Воины стального заслона

Владимир Горожанкин

Воины стального заслона

"Пока человек не сдаётся, он сильнее своей судьбы"

Эрих Мария Ремарк

Пролог

Год 1925 от Рождества Христова. Семь долгих, кровавых лет минуло с той поры, как мир, едва начавший зализывать раны Великой войны и переживший опустошительную "испанку", рухнул в бездну, неизмеримо более жуткую и беспощадную. Семь лет, как по истерзанной земле широкой, неумолимой поступью шагала новая чума – порождение не слепых сил природы и не древних суеверий, но человеческой гордыни, дерзнувшей вторгнуться в святая святых бытия, в саму тайну жизни и смерти.

Все началось не в адских глубинах, а в стерильной тиши лабораторий, затерянных где-то в сердце поверженной Германии, или, как упорно твердили потом дошедшие из-за кордона слухи, на нейтральной земле Швейцарии. Был конец тревожного 1918 года. Группа амбициозных ученых, щедро финансируемая тайным международным консорциумом промышленников, чьи имена так и канули в Лету вместе с прежним миром, вознамерилась бросить вызов самому Времени. Они мечтали создать "Эликсир Бессмертия", или, по крайней мере, средство для радикального продления человеческого века, для невиданной регенерации тканей. Эксперименты, окруженные плотной завесой секретности, проводились на том материале, которого послевоенная Европа предоставляла в избытке: на трупах солдат и животных. И ученые добились своего. Почти. Созданный ими "Вирус Прометея", как они его нарекли, действительно обладал способностью перезапускать угасшие клетки. Но огонь, похищенный у богов, вместо того чтобы осветить человечеству путь к вечной жизни, обернулся всепожирающим пожаром, охватившим планету.

Первые "воскресшие" были лишь жалкими, неуклюжими подобиями людей, лишенными разума, движимые одним-единственным, первобытным инстинктом – голодом. Чудовищным, ненасытным голодом, который гнал их на живых, заставляя передавать проклятую заразу с каждым укусом, с каждой каплей крови. Поначалу отдельные вспышки этой новой, невиданной болезни удавалось локализовать, с трудом скрывать от общественности. Смерти списывали на бушующий тиф, на бешенство, на зверства банд мародеров, коих развелось неисчислимое множество на руинах старого порядка. Технологии начала двадцатого века – редкие телеграфные линии, капризные радиостанции, газеты, скованные военной цензурой и шоком послевоенной нестабильности, – не способствовали быстрому распространению достоверной информации. Правда тонула в океане слухов, домыслов и официальной лжи, и это играло на руку вирусу.

Но вирус не дремал. Он менялся, приспосабливался. К 1920-1922 годам "Прометей" мутировал, став неизмеримо агрессивнее и заразнее. "Зомби", или, как их окрестил в ужасе простой народ, "Ходячие Упыри", а то и просто "Мертвяки", стали проворнее, сильнее, а главное – обрели подобие коллективного разума, сбиваясь в огромные, слепые орды, сметающие все на своем пути. Отдельные города и целые регионы пали под их неудержимым натиском, превращаясь в мертвые, безмолвные царства, где правили лишь голод и смерть. Правительства европейских стран, еще недавно делившие мир, в отчаянии бросали против новой угрозы свои армии. Но это была война, в которой не существовало пленных, а каждый павший в бою солдат лишь пополнял легионы врага. Железнодорожное сообщение, стальные артерии цивилизации, превратилось в последнюю, хрупкую нить, связывающую остатки человеческого мира. Мощные паровозы, наспех обшитые броневыми листами, стали последними ковчегами на колесах, увозящими горстки спасшихся от наступающего апокалипсиса. К 1925 году мир, каким его знали наши деды, лежал в руинах.

Советская Россия, ослабленная разрухой Первой Мировой и кровавой междоусобицей Гражданской войны, оказалась особенно уязвима перед лицом этой новой, нечеловеческой угрозы. Вирус просачивался в ее пределы с запада, с первыми эшелонами возвращающихся из немецкого и австрийского плена солдат, многие из которых несли в себе скрытую заразу. Он шел с потоками беженцев, спасавшихся от первых, еще локальных вспышек в Европе, проникал с оккупационными войсками и отрядами интервентов, которые в конце восемнадцатого – начале девятнадцатого годов еще хозяйничали на землях бывшей Российской империи. Первые очаги заражения вспыхнули на Украине, в Белоруссии, в портовых городах Балтики – Петрограде, Риге, Ревеле. Их принимали за последствия войны, за эпидемии "испанки", тифа или холеры, за "зверства банд" или "безумие на почве голода". Центральные власти, как красные, так и белые, были слишком поглощены отчаянной борьбой друг с другом, чтобы своевременно оценить истинный масштаб нависшей угрозы.

Гражданская война стала страшным катализатором эпидемии. Бесконечные перемещения войск – Красной Армии, Белых армий, различных национальных формирований и просто разбойничьих ватаг – по огромным территориям разносили заразу с быстротой степного пожара. Зараженный боец, погибший и обратившийся в Упыря, атаковал своих же вчерашних товарищей, и вот уже целый отряд превращался в стаю кровожадных мертвецов. Юг России и Поволжье, ставшие ареной наиболее ожесточенных сражений, первыми испытали на себе всю мощь "Красного Террора Мертвых", как горько окрестили это время уцелевшие.

К 1923-1924 годам большая часть европейской территории России погрузилась в хаос. Крупные города либо пали под натиском орд Упырей, либо превратились в осажденные крепости, отчаянно сражающиеся за выживание. Централизованное управление было практически парализовано. Лишь стальные нити железнодорожных путей связывали уцелевшие анклавы цивилизации. Бронепоезда, грозное наследие Гражданской войны, стали главным средством передвижения, снабжения и обороны. Их экипажи, закаленные в боях ветераны, научились выживать в самых немыслимых условиях. Уцелевшее население и остатки государственных структур массово эвакуировались на восток – за Волгу, на Урал, в бескрайнюю Сибирь, а также на север, где суровый климат и низкая плотность населения давали призрачную надежду замедлить распространение заразы. Железнодорожные станции и депо превращались в укрепленные "станции-крепости", способные выдерживать осаду и обслуживать бронированные ковчеги.

И вот наступил 1925 год. От некогда стосорока миллионного населения бывшей Российской империи, уже понесшего колоссальные потери в горниле двух войн, от голода и болезней, в живых оставалось, по самым оптимистичным прикидкам, не более пяти-семи миллионов человек. Это были рассеянные по огромной стране группы выживших, сконцентрированные в нескольких уцелевших городах-крепостях, на борту курсирующих по стальным магистралям бронепоездов или в затерянных в глуши изолированных сельских коммунах.

Москва, древняя столица, находилась в плотном кольце осады гигантской орды Мертвяков. Кремль, ощетинившийся пулеметами, превратился в последний оплот отчаяния. Высшее политическое и военное руководство Советской России – остатки Политбюро, Совнаркома и Реввоенсовета – было вынуждено эвакуироваться в Самару. Этот волжский город, который в будущем назовут Куйбышевым, исторически рассматривался как запасная столица и теперь, волею судеб, стал центром сопротивления республики. Оттуда, из глубин разоренной страны, предпринимались отчаянные попытки координировать оборону уцелевших территорий и поддерживать хрупкую связь с разрозненными анклавами. Однако связь эта была ненадежна, и многие регионы действовали фактически автономно.

От Красной Армии мирного времени, некогда грозной силы, осталось не более ста пятидесяти, может, двухсот тысяч боеспособных солдат, рассеянных по уцелевшим гарнизонам и мобильным отрядам на бронепоездах. Каждый штык, каждый патрон были на вес золота. Основой военной мощи стали бронепоезда – порядка двадцати пяти – тридцати пяти тяжелых, хорошо вооруженных и бронированных стальных крепостей на колесах, и еще около полусотни легких или наспех собранных импровизированных составов и бронедрезин. И на одном из таких стальных гигантов, носящем гордое имя командира былых времен, продолжалась борьба.

Над истерзанной Россией сгустилась мгла, какой еще не видел свет. Но даже в этой беспросветной тьме, под нескончаемый вой ходячих упырей и скрежет брони о сталь, в сердцах немногих уцелевших, закаленных огнем и сталью, еще теплилась слабая, но упрямая искра надежды. Искра, которую им предстояло либо раздуть в очистительное пламя возрождения, либо позволить ей бесславно угаснуть под ледяным дыханием мертвого мира…

Часть 1: Тревожный гудок

Глава 1

Степь да степь кругом… и мертвяки!

Багряный рассвет лениво выползал из-за зубчатого горизонта, окрашивая бескрайние, выгоревшие заволжские степи в тревожные тона. Воздух, еще не раскаленный дневным зноем, был пропитан горьковатым запахом полыни и едва уловимым, въедливым душком тлена, который ветер приносил с безымянных пустошей, где еще недавно кипела иная, нечеловеческая жизнь. На заброшенном полустанке, носившем когда-то поэтическое, а ныне зловеще-ироничное название "Багряный закат", полторы тысячи верст к востоку от агонизирующей Москвы, застыл стальной исполин – бронепоезд "Победа". Его закопченные, израненные в бесчисленных стычках бока тускло отсвечивали в первых лучах солнца. На платформе перед одним из вагонов, под защитой башни с тяжелым пулеметом, разворачивалась утренняя, почти мирная сцена, диссонирующая с окружающей действительностью.

Василий Иванович Чапаев, в своей неизменной, пропахшей дымом и потом бурке, наброшенной на плечи даже в это раннее утро, и с шашкой, привычно лежавшей на коленях, хмуро склонился над перевернутым патронным ящиком. На его грубо сколоченной поверхности были нацарапаны клетки для шашек. Фигурки, выточенные из дерева и обугленных гильз, замерли в напряженном противостоянии.

– Думай, Петька, думай головой, а не сердцем – густым басом рокотал Чапаев, постукивая костяшками пальцев по ящику. Его взгляд, острый и пронзительный, каким он оглядывал поле боя, сейчас был сосредоточен на черно-белом поле – тут тебе не кавалерийская атака, тут каждый ход – как снаряд в цель. Просчитаешь – победишь. Промажешь – сам под раздачу попадешь. Видишь, куда твой удалец рвется? Прямо в пасть к моим волкам.

Петька Исаев, верный ординарец, сидел напротив, подперев голову кулаком. Его молодое лицо, обычно сияющее неунывающим оптимизмом, было сосредоточенно-напряженным. Он искренне старался постичь премудрости шашечной стратегии, но мысли его, казалось, витали где-то далеко, за пределами этой маленькой, импровизированной баталии.

– Так ведь, Василий Иваныч, – он почесал в затылке, – он же у меня самый бойкий, прорваться хотел, фланг обойти! Думал, как вы учили – внезапность, натиск…

– Натиск без ума – гибель, – отрезал Чапаев, не смягчая тона, но в глазах его мелькнула тень отцовской строгости. – Ты его подставил, как того сапожника под пулемет у разъезда номер семь. Помнишь? Тот тоже думал, что самый резвый. И где он теперь? Кормит воронье… или тех, кто похуже воронья – при последней фразе голос комдива чуть дрогнул, став глуше. Он передвинул свою шашку, с хрустом снимая с доски неосторожную Петькину фигуру. – Вот так. Учись, пока жив. В степи второй раз думать некогда будет.

Неподалеку, прислонившись к шершавой броне вагона, Анка сосредоточенно возилась со своим сокровищем. Ее стройная фигура, обычно затянутая в видавшую виды гимнастерку, сейчас была чуть расслаблена, но руки двигались с выверенной точностью. На коленях у нее лежал разобранный ручной пулемет Льюиса – английский подарок еще с той, старой войны, но до сих пор грозное и надежное оружие. Несмотря на свою внешнюю хрупкость и почти девичью красоту, с которой так контрастировали решительные складки у губ и твердый взгляд серых глаз, Анка обладала недюжинной силой и сноровкой. Блестящие на солнце детали пулемета – тяжелый кожух ствола, дисковый магазин, затвор – ложились в ее умелые руки, как родные. Она протирала каждую часть промасленной тряпицей, ее пальцы привычно находили каждый винтик, каждую пружинку. В этих движениях, в этой тщательной заботе о смертоносном металле была своя, особая чувственность – чувственность воина, для которого оружие стало продолжением собственной воли, залогом выживания. Время от времени она бросала короткий, оценивающий взгляд на играющих мужчин, и легкая, едва заметная усмешка трогала ее губы.

Из открытой двери штабного вагона доносился размеренный, чуть монотонный голос Фурманова. Дмитрий Андреевич, комиссар дивизии, человек несгибаемых принципов и беззаветной веры в идеалы революции, даже в этом проклятом мире находил время для идеологической работы. В руках он держал пожелтевший, потрепанный лист газеты – чудом уцелевшую "Красноармейскую правду" трехлетней давности.

– …И посему, товарищи бойцы, – торжественно, словно с трибуны, вещал Фурманов, игнорируя ветер, шелестевший страницами, – вопрос борьбы с самогоноварением в рядах нашей доблестной Чапаевской дивизии приобретает особую остроту! Распространение этого пагубного зелья не только подрывает воинскую дисциплину и боеспособность, но и наносит непоправимый вред моральному облику красного воина, строителя нового общества! Каждый выявленный случай самогоноварения должен быть беспощадно пресечен, а виновные – понести суровое наказание по всей строгости революционного закона! Мы должны помнить, товарищи, что трезвость ума и ясность мысли – такое же наше оружие, как винтовка и пулемет…

Петька, услышав знакомые пассажи, невольно хихикнул, но тут же поймал строгий взгляд Чапаева и виновато уткнулся в шашечную доску.

– Вот оно как, Василий Иваныч, – пробормотал он, двигая шашку наугад.

– Самогон – враг. А эти… которые бродят… они, значит, друзья?

Чапаев тяжело вздохнул, потер переносицу.

– Фурманов – человек идейный, Петька. Ему положено. А ты думай, куда шашку ставишь. Против мертвяков самогон не поможет. Тут другое зелье нужно. Покрепче. – Он обвел взглядом пустынный горизонт, где уже начинало дрожать марево. – Злоба, Петька. Да воля к жизни. Вот наше главное оружие. И патронов побольше. Да, Анка?

Анка, закончив чистку, с лязгом собрала пулемет. В ее руках он выглядел грозно и органично.

– Патроны есть, Василий Иваныч, – ее голос был спокоен и глубок. – И злости хватит. На всех. – Она провела ладонью по холодному стволу, и в этом простом жесте было больше решимости, чем во всех пламенных речах Фурманова.

Утро на полустанке "Багряный закат" вступало в свои права. Впереди был еще один долгий, опасный день в мире, где победа измерялась не взятыми городами, а каждым новым рассветом, встреченным живыми. И бронепоезд, названный в ее честь, был готов снова двинуться в путь, сквозь степи, кишащие тенями прошлого и ужасами настоящего.

Фурманов как раз дошел до пассажа о том, что "каждый красный командир должен личным примером демонстрировать трезвость и моральную устойчивость", как Петька, до этого безуспешно пытавшийся выстроить хитроумную "дамку" из двух шашек, вдруг замер, вскинув голову. Его уши, привыкшие улавливать малейший подозрительный шорох в степной тишине, напряглись.

– Василий Иваныч… – начал он неуверенно, прищурившись в сторону дрожащего марева на горизонте. – Пыль… Гляньте-ка.

Чапаев оторвался от ящика, проследил за его взглядом. Далеко, там, где небо сливалось с выжженной землей, действительно поднималось бурое облачко, стремительно приближаясь. Оно было не таким высоким и плотным, как от кавалерийского разъезда, но двигалось с пугающей быстротой.

– Не кони, – коротко бросил Чапаев, его лицо мгновенно посуровело, сбрасывая налет утренней расслабленности. В его глазах, еще недавно изучавших шашечные комбинации, вспыхнул холодный огонь вожака, почуявшего смертельную опасность. – Тревога! – рявкнул он так, что голос его, казалось, заставил дрогнуть стальную обшивку бронепоезда. – По местам! Анка, тварей встречай!

Словно по волшебству, мирная сцена рассыпалась. Анка, мгновенно сбросив с себя показное спокойствие, уже была у своего "Льюиса", установленного на треноге у края платформы. Ее движения были отточены до автоматизма: щелчок встающего на место диска с патронами, лязг передернутого затвора. Лицо ее стало сосредоточенным и жестким, в серых глазах не осталось и тени утренней задумчивости – лишь стальная решимость.

Петька, подскочив, схватил свою верную трехлинейку, прислоненную к стене вагона. На мгновение его лицо исказил страх – слишком хорошо он помнил эти безглазые, вечно голодные морды, их нечеловеческую быстроту и силу. Но тут же он поймал взгляд Анки, которая, не оборачиваясь, уверенно проверяла прицел. Желание не ударить в грязь лицом перед ней, показать свою удаль, пересилило первобытный ужас. Он лихорадочно проверил затвор, припал к прикладу, стараясь унять дрожь в руках.

– Сейчас я им покажу, паразитам! – пробормотал он себе под нос, больше для храбрости.

Фурманов, отбросив газету, которая тут же подхватил и закружил степной ветер, выхватил из кобуры свой Наган. Лицо его было бледным, но решительным.

– Контрреволюционная нечисть! Отродье империализма! – провозгласил он, скорее для себя, чем для окружающих, занимая позицию у двери штабного вагона, готовый огрызаться огнем в случае прорыва. В его глазах горел фанатичный огонь борца, для которого эти твари были еще одним, самым омерзительным проявлением враждебного мира.

Пыльное облако приблизилось с ужасающей скоростью, распадаясь на отдельные, суетливо бегущие фигуры. Это была небольшая, но яростная орда – может, три-четыре десятка ходячих упырей. Они неслись вперед с той самой противоестественной резвостью, которую приобрели после последней мутации вируса, их нескладные движения были полны голодной, слепой ярости. Оборванная одежда хлопала на иссохших телах, из разинутых ртов вырывалось утробное, хриплое рычание.

– Огонь! – скомандовал Чапаев, когда первая волна тварей оказалась на расстоянии уверенного выстрела.

Первой заговорила Анка. Ее "Льюис" забился в руках, выплевывая короткие, точные очереди. Тяжелые пули с отвратительным звуком впивались в набегающие тела, отбрасывая их назад, разрывая гниющую плоть. Анка стреляла не спеша, экономя патроны, но каждый ее выстрел находил цель. На ее лице не было ни страха, ни ненависти – лишь холодная, сосредоточенная работа, смертоносный танец умелого воина. Несколько упырей, бежавших в авангарде, споткнулись и рухнули, разметав конечности.

Петька, вдохновленный ее хладнокровием, тоже открыл огонь. Первые несколько выстрелов прошли мимо – руки все еще подрагивали, а сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Но потом он взял себя в руки, вспомнил чапаевские уроки стрельбы.

– Спокойно, Петька, спокойно… Целься в башку, аль в грудину… – Он поймал в прицел ковыляющую тварь, задержал дыхание и плавно нажал на спуск. Упырь дернулся и неуклюже завалился набок. – Есть! – вырвалось у Петьки. Он тут же передернул затвор и выстрелил снова, на этот раз удачнее. Он стрелял азартно, нет-нет да и поглядывая на Анку, словно ожидая ее одобрения.

– Видала, Анка?! Я тоже не промах! – хотелось крикнуть ему, но крик застревал в горле, смешиваясь с грохотом выстрелов.

Несмотря на плотный огонь, несколько самых быстрых и настырных упырей прорвались сквозь свинцовый заслон и уже карабкались на невысокую насыпь, ведущую к платформе. Их когтистые руки скребли по металлу, пустые глазницы были устремлены на живую плоть.

– А ну, получай, нечисть! – Чапаев, до этого внимательно следивший за боем и раздававший короткие команды, выхватил из ножен свою знаменитую шашку. Клинок молнией сверкнул в утреннем солнце. С яростным криком: "Вот вам, паразиты, мировая революция!" – он бросился навстречу прорвавшимся тварям.

Его бурка взметнулась за спиной, как крылья черного ангела мщения. Первый упырь, уже занесший когтистую лапу над краем платформы, получил страшный удар поперек туловища – шашка рассекла его почти надвое. Второй, пытавшийся обойти Чапаева сбоку, лишился головы, которая с глухим стуком откатилась по доскам. Василий Иванович рубил сплеча, с той яростью и отчаянием, с какой бился и в Гражданскую. Каждый его удар был смертелен, каждый выкрик – полон несломленного духа. Это был не просто бой – это был танец смерти, в котором комдив вкладывал всю свою ненависть к этим тварям, отнявшим у него страну, товарищей, будущее.

Фурманов, видя, что враг подобрался вплотную, тоже открыл огонь из своего Нагана. Он стрелял реже, но целился тщательно, стараясь поддержать Чапаева.

– Смерть выродкам! Не пройдете, гады! – выкрикивал он, и в его голосе слышалась не только ненависть, но и отчаяние человека, видящего, как рушатся все его идеалы перед лицом этой слепой, безмозглой силы.

Бой был коротким, но неистовым. Минут через пять-семь все было кончено. Последний упырь, сраженный меткой Петькиной пулей в голову, рухнул у самых ног Чапаева. Комдив, тяжело дыша, опустил дымящуюся шашку. Его лицо было перепачкано чем-то темным, бурка изорвана в нескольких местах.

Наступила оглушительная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием остывающего ствола "Льюиса" да прерывистым дыханием бойцов. Воздух наполнился едким запахом пороха и тошнотворной вонью разлагающейся плоти, теперь уже свежей. Вокруг платформы и на склоне насыпи валялись неподвижные, изуродованные тела упырей. "Багряный закат" оправдал свое название, окрасив землю под бронепоездом в новые, зловещие тона.

Тишина, наступившая после короткой, яростной схватки, давила на уши. Запах пороха смешивался с отвратительным смрадом, исходящим от растерзанных тел упырей, валявшихся вокруг бронепоезда, словно жуткие трофеи. Петька, все еще возбужденный боем и гордый своими меткими выстрелами, украдкой поглядывал на Анку, которая, не говоря ни слова, методично перезаряжала диски к своему "Льюису". Ее лицо было спокойным, но в глубине серых глаз застыла ледяная сосредоточенность. Чапаев, вытирая шашку о край бурки, оглядывал поле недавней битвы. Морщины на его лбу залегли глубже. Даже такая маленькая победа в этом мире давалась дорогой ценой – ценой патронов, нервов и постоянно висящей над ними угрозы.

Фурманов, поправив съехавшую набок фуражку, подошел к краю платформы. – Вот она, звериная сущность контрреволюции, доведенная до своего логического конца, – проговорил он, глядя на неподвижные тела. – Слепая, бездумная жажда разрушения. Наша задача – не только выжить, но и сохранить в себе человека, товарищи, не уподобиться им.

В этот момент из радиорубки, располагавшейся в одном из передних вагонов, высунулся бледный, взъерошенный радист – молодой парень по фамилии Синицын, еще до войны мечтавший о небе и самолетах, а теперь вслушивающийся в треск эфира, ловящий обрывки сигналов из умирающего мира.

– Товарищ командир! Товарищ комиссар! – его голос дрожал от волнения и плохо скрываемого страха. – Срочная шифровка! Из Самары! Высшей важности!

Он протянул Чапаеву листок бумаги, исписанный неровными карандашными строчками.

Чапаев взял листок, его взгляд быстро пробежал по коротким, рубленым фразам шифровки. Петька и Анка подошли ближе, Фурманов заглядывал комдиву через плечо. По мере чтения лицо Василия Ивановича становилось все более каменным. Только желваки, заходившие под загорелой кожей, выдавали внутреннее напряжение.

– Ну, что там, Василий Иваныч? – не выдержал Петька, видя, как мрачнеет его командир.

Чапаев медленно поднял голову. Его глаза, обычно горевшие то насмешливым огоньком, то яростью боя, сейчас были темными, как заволжская ночь.

– Москва… – глухо произнес он. Голос, только что гремевший над полем боя, теперь звучал приглушенно, словно из-под земли. – Москва в кольце. Орда… гигантская. Пишут, такой еще не было. Кремль держится, но… ситуация критическая.

Он сделал паузу, обводя тяжелым взглядом своих бойцов. Анка застыла, ее рука, сжимавшая запасной диск, побелела. На лице Петьки застыло выражение недоумения, сменившееся ужасом. Фурманов выпрямился, словно аршин проглотил, его губы сжались в тонкую, решительную линию.

– Наша дивизия, – Чапаев снова посмотрел в листок, словно, не веря собственным глазам, – "Бронепоезд "Победа"… Оказывается, мы сейчас – ближайшее к Москве боеспособное соединение. Из тех, кто еще на ходу и может драться. – Он усмехнулся, но усмешка вышла кривой и горькой. – Вот так, Петька. Довоевались. Герои последней надежды, мать их…

– И что… что приказывают? – тихо спросила Анка, ее голос был ровным, но в нем слышались стальные нотки. Она уже поняла, к чему идет дело.

– Приказ, – Чапаев скомкал листок в кулаке так, что хрустнула бумага. – Прост, как солдатская пайка. Прорываться к столице. Любой ценой. Оказать содействие обороняющимся. Попытаться деблокировать город. – Он обвел взглядом горизонт, туда, на запад, где за тысячей пятьюстами верст гибла Москва. – Любой ценой, значит… головой об стену.