Величайший и Радость

– Похоже я не только тебя подвёл, Чех, а вообще всех… – прошептал он вслух, допил коньяк из стакана, затем снял трубку стационарного телефона – тишина. «Значит и интернета нет». Он достал свой мобильный, лежавший в кармане брюк, и медленно, как будто боясь спугнуть, посмотрел на экран, хотя уже заранее знал, что там увидит – нет сети. Руки его задрожали, он уронил телефон, упёрся локтями в стол, обхватив голову руками. Животный страх с ощутимым во рту привкусом гнева подкатывал к горлу, ища выхода, и не в силах больше сохранять самообладание он взвыл и резким сильным движением скинул всё со стола и заорал:

– Блять! Не может быть! Не может этого быть!

Он выбежал на улицу и впервые увидел свод купола, так низко, как будто небо опустилось почти до краёв крыш зданий: «Что за гребаная херня?!» – добежал до стоянки и сел в первый служебный УАЗик. Ворота части были закрыты, остановившись перед ними он чуть помедлил: вдруг постовой откроет, но не дождавшись, он вошёл на пост, где его встретили две пары серых безжизненных глаз дежурных и сам открыл ворота.

По дороге к посёлку он заметил в кювете машину: «Боже, пусть там будут раненые, но живые», – взмолился он, хотя верующим никогда не был. Ещё на подходе он разглядел в разбитых окнах автомобиля обломки двух каменных тел – у них не было голов, словно у древних античных статуй, он попятился назад, ноги не слушались и он почти упал, но ловко помог себе руками сохранить равновесие и бегом вернулся к машине, так быстро, как будто за ним кто-то гнался.

Пустынные улицы поселка оказались угрожающе безлюдными, и если бы было раннее предрассветное утро, не вызвали подозрений отсутствием на них жизни, но время перевалило за полдень, когда он въехал в посёлок, ни встретив ни единой души. Проезжая мимо мусорных контейнеров, он увидел двух бродячих собак, которые видимо весело игрались в тот миг когда и их настиг каменный сон: «Неужели и животные тоже…»

К вечеру колёса его машины остановились возле знакомого дома, он зашёл во двор и позвонил в звонок – никто не открыл. Дверь оказалась заперта, и он обошёл дом в круговую, заглядывая в окна. Везде было до жути тихо. Решившись выломать дверь, он подумал: «Лишь бы она была жива, а я уж как-нибудь смогу объяснить почему разворотил её дверь». Но объяснять было некому – в спальне изящное изваяние его близкой подруги Ольги умиротворённо лежало на кровати. Он опустился перед ней на колени и прижался своим горячим с испариной лбом к холодному камню её щеки.

– Олечка, родная моя, прости меня, я всё исправлю, – он не врал, в этот момент он всей душой верил, что во всём виноват именно он, раз уж он единственный, кто остался жив, и верил, что всё сможет исправить.

Он поднял голову, посмотрел на неё таким нежным взглядом, как будто его тепло могло растопить камень, провел рукой по её лбу, стараясь убрать небрежно упавшие пряди волос, застывшие в камне – он не любил её, но она была его добрым другом, лечившим его душевные раны, и он знал – она любила его. Он поцеловал её застывшие губы: «Я ещё вернусь», – пообещал он ей. Уходя он вспомнил о сыне Ольги – на каникулы она отправила его к бабушке в соседний город. Его логичный военный склад ума теперь хотел знать, как далеко распространилась эта каменная зараза – он сел в машину и отправился прочь из посёлка вслед за сияющей стеной облаков на горизонте.

Едва выехав за границы поселка, он увидел, как дорога впереди тает в непроглядном тумане, он остановился и пошёл пешком. Подойдя ближе, он посмотрел на резкую границу, образованную стеной серого, немного сияющего тумана, создающего чуть уловимый гул, протянул руку, чтобы прикоснуться к нему, ожидая всего что угодно – удара, взрыва, монстров, прячущихся в глубине этой облачной мглы, он зажмурился и ощутил… просто стену, немного теплую и вибрирующую, но просто стену.

– Серьёзно? Просто стена? Слабоватый финал для такого фильма ужасов! – заговорил он то ли со стеной, то ли с собой.

Он сел на дорогу прямо перед туманом, закурил и сложил руки на коленях. Его сигарета ещё не успела дотлеть, как сильное жжение на бедре, словно его ужалила пчела или оса, заставило его быстро разогнуть ноги и сунуть руку в карман, он нащупал медальон, который в спешке положил туда вчера на крыше штаба: «Совсем забыл, что ты там», – обратился он к медальону. Ослепительно-белые нити энергии, как крошечные молнии от стены потянулись к медальону, он застыл: «Так я был прав – это всё из-за меня».

Глава 4

Говорят, твой дом там, где твоё сердце, но порой даже оно не знает.

В ту ночь она так и не смогла уснуть, да и не пыталась – это было сродни чуду, бог из машины, как говорят люди. За пять лет её пребывания здесь она перерыла тысячи книг в поисках хоть каких-то упоминаний присутствия магии в мире людей, но всё было тщетно – куча литературы, но это были лишь сказки, былины, мифы или настольные самоучители псевдомагов – ничего общего с магией настоящей, и она давно отчаялась найти хоть что-то стоящее, а в последнее время и вовсе перестала искать – она и сама чувствовала, что никакого волшебства тут нет. «Но это… Это настоящая магия, я пока не знаю, что это, но это точно она, и она вернёт меня домой».

Ранним утром, в то время когда она обычно только просыпалась, она уже сидела в кухне и пила кофе в форме повстанца, в той самой, в которой она попала сюда. Кожаные брюки приятно обтягивали её сильные ноги, высокие ботинки со шнуровкой фиксировали лодыжки, предохраняя от травм, черная холщовая рубашка не сковывала движения, под ней рёбра защищал корсет – всё что нужно для боя. Выходя из квартиры, она сунула куртку, усиленную доспехами и ножнами в рюкзак – не хотелось привлекать внимание, накинула свою кожанку и на пороге остановилась: она хотела вернуться домой, но и это был её дом тоже, и она грустно окинула взглядом коридор своей квартиры. Глаза её стали влажными, но лишь на мгновение, она подержалась рукой за косяк дверного проёма, прощаясь со своей уютной квартиркой на Воскресенской, как с чем-то одушевлённым, и вышла не оборачиваясь.

Ирка встретила её удивленным взглядом – ни её одежда, ни прибывание вовремя на работу были ей не свойственны.

– Что за прикид? Косплеешь кого-то?

– Мне нужно с тобой поговорить, – не отвечая на вопросы, печально посмотрела она на подругу.

– Что случилось?

Она достала конверт из рюкзака и протянула Ирке.

– Если я не вернусь, откроешь через год.

– Чего? Сдурела? Ты куда собралась?

– Мне надо. Я знаю, ты справишься здесь и без меня.

– Это твоя кофейня, с чего я должна… – попыталась сначала возразить Ирка, но взглянув в полное решимости лицо подруги, сменила тактику, – скажи мне, что случилось, ты же знаешь, я всегда тебе помогу, – умоляюще схватила её за руку Ирка, она знала, что разыгрывать Рада не умела, и значит она не шутит.

– Всё будет хорошо, – то ли себе, то ли Ирке сказала она.

И также хорошо Ирка знала, что ничего не добьётся от неё, поэтому обречённо взяла конверт.

– Что даже не зайдёшь попрощаться?

– Боюсь, что не смогу тогда уйти, – голос дрогнул, и второй раз за утро глаза её покрыла пелена слёз.

Быстро сморгнув их, она улыбнулась.

– Чирика не забывай кормить.

– Конечно. Как будто его кто-то кроме меня кормил, – попыталась Ирка улыбнуться.

Рада обняла свою подругу, и, не глядя ей в глаза, села в машину.

– И ещё, название не меняй! – и просто уехала, на прощание подмигнув своими хитрыми, но полными печали глазами, а Ирка осталась стоять в недоумении и шоке от происходящего на крыльце кофейни, вывеска на которой гласила «Кофе и книги».

За три года работы здесь она придумала наверное сотню других более удачных, как ей казалось, названий, но Рада стояла на своём, и Ирка сдалась.

Всю дорогу из города ведьма, столько лет живущая лишь надеждой на возвращение в свой мир и презиравшая почти всех людей, сглатывала накатывающие слёзы, стараясь не думать о своих антикварных часах, которые забыла завести, о том, что вчерашняя партия кофе оказалась слабовата, а партия новых книг и вовсе не прибыла вовремя, о желтом говорящем попугае, которого им подарила милая старушка, часто приходившая к ним раньше читать русскую классику, и, как бы это не было странно, предпочитавшая исключительно американо без сахара, но всё равно думала, и когда поток машин стал меньше, а количество полос на дороге уменьшилось до двух, она остановилась с намерением определиться, что же делать дальше, потому что плана никакого у неё не было. Но вместо этого, увидев на сиденье мебельный каталог, оставленный ей подрядчиком, который занимался текущим ремонтом по расширению кофейни, горько заплакала, и слёзы градом струились по её лицу, капая на брюки и стекая, пропадали в складочках черной кожи. «Просто я почти смирилась, что никогда не вернусь домой, и стала привыкать жить среди людей, только и всего, – оправдывала она свои слёзы, – но совсем скоро я снова увижу тёмные волшебные леса Светозара, в которые никому не следует ходить, но если повезёт выжить в тех лесах, можно найти ответы на все вопросы, реки, с кристально-голубой водой, скрывающей целый мир не только причудливых рыб, но и всякой нежити, и необъятные луга разнотравья, на которых можно найти лекарство от любой хвори. Увижу закат над родной деревней, точнее над тем, что от неё осталось после зачистки. Я смогу отомстить! Это стоит любой кофейни», – она натянуто улыбнулась. Мысли о доме согрели ей душу, вернули веру в себя, и, утирая последние слёзы, она ещё раз повторила: «Всё будет хорошо».

Выйдя из машины, она пересекла небольшое поле, всё ещё всхлипывая и направляясь к рощице, видневшейся на возвышенности. Там она планировала сконцентрироваться и определить хотя бы направление, куда ей ехать. В её мире можно было черпать магию практически из чего угодно, и её род черпал её чаще всего из растений, поэтому ей хотелось хотя бы оказаться в привычной атмосфере, чтобы почувствовать источник магии. Лесок встретил её знакомым шелестом листвы, и она, выбрав три молодых красивых берёзки, растущих практически из одного места, села под ними на первую опавшую немного влажную листву и достала свой серебряный с узорной рукоятью кинжал. Облокотясь спиной на ствол, она закрыла глаза, ожидая когда сердце после быстрой ходьбы вернётся в свой ритм, а дыхание станет ровным.

Она давно не практиковалась, но вспомнив, как учила её мама, она представила чистый лесной ручей, шагнула в него босыми ногами и отправилась по течению. Дома так можно было найти растения, готовые поделиться своей энергией – ветви таких растений касались воды ручья, или найти любой другой источник магии. Но сейчас ручей её покрывал густой туман, и она не видела ничего на расстоянии вытянутой руки, и чем дальше пробиралась она по ручью, тем сильнее тревога и страх физически ощутимо давили на её плечи. Босые ноги её стали замерзать, а подол белой невесомой юбки намок выше колен, она взглянула вниз – ручей становился всё глубже, поток усиливался, а воды его стали чёрными и вязкими: «Как странно. Ничего подобного я раньше не видела». Она уже практически выбилась из сил, как в густом тумане показалось очертание – огромное чёрное уродливое дерево нависало над ручьём, и там, где корявые ветви его погружались в воду, она превращалась в зловонную отвратительную слизь: «Что это такое? Это точно тёмная магия, но неведомая мне». Она продвигалась дальше, а по берегам ручья из тумана вырастали такие же страшные, словно скелеты деревья: «Источник не один», – пришла она к выводу, и вдруг впереди, в тени следующего сухого деревянного урода, рассеялся туман, и она увидела светлую плакучую иву, тонкие ветви которой, погружались в воду и создавали мерцание, подобно светлячкам, зажигаясь и гаснув в глубине воды. «Что же такое случилось вчерашней ночью на Земле, что столько магии хлынуло в мир, где о волшебстве знают только по сказкам?»

Тот факт, что где-то прямо сейчас два источника магии – темной и светлой находятся рядом, и она может до них добраться, взволновал её сердце двойственным чувством – светлая магия была её стихией, она знала как управлять ею – это радовало и давало надежду, но та, другая, пугала не только тем, что была тёмной – тёмной магией обладала Верея, и её возможности она тоже знала, но ещё и своей неизвестностью и бесспорно колоссальным могуществом. Она прикоснулась к гладкой коре ствола, чтобы лучше почувствовать нахождение этого источника, в ответ на это ивовые ветви потянулись к кинжалу, который она держала в руке, она отшатнулась, но поняла, что не может двигаться – ноги её в воде были уже опутаны, ветви сплетались на её руках, шее, волосах, опутали кинжал прямо в ладони, и как будто держали её в воздухе, но ни боли, ни страха не вызывали, только усталость, она расслабилась и закрыла глаза и в своём видении тоже. Она очутилась в до боли знакомом месте: «Опять эта серая светящаяся ловушка Вереи, почему я тут оказалась? Крыша? Я на крыше здания? Впереди два силуэта – кто это? Верея, чёрт бы её побрал, – это она, её я узнаю, сколько бы лет не прошло, за ней следует мужчина – он ещё кто такой? Человек? Маг? Какие чудные у него малахитовые глаза. Она ведёт его в портал? Но это не дверь, это ворота в клетку – это я точно знаю. Она тянет к нему руку. Не может быть! Медальон? У него медальон! Нет! Нет! Не отдавай его ей! Они не видят меня и не слышат. Почему они не слышат меня? Нужно что-то сделать, нельзя допустить, чтобы он отдал ей медальон! Быстрее, что угодно! Крыша… Столкну его с крыши, если смогу – только бы медальон не достался ей, иначе всё напрасно». Она разбежалась, в два счёта оказавшись рядом с ними, обхватила левой рукой его за талию, с силой оттолкнулась ногами и откинулась назад, увлекая его за собой в чёрную бездну пропасти.

Открыв глаза в уютной рощице, она глубоко дышала – видения её были слишком реалистичные и слишком пугающие, возродившие в памяти былые скорбь и ненависть по прошлому и недоумение и растерянность по будущему. Легкий тёплый ветерок развевал выбившиеся из пучка локоны, солнце слепило глаза, показавшись из-за рассеявшихся облаков. Она сунула кинжал в ножны на бедре, которые теперь пристегнула поверх брюк. Надевая круглые солнечные очки, она боковым зрением заметила какое-то яркое пятно метрах в пяти от себя – это была хорошенькая рыжая лисица, не моргая смотревшая на неё своими желтыми глазами.

– Если бы мы были в Светозаре, то я бы подумала, что ты фамильяр, и выбрала меня. Но мы на земле, и у меня уже был фамильяр, – грустно улыбнулась она, вспомнив свою каурую кобылу Брусничку, обращаясь к пушистой собеседнице, – а так как мы в мире без магии, и ты меня явно не боишься, то скорее всего ты просто бешеная.

Лисица моргнула своими золотыми глазами, но не сдвинулась с места.

– Ну, Рыжая, мне пора, путь не близкий, – попрощалась она с лисой, смешно перебирающей лапками по полусухой траве.

Она медленно побрела к машине, обдумывая свои видения – вопросов было куда больше чем ответов, но радовало одно – она чувствовала, куда ей нужно ехать, и пока этого было достаточно.

Включив левый поворотник, чтобы выехать с обочины на трассу, она машинально бросила взгляд в боковое зеркало, и не поверила своим глазам – позади её бордового ренджровера сидела та самая пушистая лисица, и также, не моргая, смотрела на неё в отражении.

– Какого лешего ты здесь делаешь? Ты зачем за мной пришла? – выскочила она из машины, и, подойдя поближе, присела на корточки. – Тебе не место у дороги, Рыжая, тебя собьёт машина, уходи.

Рыжая смотрела как будто понимающим желтым взглядом, но никуда не собиралась.

Рада встала, топнула на неё ногой, махнула руками, угоняя настырную новую знакомую с обочины, но напрасно – лисица прищурилась, облизнулась, и настойчиво смотрела ведьме прямо в глаза.

– Может ты голодная? Или пить хочешь? – спросила она на полном серьёзе.

Рада открыла переднюю правую дверь – ни воды, ни перекусить она с собой не взяла. «Может что-то завалялось на заднем сидении?» – поискав и не найдя ничего съедобного и там, она закрыла заднюю дверь, и глаза её расширились от удивления – лисица сидела на переднем сиденье и довольно смотрела на неё, ловя носом воздух.

– Ну уж нет! Выходи! – махнула она уютно устроившейся на кожаном кресле лисе. – Выходи говорю! – ругалась Рада, но безрезультатно. – Я так понимаю, ты не выйдешь? Ну, отлично! Этот мир со вчерашней ночи похоже окончательно сходит с ума! – заключила она и захлопнула дверь, в глубине души всё-таки надеясь, что поведение симпатичного дикого животного обусловлено появлением магии, а не смертельной болезнью.

Рыжая прищурила свои золотые глаза и застригла ушами, смотря теперь на неё сквозь окно. Ведьма вздохнула, обречённо хлопнула себя руками по бокам и отправилась в путь в неожиданной компании рыжей пушистой подружки.

Глава 5

Вынести вынужденное общество неприятного человека бывает чертовски сложно, особенно, если этот неприятный человек – ты.

В первые две недели он почти не спал и не ел. Каждый закуток, каждая комната в казармах и штабе были проверены им, и, несмотря на то, что ещё в первый день сердце подсказывало ему, что он единственный выживший под куполом, он всё равно неистово искал, искал на пределе своих физических и моральных сил. На исходе второй недели то ли снизившийся наконец-то уровень адреналина в крови, то ли крайнее истощение всех резервов организма вернули ему способность логически мыслить и рассуждать: «Безвыходных ситуаций не бывает, у меня есть всё, что нужно – еда, вода, оружие, крыша над головой, тысячи квадратных метров крыши над головой… Раз уж я виной всему, что тут случилось, то я найду выход, я всё исправлю». Вступая в бой он всегда намеревался победить, потому что проигрывать он не любил и не умел, и многочисленные награды, боевые и спортивные, хранившиеся в ящике его стола были тому подтверждением, и в этой схватке, с кем бы она не была, пусть даже с камнем, он планировал выиграть, а для этого нужны силы – это он знал не понаслышке. И в эту ночь он впервые крепко спал, и его не мучали фантомные голоса сослуживцев, травивших смешные солдатские байки, заливистый смех Ольги, заставляющий приятной волне мурашек пробежать по его спине, и плач детей, который он не мог выносить после того, как однажды слышал его при выполнении задания по освобождению заложников, и который остался с ним навсегда, до конца его дней.

Он не перестал искать живых, но теперь это была не бешеная гонка, требовавшая поскорее открыть каждую дверь и получить долгожданный приз, теперь это просто было частью его дня, в котором он выделил на это время.

Наутро он привычно привёл себя в порядок, пришёл в столовую, чтобы позавтракать, но для человека, с восемнадцати лет принимавшего пищу в компании трехста человек, её пустынный вид напрочь испортил ему аппетит, и он кое-как засунул в себя консерву, выпил кофе и пошёл к Клыку. Войдя, впервые с того утра, в комнату Клыка, он уже не был ошарашен, но тоска и чувство вины резко подкатили к горлу, угрожая вернуть наружу только что съеденный завтрак. Все десять лет, почти каждый день, он ел, сидя рядом с Клыком, и менять это он не собирался.

– Ну, что, Клык, приглашаю тебя на обед! – подошёл он к другу, с намерением отнести его в столовую.

Но это оказалось сложнее, чем он предполагал – девяносто килограмм Клыка, с которыми он легко управлялся на матах, превратившись в камень, потяжелели раза в два, и он не только не смог поднять скульптуру командира второй роты, но даже сдвинуть её получилось с трудом. Он сел рядом, глубоко дыша.

– Тяжеловатый ты стал, брат. Что ж мне с тобой делать?

Тут он вспомнил, что ещё вчера, рыская по хозяйственным помещениям штаба, он видел строительную тачку на складе и ему пришла в голову гениальная идея. Прикатив быстро тачку в комнату, он обернул Клыка одеялом, подстелил в тачку подушку и аккуратно перекатил его туда, мысленно молясь не уронить и не расколоть своего двухсоткилограммового друга. Еле как доперев его до столовой, он, смахивая пот со лба, посадил его за любимый стол. Весь этот день он потратил на благоустройство столовой, в которой к концу дня набралось скульптур двадцать посетителей и даже буфетчица, пусть и с закрытыми во сне глазами, на которую он нацепил чепец и фартук.

Вернувшись вечером в свою комнату, совершенно выбившимся из сил, он надеялся поскорее уснуть, но тревожные мысли, опережая одна другую, лезли в его идущую кругом голову – он думал о медальоне и о странных светящихся молниях, тянувшихся к нему от стены, о причинах, почему именно на его долю выпала эта учесть, о высокой вероятности его сумасшествия или даже смерти – а всё происходящее вокруг лишь его персональный ад, об Ольге, испытывая угрызения совести, за то, что так и не смог полюбить её, о запасах продовольствия – за две недели его панических поисков все скоропортящиеся продукты пришли в негодность, и, наконец, о том, как спасти всех и себя, и, не найдя ответов ни на один вопрос, точивший его болезненный разум, уснул, придя к выводу, что всё это он должно быть заслужил.

Через два месяца он официально закончил поиски на территории части, официально, потому что рапорт о результатах поиска лежал на столе генерала – он много лет жил в этой системе и знал, как бы героически он всех не спас, командование всё равно будет оценивать правильность его действий, хотя о какой правильности могла идти речь, но он хотел быть к этому готовым. Мысли эти окончательно испортили и так всегда скверное настроение, и, выйдя из генеральского кабинета в пустой коридор и вспомнив, как всегда Николаич и Шахтер болтали в коридоре у всех на пути, решил, что стоит их вернуть в привычное место. За тачкой идти было лень и он подумал, что и так дотащит их волоком, поскольку комнаты их были совсем недалеко.

Николаич встретил каменные оковы спящим, и он, постелив покрывало на пол, аккуратно скатил Николаича с кровати и потащил его на одеяле в коридор, быстро управившись с ним. Потом сходил за его фуражкой.

– Извини, Николаич, что ты в трусах и майке будешь стоять у всех на виду, но вот тебе хотя бы фуражка, – улыбнулся он, бережно надевая её на уже лысеющую голову Николаича.

Шахтёр окаменел стоящим у стола в расстёгнутом кителе, с взъерошенными волосами и смотрящим в телефон. Он обхватил статую Шахтера сзади за талию и поволок, не поднимая, по полу, спиной вперёд. Это было непросто, и он, не заметив небольшой порожек в дверях, оступился, руки его, находящиеся в большом напряжении и потерявшие способность к быстрой реакции, соскользнули по камню шахтерского тела. Шахтер с грохотом рухнул на пол и, ударившись об этот самый порожек и о бетонный пол коридора, разлетелся на десятки осколков. Страх парализовал его, он замер, с так и оставшимися немного поднятыми руками, и, не моргая, глазами полными ужаса смотрел на то, что секунду назад было пусть и каменным, но Шахтёром. Затем он развернулся и тихо побрел в свою комнату, опустив голову.

Он сел на стул, уперевшись лбом в сцепленные руки, слёзы наполняли его глаза, задерживаясь мгновение на его длинных черных ресницах и слышно капали прямо на пол. Просидев так довольно долго, он встал, утер рукавом лицо, смотря в окно на одинаково светящийся в любое время суток свод купола, и достал свой заряженный пистолет из кобуры. Опустив на него взгляд, он покрутил его в руках и снял с предохранителя, опять сел на стул, передёрнул затвор, засунул ствол пистолета в рот и закрыл глаза. Сердце его бешено колотилось, ему было страшно до жути, безмерно стыдно перед Шахтером, и всеми, кого он потревожил и перенёс в другие места, смертельно стыдно, но умирать он не хотел. «Если я это сделаю, кто поможет им всем? Я просто не имею на это права». Он вынул пистолет, мысленно ругая себя за малодушие, вернул его на предохранитель, лёг, и до вечера пролежал, глядя в потолок.

Минуты медленно стекались в часы, словно капли ртути в одну большую, и были такие же токсично-ядовитые, отравлявшие его разум мыслями об его прошлом – он вспомнил всю свою жизнь, от того рокового пожара, унесшего жизни его родителей, сквозь обездоленное детство с бабушкой и шальную дворовую юность до службы в армии, давшей ему хоть какую-то уверенность в завтрашнем дне, вспомнил все жизни, забранные им, пусть это и были жизни врагов, жестоких фанатиков, безжалостных убийц, но всё же людей, вспомнил свой первый рукопашный, когда он на собственной шкуре прочувствовал что значит «или ты его, или он тебя», вспомнил глаза своего соперника за миг до того, как их покинула жизнь, вспомнил всех своих женщин, ни одну из которых он так и не полюбил по-настоящему, но среди которых большинство эту любовь заслуживало, вспомнил как легко он их оставлял и все их слёзы, что не трогали его сердце, дойдя наконец до разбитого им Шахтёра – он служил с ним больше пяти лет, но практически ничего о нём не знал, а теперь уже и не узнает. В конечном счёте столь тщательный самоанализ, проведенный сквозь призму безысходности, заставил его прийти к выводу, что человек он совершенно никудышный, непредназначенный ни для семьи, ни для дружбы, а только для убийств, пусть и ради защиты родины, и он не лучше своих врагов, таких же бессердечных машин, несущих смерть и разрушение, а значит худший из людей, заслуживающий лишь ненависть и презрение.