалось, только увеличивалась в размерах. Вспомнив наставления своей покойной матушки, что каждый боец должен уметь хотя бы пуговицу пришить, Петька раздобыл у кого-то из бойцов толстую иглу и суровую дратву. Теперь он сидел на ящике из-под патронов, сдвинув брови и высунув от усердия кончик языка, и пытался совершить это нехитрое, казалось бы, действо – зашить прореху.

Получалось, откровенно говоря, из рук вон плохо. Иголка то и дело соскальзывала, колола пальцы, а стежки ложились криво, как пьяный мужик по снегу. Петька пыхтел, чертыхался шепотом и время от времени с отчаянием смотрел на дело своих рук.

– Эх, не мужское это дело, штаны латать, – думал он. – Тут бы бабу умелую, она бы враз…

В этот момент дверь вагона тихо скрипнула, и на пороге появилась Анка. В руках она держала небольшую, закопченную миску, прикрытую чистой, хоть и старой, тряпицей. Она выглядела немного уставшей, но глаза ее светились какой-то особой теплотой, когда она посмотрела на Петьку.

– Петь, ты тут? – негромко спросила она.

Петька от неожиданности чуть не укололся иглой в очередной раз. Он быстро спрятал штаны за спину, словно застигнутый на месте преступления.

– А… Анка! Я тут, да… Заходи, – пробормотал он, чувствуя, как краска заливает его щеки. Он всегда немного робел перед ней, особенно после того случая на станции.

Анка подошла ближе. От миски исходил слабый, но невероятно аппетитный аромат.

– Я тут… немного сообразила, – сказала она, чуть смущаясь, и протянула ему миску. – Помнишь, на том полустанке муки немного раздобыли да банку сгущенки трофейную? Ну, я ее берегла… Вот, оладушек испекла. Горячие еще. Ты ведь с утра, поди, не ел толком ничего.

Петька с изумлением посмотрел на миску, потом на Анку. В миске, на чистой тряпочке, лежали несколько небольших, пышных, золотисто-румяных оладий. От них шел пар и тонкий, сладковатый аромат, который казался чем-то невозможным, почти сказочным в их суровой, пропахшей порохом и мазутом реальности. Сгущенка! Да он и забыл, когда в последний раз видел что-то подобное.

– Анка… ты… это мне? – голос его дрогнул.

– Тебе, кому ж еще, – улыбнулась она. – За то, что… ну, ты сам знаешь. Если бы не ты тогда… – Она не договорила, но Петька все понял.

Он осторожно взял миску. Руки его слегка дрожали.

– Спасибо, Анка… Вот уж не ожидал… Это ж… это ж просто царское угощение!

Он взял один оладушек. Тот был мягким, теплым. Откусил. Нежный, чуть сладковатый вкус буквально взорвался во рту. После сухарей и концентратов это было нечто божественное.

– Ну как? – с затаенной тревогой спросила Анка, наблюдая за ним.

– Ань… это… это просто… слов нет! – Петька прожевал и посмотрел на нее сияющими глазами. – Век бы такие ел! Ты где так научилась?

– Да мамка еще учила, – чуть смущенно ответила Анка, и на ее лице мелькнула тень грусти, тут же сменившаяся довольной улыбкой от Петькиной похвалы. – Ешь, пока горячие.

Петька с аппетитом уплетал оладьи, а Анка стояла рядом, наблюдая за ним. В какой-то момент ее взгляд упал на брошенные Петькой на ящик штаны и иголку с дратвой. Она увидела несколько неуклюжих, стянутых стежков, больше похожих на шрамы, чем на шов. И вдруг, впервые за долгое, очень долгое время, Анка рассмеялась. Негромко, но так искренне и заразительно, что Петька даже оладушком поперхнулся. Ее смех был чистым, как родниковая вода, и в нем не было ни капли насмешки – только теплое, светлое веселье.

Петька покраснел до корней волос.

– Ну чего ты, Ань… Я это… старался… – пробормотал он, чувствуя себя ужасно неловко, но одновременно ему было почему-то невероятно радостно от этого ее смеха. Он так давно не видел ее смеющейся.

Анка, отсмеявшись, вытерла выступившие слезинки.

– Ой, Петька, ну ты даешь! Вояка ты отменный, а вот швец из тебя… – она снова улыбнулась. – Давай сюда свои… художества.

Она без тени брезгливости взяла из его рук изрядно потрепанные штаны и иголку.

– Смотри, как надо, – сказала она уже серьезнее, но с огоньком в глазах.

Ее пальцы, привыкшие и к тяжелой работе, и к спусковому крючку пулемета, теперь ловко и быстро орудовали иголкой. Дратва ложилась ровными, крепкими стежками, и безобразная дыра на Петькиных штанах начала исчезать под ее умелыми руками, превращаясь в аккуратную, почти незаметную заплату.

Петька сидел рядом, доедая последний оладушек, и молча смотрел, как Анка работает. Он видел ее сосредоточенное лицо, легкую прядь волос, выбившуюся из-под косынки, ее сильные, но женственные руки. И ему было так хорошо и спокойно рядом с ней, как не было уже очень давно. Запах оладий смешивался с едва уловимым запахом ее волос, и этот простой, почти домашний момент посреди войны и хаоса казался ему дороже всех наград.

– Вот, почти готово, – сказала Анка, откусывая нитку. – Носи на здоровье. И старайся больше так… художественно не рвать.

Она протянула ему штаны. Заплата была сделана на совесть – крепко и аккуратно.

– Спасибо, Анка, – искренне сказал Петька, принимая штаны. – Ты меня просто спасла. И от голода, и от… позора. – Он усмехнулся. – Ты это… мастерица на все руки.

Анка чуть пожала плечами.

– На войне всему научишься. И стрелять, и штопать. – Она поднялась. – Ну, я пойду. Дела еще есть.

Но прежде чем уйти, она на мгновение задержалась, и ее взгляд снова встретился с Петькиным. В нем была мягкость и что-то еще, чему Петька не мог подобрать названия, но отчего у него снова забилось сердце.

– Оладьи… были очень вкусные, Ань, – тихо сказал он.

Она улыбнулась.

– Рада, что тебе понравилось.

И вышла, оставив Петьку с починенными штанами и теплом в душе, которое было гораздо важнее любых штанов. Он понял, что сегодняшний день, несмотря на все ужасы прошлого и неопределенность будущего, был одним из лучших.

Глава 5

Город призраков

Бронепоезд "Победа", тяжело отдуваясь после битвы за "Тихую Заводь" и долгого, напряженного перехода, медленно подползал к окраинам Пензы. Город, некогда крупный губернский центр, теперь представлял собой жуткое зрелище. Даже издали, сквозь мутную пелену дыма от многочисленных пожарищ, виднелись зияющие пустотой окна домов, обрушенные крыши и зловещая тишина, нарушаемая лишь отдаленным, невнятным гулом, от которого стыла кровь в жилах. Это был гул, который чапаевцы уже научились распознавать – гул огромного скопления ходячих мертвецов.

Чапаев, Фурманов, Петька и Анка стояли на передней орудийной площадке, вглядываясь в открывающуюся панораму. Степан Матвеевич, спасенный железнодорожник, который вызвался быть проводником, поскольку знал этот участок дороги как свои пять пальцев, стоял рядом, его лицо было серым от дурных предчувствий.

– Вот она, Пенза-матушка, – глухо проговорил он, указывая дрожащей рукой на силуэт города. – Или то, что от нее осталось. Говорили, тут совсем худо стало еще год назад. Орда зашла – и как корова языком слизала.

– Главный вокзал нам нужен, Матвеич, – Чапаев опустил бинокль, его лицо было непроницаемо. – Через него основной путь на запад, к Москве, идет. Есть обходные пути?

Степан Матвеевич покачал головой.

– Обходные есть, товарищ командир, да только они такие, что и без упырей застрять можно. Крюк верст на двести, а пути там – одно название. Размыты, разобраны. Нет, если на Москву спешить, то только через Пензу-Первую, через главный вокзал. Там пути самые крепкие были, двойная колея.

– Значит, выбора нет, – констатировал Чапаев, его взгляд остановился на огромном, почерневшем здании вокзала, видневшемся впереди. Даже на таком расстоянии было заметно, что вокруг него кишит какая-то темная, шевелящаяся масса. – Похоже, там у них главный слет, у этих покойничков.

– Василий Иванович, – Фурманов с тревогой посмотрел на командира, – это же чистое самоубийство – соваться туда с боем. Их там, поглядите, тысячи! Может, стоит попытаться проскочить ночью, на полном ходу?

Чапаев усмехнулся.

– На полном ходу, говоришь, Дмитрий Андреич? А если пути завалены? Если рельсы разобраны? Влетим в эту кашу, как кур в ощип. И тогда нам точно ни одна мировая революция не поможет. Нет, тут без разведки нельзя. Нужно знать, что нас ждет на вокзале и за ним.

Он обвел взглядом своих спутников. Его решение уже созрело, твердое и не подлежащее обсуждению, как всегда, когда дело касалось жизней его людей и успеха операции.

– Так, товарищи. Дело серьезное, похоже, даже слишком. Поэтому на разведку пойду я сам.

Фурманов ахнул. Его лицо вытянулось, глаза округлились от изумления и праведного негодования.

– Василий Иванович! Да ты что удумал?! – воскликнул он, шагнув к Чапаеву. – Ты же командир дивизии! Твоя жизнь принадлежит революции, всему отряду! Ты не имеешь права так рисковать! Это… это безответственно! Я категорически возражаю! Пошлите меня, или Петьку с Анкой, или группу бойцов, но не тебя!