Величайший и Радость

Евгения Чабанова

Величайший и Радость

Глава 1

Все мы любим страшные сказки. Пока они остаются сказками.

Проснувшись утром, как и всегда, с самого детства, он любил ещё немного полежать с закрытыми глазами и помечтать о хорошем предстоящем дне – так его с раннего детства учила мама, но теперь, просыпаясь, он не открывал глаз в надежде на то, что всё происходящее за пределами его кровати просто кошмарный сон, неминуемо понимая, что это лишь несбыточная мечта сродни той, так часто посещавшей его по утрам, когда ему было четырнадцать – что именно сегодня девчонка с соседней улицы, с золотыми косами и янтарными глазами, что была старше его на пару лет, сама сделает первый шаг и признаётся в сильнейшей любви, такой же, какую он испытывал к ней.

«Как давно это было…» – он вздохнул и открыл глаза. Сквозь опущенные шторы лишь слегка брезжил свет. «Рано и пасмурно», – по привычке подумал он. За годы, проведённые на службе, он мог легко определить погоду за окном и время по уровню освещения в ней, даже при закрытых шторах, но тут же вспомнил, что за последний год ещё ни разу не было другого вердикта погоде: «С того самого дня ни единый лишний луч солнца не смог прорваться сквозь этот сраный купол».

Он посмотрел на часы: «5:30, ещё полчаса до подъёма», – и неспешно встал, посидев на краю кровати, вновь вспоминая ту девчонку с соседней улицы – приятно было подумать о ней, пока нить его мыслей не привела к вопросу «жива ли?» и «жив ли кто-то вообще за пределом?..» От этих мыслей он тряхнул головой и сморщился от щемящей боли в груди, боли, что за год проложила две глубокие морщинки меж его темных, идеальной формы бровей.

Не смотря на всё происходящее, жил он по привычке по служебному режиму, в котором провёл последние десять лет: подъём в шесть, завтрак, боевая подготовка, обед, патруль, ужин и отбой в десять, с единственной поправкой, что теперь, засыпая каждую ночь, он надеялся не проснуться утром.

В комнате было довольно зябко, но он всё же принял холодный душ, чтобы хоть как-то взбодриться, что не особо вышло – ему всё казалось, что холодные струйки воды преднамеренно обходят те участки его кожи, в которых была заключена вся энергия и сила. Бреясь перед небольшим зеркалом, висящим над раковиной, в котором умещалось лишь пол-лица, он всё думал о златовласой девчонке, вспоминая подробности того дня, когда он впервые ее увидел на школьном дворе. «Если она жива, ей около тридцати, наверняка есть дети и муж. Интересно, косы ещё при ней?» – и даже немного смущенно улыбнулся своим мыслям.

Одевшись в свою неизменную вот уже десять лет форму, на которой красовался весь комплект государственных наград, он вышел в коридор и направился на завтрак; остальные ведомственные награды, полученные за участие в боевых операциях он не носил – уж слишком много их было.

Покидая свою комнату, он привычным движением нащупал медальон, висевший на одной цепочке с армейским жетоном – единственная вещь, что осталась в память о матери, с ним он не расставался никогда, считая плохой приметой.

Шагая по коридору, он вновь погрузился в мысли о своей первой детской безответной любви, привычно здороваясь с сослуживцами по дороге к столовой. «Почему я вообще о тебе вспомнил? Столько лет прошло…» – мысленно заговорил он с ней, как будто она могла ответить. Проходя мимо приоткрытой двери кабинета генерала, он машинально отдал честь и произнёс «Здравия желаю», не отрываясь от своих размышлений. И тут его осенило, по какой причине златовласая девчонка всплыла в его памяти: «Этот сон…»

Месяцев десять назад, когда его с головой накрыло отчаяние и единственное, что ему хотелось сделать это возвести курок, сунуть ствол в глотку и продырявить себе башку, ему впервые приснился сон, в котором он следовал за темным очертанием женщины, уводящей его в сияющую дверь – это был выход, он точно знал, он мог покинуть это место, но в последний момент женщина таяла в воздухе, тихо и ласково говоря «Следуй за мной», тянула к нему руку, и он так отчаянно хотел идти за нею, спасти всех и себя, но неведомая сила утягивала его, и он, падая в чёрную бездну, видел лишь опостылевший, серый, как пасмурное небо, но с легким свечением свод купола. Каждую последующую ночь он пытался быть быстрее, догнать эту женщину во сне, но всякий раз она успевала рассеяться раньше, чем он касался её, но сегодня…

Он машинально поприветствовал буфетчицу, даже не удостоив её взглядом, взял свой завтрак и сел на привычное место рядом с командиром второй роты, давним приятелем, с которым его связывали не только дружеские отношения, но и годы службы, проведённые бок о бок.

– Приятного аппетита, Клык, – и, не дождавшись ответа, с ухмылкой добавил, – не очень-то ты разговорчив последний год.

Так уж сложилось, что вместо имён они использовали свои позывные, данные им в первый год службы перед их первым и самым страшным боем.

На этом их односторонняя беседа закончилась, и он вернулся к своему сну. «Всё было также, как и все эти месяцы – она удалялась, я догонял, но безуспешно, как и всегда, но в последний момент, вместо того, чтобы бесследно раствориться, она вдруг схватилась за медальон матери, притянула меня к себе и я наконец-то увидел её лицо, хоть и запомнил лишь янтарные глаза и копну золотых локонов – чёрт, да она красотка. Вот почему я вспомнил о той девчонке. Она приблизилась неприлично близко к моим губам, и шепнула: «Никогда не снимай его, никогда, слышишь». Вот тут мне стало до жути страшно – это были последние слова моей матери, при которых она надела на меня свой медальон, а потом вытолкала в окно нашего дома и отчаянно крикнула «Беги!». Ни разу в жизни я не слышал, чтобы мама так кричала, и я побежал, побежал, не оглядываясь. Двадцать один год прошёл с того… Блять, да сегодня же именно тот день!»

Покончив с завтраком, он направился в тренажёрку. Были и плюсы последнего года пребывания здесь: он мог делать что хотел, но всегда выбирал то, что должен – годы службы, словно долото скульптора, превращающего гранитную глыбу в изящное изваяние, оттачивали камень его характера, превратив наконец в идеального солдата.

Выполняя привычные силовые упражнения, он чувствовал себя практически так же комфортно, как если бы просто лежал на кровати или гулял по набережной – на свою физическую форму ему никогда не приходилось жаловаться. Но сегодня тренировка давалась ему с трудом – воспоминания о матери, возникшие за завтраком, траурным шлейфом потянулись за ним и сюда, наполнив беспредельной тоской его солдатское сердце, в котором он все эти годы пытался сохранить хоть маленький островок человечности, пусть даже он и целиком держался на воспоминаниях о ней. К горлу подступил комок такой же, как тогда, в семь лет, когда он без оглядки убегал от своего родного дома сквозь непроглядный туман, а соседи уже бежали в обратном направлении, туда, где осталась его семья, туда, где, как потом он узнал, осталось лишь пепелище, похоронившее под собой его родителей и счастливое детство. Воспоминания эти болью жгли его изнутри, и он усилием воли заставил себя перестать думать об этом, и вернуться к размышлениям о своём сне. «Наверняка мое воспаленное, одичалое за этот год сознание решило таким образом напомнить мне об этом дне, только и всего». Он закончил силовые, по привычке сожалея, что за отсутствием тренировок рукопашного боя его навыки наверняка за год подрастерялись, чего он проверить не мог, бросив скользящий взгляд на маты, покрытые слоем пыли. «Зато стрелять я стал лучше», – и отправился в тир.

Поражая мишень за мишенью точно в тех местах куда он и целился, он вновь стал думать о медальоне матери, он никогда не думал о нём до этого года, ведь с семи лет медальон не покидал его шею, и был как часть его тела и души, за исключением того раза, когда, поднятым по боевой тревоге, в спешке натягивая форму, он случайно сорвал его с шеи, не заметив, и медальон остался лежать на полу возле его кровати, а сам он отправился на встречу смерти, что было достаточно часто по долгу его службы. «В том бою мы потеряли семьдесят процентов личного состава, и я еле как вырвался из лап костлявой. Но это всего лишь совпадение», – убеждал он себя каждый раз. Совпадением было и то, что сотни раз он проходил по тонкой грани жизни и смерти, когда медальон был с ним, оставаясь невредимым, даже тогда, когда они с Клыком чудом остались в живых, благодаря тому, что в последний момент он накрыл Клыка своим телом, защищая от упавшей рядом гранаты, в том самом первом и самом страшном бою в его жизни. На память ему остался всего лишь шрам причудливой формы, напоминающий узоры его собственного медальона, во всю правую лопатку.

Отстреляв все мишени по два раза, он быстрыми шагами прошёл в свою комнату – до обеда оставалось двадцать минут. Приняв душ не столько для того, чтобы смыть пот, сколько надеясь смыть всё сильнее подступавшее чувство отчаяния и безысходности, которые он не испытывал никогда раньше, даже в самых сложных боевых ситуациях, но так часто в последнее время, он стал вспоминать ту женщину из сна, но память подводила его, лишь глаза, ярко-янтарные, испещрённые тёмно-карими и светло-песочными прожилками с еле уловимым голубым свечением ободка радужки. «Встретив её наяву, я бы точно за ней приударил, хотя я уже готов приударить и за буфетчицей, но даже она мне не улыбнётся…» Есть не хотелось совсем, но кого это волнует в армии.

Одевшись, он прошагал в столовую, стараясь не поднимать глаз на своих сослуживцев, весь год провожавших его неизменным выражением лиц, которое его всегда раздражало, будь он не в духе. Придя в столовую, он так и не решился пообедать, но подсчитав остатки запасов воды, пришёл к выводу, что их хватит не больше чем на пару недель: «Вот тогда всё и закончится…» Иронично, что сотни раз представляя свою смерть за все эти годы, у него ни разу не было такого варианта.

Мысли о смерти от обезвоживания, хоть саму смерть он уже давно не боялся, накрыли его разум туманом паники, вызвав что-то похожее на приступ тошноты, и он поспешно вышел на улицу. «Твою мать, я как будто застрял в самом пасмурном дне в году», – оглядел уже привычный глазу свод серого купола с лёгким свечением и отправился на каждодневный патруль. Первые полгода он искал живых, обшарив каждый сантиметр своей части и небольшого посёлка, находившегося рядом и тоже оказавшегося под куполом, и когда не нашёл ничего, кроме каменных статуй людей и животных, искал способы прорваться за пределы. На это ушло ещё четыре месяца. Он испробовал всё, всё что позволяла военная часть с хранившимися там техникой и боеприпасами.

Ступая по пустынному плацу, он вдруг резко изменил свои намерения – груз всех пережитых за день чувств, сдавливал грудь, и он решил, что может позволить себе небольшую увольнительную сегодня. Он прямиком отправился на вертолётную площадку, находящуюся на крыше штаба – самую высокую точку в его распоряжении. Добравшись до места, он пересёк площадку, перебрался за парапет и сел на самом краю здания, свесив ноги в том направлении, где раньше можно было увидеть закат. Он любил это место. Бросив взгляд вниз, он почувствовал, как это всегда бывает на высоте, как его сердце замирает, борясь со страхом и желанием шагнуть в пустоту: «Одно движение, и всё это закончится…» Последние надежды на то, что он выберется отсюда живым, визжа и извиваясь, как отравленные крысы, скребли его сердце умирающей агонией: «Я сделал всё что мог, я сдаюсь…»

Глава 2

Мира без магии не существует, это страшилки, которыми пугают маленьких непослушных ведьмочек.

Распахнув свои золотисто-янтарные глаза, как только отступил сон, дающий такое желанное забвение хоть на время, она быстро встала, накинув на обнаженные плечи шелковый халат до полу. На пути в кухню, ступая босыми ногами по холодному паркету, она мельком бросила недовольный взгляд своих красивых, с хитрым лисьим прищуром глаз в окно, и вид моросящего по набережной дождя, под которым снуют люди, как будто этого не замечая, привычно вызвал в ней волну негодования: «Ненавижу этот серый каменный город! Почему люди им так восхищаются?» Включив чайник, в котором не оказалось воды и пришлось его наполнять, она закатила глаза и недовольно вздохнула. «Пять лет прошло, а я до сих пор не привыкла выполнять эти дурацкие процедуры, будь я дома, мне бы не пришлось…» – но она не закончила фразу у себя в голове, тоска сжала её сердце, и глаза защипало от наворачивающихся слёз безысходности.

Часто поморгав, она тряхнула головой, чтобы высушить непролитые слёзы, и прошла в ванную. Халат скользнул на пол, погладив её стройное тело приятной охлаждающей волной, и она ступила под обжигающе горячие струи воды. Это было единственное место, где ей было тепло и комфортно, единственное, где она могла согреть своё тело и душу от леденящего ужаса, непрерывно следовавшего за ней последние пять лет, и, закрыв глаза, она просто стояла, предоставив возможность каждому миллиметру своей бархатной идеально-кремового цвета коже впитать столь необходимое ей тепло, чтобы пережить очередной день в этом гребаном городе.

Вдыхая аромат свежесваренного кофе – ещё одной причины, почему этот мир был не так уж и плох, она по привычке анализировала события пятилетней давности: «Мы почти это сделали, кинжал был уже у нас, добудь мы булаву в той злополучной вылазке, вопрос о победе остался бы лишь вопросом времени, пусть не все, но медальон был утерян много лет назад, две печати силы против двух печатей власти Вереи – у нас был шанс потягаться в этой войне. Нас предали, но кто?» – она тяжело вздохнула, и безнадёжно добавила вслух:

– Да какая теперь разница, мне ни за что не выбраться отсюда без своих сил. И не за чем, все, кого я любила казнены, всё кончено.

Она посмотрела на красивые антикварные часы, которые купила пару дней назад – это была её слабость, позволяющая хоть немного почувствовать домашний уют: «Какого лешего! Я опять опаздываю! Да лучше б меня казнили, чем приговорили работать до конца жизни! Да ещё в такую рань! И для чего?! Чтобы купить еду и одежду! Этот мир точно самый сумасшедший из всех!»

Поспешно одеваясь, она натянула корсет, не раз защищавший её в бою, ловко справляясь со шнуровкой, застегнула кожаные ремни ножен с двумя кинжалами в каждом на своих изящных бёдрах, проверив по привычке только один из них, серебряный, с рукоятью, украшенной причудливыми узорами. Натягивая чулки, доходящие до краёв ножен, она размышляла о предстоящем дне – дел в кофейне было предостаточно. Застегнув длинную сборную юбку, и накинув лёгкую блузку с открытыми плечами, она взглянула на себя в ростовое зеркало, купленное всё в том же антикварном магазине: «Здесь мне хотя бы не приходиться носить доспехи каждый день». Умелыми движениями она усмирила копну своих золотистых локонов, собрав их в пучок, быстро накинула кожанку и выскользнула в подъезд.

Простаивая в пробке на Приморском проспекте, она опять погрузилась в гнетущие мысли о своём существовании здесь: «Если бы не кинжал, я вряд ли бы здесь выжила – мир людей жесток, слишком жесток для такого никчёмного мира». Поток машин тронулся, и приятное ощущение плавной езды заставило её сделать комплимент человечеству: «Если я когда-нибудь вернусь домой, автомобиль – это единственное, о чем я действительно буду скучать. Ну и немножко об Ирке». В этот момент зазвонил телефон, это была Ира.

– И не говори мне, что ты уже подъезжаешь, – послышался недовольный, но с усмешкой голос в трубке, – дай угадаю, на Приморском, да? Рад, дел невпроворот, и этот тут с утра сидит, бесит меня, давай быстрее!

– Скоро буду. Я. Уже. Подъезжаю. – подчеркнула она каждое слово, её пухлые пепельно-розового цвета губы изогнулись в улыбке, и она сильнее нажала на педаль газа.

Спустя полчаса она торопливо вошла в кофейню, по пути сделав как можно более виноватое лицо, быстрым взглядом оценила обстановку, словно готовясь к бою – никак не могла избавиться от этой привычки, хотя никакой опасности для неё здесь и не было, кроме нерадивого ухажёра, следовавшего за ней последние пару месяцев.

Ирка наградила её укоризненным взглядом из-за стойки, и она чуть опустила глаза, но при этом ехидно улыбнулась, подходя к ней.

– Если ты меня взяла на работу в лучшее место в мире, ещё не значит, что я должна пахать за двоих, – с чуть уловимой обидой сказала Ирка, продолжая смотреть в компьютер, и, махнув головой в сторону столика, за которым сидел молодой человек, читая книгу и нервно постукивая пальцами по своей чашке кофе, лукаво улыбнулась одними глазами и понизила голос, – с открытия тут сидит, пьёт третью чашку кофе, и, похоже, кого-то поджидает, а?

Она ничего не ответила, лишь вздохнула, поморщив лоб.

– Рада, ну дай ты ему шанс, он вроде ничего такой.

– Хочешь, бери себе,– с полной искренностью и добротой в голосе сказала она, заходя за стойку и скидывая куртку.

– Мне своих хватает, а тебе не помешало бы развеяться, а то скоро на стену лезть будешь, – хмыкнула Ирка и удалилась в кухню, не дав ей ни единого шанса ответить.

Она села в кресло и украдкой глянула на парня, поджидавшего её: «Ну что со мной не так? Он вроде и правда ничего, я бы даже сказала лучший из всех, кто пытался меня захомутать, но он человек… Не вызывают у меня люди теплых чувств, а уж представить, что я с кем-то из них…» И от мыслей о физической близости она вся сжалась и передёрнула плечами, как от чего-то отвратительно неприятного, хотя само желание, быть нужной и любимой, неадресованное никому, было ей далеко не чуждо, и порой долгими одинокими ночами заставляло её метаться по холодной квартире, не находя себе места. «Если бы я хоть кому-то могла рассказать о себе правду…» – и на миг представила, каким взглядом посмотрел бы на неё парень, сидящий за столиком, если б узнал, что она ведьма, лишённая своих сил, из волшебного Королевства Светозар, отправленная в мир людей в наказание за восстание против захватившей трон темной ведьмы Вереи. «О боги, я бы точно прослыла городской сумасшедшей», – в этот момент их глаза встретились, парень улыбнулся, но её последние мысли не позволили ответить ему тем же – она нахмурилась и пошла разгребать кучу накопившихся в её кофейне дел.

Сегодня рабочие вопросы приносили ей больше удовольствия, чем когда-либо, позволяя хоть на время забыть, что место её совсем не здесь, забыть насколько она одинока в мире, населённом миллионами людей, забыть глаза своих друзей за миг до того как они обратились в камень, забыть как она беспомощна изменить хоть что-то из этого.

Когда последний посетитель покинул кофейню, и рабочий день подошёл к концу, они с Иркой закрыли двери и пошли по машинам.

– Вот денёк выдался, может в бар? В ресторан? В клуб? Ну, согласись хоть куда-нибудь,– предвидя отказ, тараторила Ирка.

– Не сегодня, ты же знаешь, – ответила она, выдавив из себя улыбку.

– Как всегда, ну тогда до завтра, и, – Ирка обернулась, садясь в машину, – если вдруг устанешь быть хмурой одинокой тучкой, подтягивайся.

– Смотри, не опаздывай, – подразнила Рада пунктуальную до мозга костей подругу.

Доехав до дома, она оставила машину на парковке, немного посидев в ней, как будто собираясь с мыслями. Прошла мимо своего подъезда в ближайший магазин, купила бутылку виски и неторопливо побрела по набережной. Дойдя до первого моста, она заправила края подола юбки за пояс, ловко перемахнула за ограждение и уселась на самый край, свесив ноги над сверкающей в лунном сиянии рекой.

«Всем, что у меня сейчас есть, я обязана лишь клинку, его способности приносить удачу владельцу, – она посмотрела вниз на чернеющую шумную воду, – пока он мой, мне ничего не угрожает, даже если я сейчас сигану с моста, я всё равно, к сожалению, выживу». Она открыла бутылку, отпила большой глоток, от которого перехватило дыхание: «Выпивка здесь, кстати, дерьмовая». Она запрокинула голову к небу, закрыла глаза и медленно втянула свежий ночной, с речным запахом воздух, наслаждаясь теплом разливающегося алкоголя по крови, согревающего не столько тело, сколько её растрёпанную душу. Открыв глаза, она долго смотрела в небо, такое же звездно-красивое как и над бесконечными долинами Светозара. «Остаётся лишь смириться и нести своё бремя до конца». Отпив ещё глоток, она бросила бутылку в реку с намерением встать и идти спать, но в тот самый миг всё в округе погрузилось во тьму – погасли фонари и одинокие окна ночных домов, по земле прошла чуть уловимая волна вибрации от которой поверхность реки покрылась частой рябью, сияющими остались лишь её глаза: «Не может быть! Это… Магия! Я смогу вернутся домой!»

Глава 3

Когда тебе кажется что ты спятил, то кто-то должен тебе об этом сказать, если некому – ты не сумасшедший, ты просто до сумасшествия одинокий.

В тот день они вернулись с задания, и можно было бы сказать успешно его выполнили, если б не одно но: пуля снайпера, предназначавшаяся для него, досталась шедшему следом молодому лейтенанту с позывным Чех, лишь потому, что сам он споткнулся в тот момент, когда стрелок нажал на курок. Чех был хорошим парнем, они успели подружиться за те короткие пять месяцев его службы. И вроде ничего необычного – это война, на ней гибнут люди… только не он. По части и так шла шуточная слава о его бессмертии, и не в силах уснуть в ту ночь, он пришёл на вертолётную площадку и сидел там с единственной мыслью: «Это я должен был умереть! Я! Не он!» Чувство вины захлестнуло его волной, набирая силу, смешиваясь где-то в груди с болью утраты, с несправедливостью и злобой на себя, на стрелка, на Чеха, пока не превратилось в бушующую ярость, разрывающую его на тысячи осколков. Слезы прыснули из глаз, и он заплакал, как ребёнок, впервые с тех пор как ему было семь. Он сорвал медальон с груди, чтобы навсегда избавиться от него, но, решив ещё раз взглянуть на столь дорогую его сердцу вещь, он разжал ладонь, и в этот самый миг всё погрузилось в кромешную тьму, тьму и тишину…

Через считанные секунды по небу пробежала еле уловимая волна света, превратившая небо в пасмурно-серое, вновь загорелись фонари и одинокие окна зданий части: «Опять перебои с электричеством», – подумал он, ещё раз глянул на медальон в руке, но буря, бушевавшая в его душе мгновение назад уже стихла, и он быстро сунул его в карман, встал и отправился спать. Спускаясь по пожарной лестнице, он слышал звуки редких глухих ударов чего-то тяжёлого о каменный плац, но не придал этому значения. «Как я не заметил, что так быстро стало пасмурно?» Он побрёл к запасному выходу казармы, от которого у него был ключ, чтобы ночью можно было выскочить покурить, теперь же он шёл туда в надежде ни с кем не встретиться по пути в комнату – видеть, а тем более с кем-то говорить не было в его планах. По плацу были раскиданы обломки камней: «Наверное, вертолёт скинул их с крыши», – заключил он. Он был слишком уставший, чтобы думать о чем-то, но если бы он хоть немного пригляделся, то понял бы, что это обломки окаменевших в полёте птиц. Он прошмыгнул в свою комнату, упал на кровать и забылся тяжелым сном.

На утро он проснулся совершенно больным и вымотанным, быстро собрался и вышел в коридор. Было подозрительно тихо: «Наверное опаздываю». Не встретив ни одного человека и уперевшись в закрытую дверь столовой, он глянул на часы: «Все должны быть на завтраке, это что ещё за херня?!» Он прямиком отправился в комнату Клыка, и не стучась вошёл.

Клык сидел на кровати, рядом с ним сидел сержант Вишня с гитарой, напротив, на стуле – командир третьей роты Мухарямов – они поминали Чеха. Всё было также как и вчера, когда он оставил их и пошёл спать, но теперь он стоял в дверях не в силах пошевелиться от ужаса, сковавшего его – они были… каменные. «Нет, нет! Не может быть! Это розыгрыш!»

– Клык! – позвал он, – охеренный розыгрыш, я чуть не обосрался от страха! Клык! – но никто не шевелился, не улыбался, не выскочил из шкафа с камерой и криками «Бу!».

Он подошел и склонился перед лицом Клыка – это был он, его друг, со всеми шрамами, шероховатостями и изгибами своего доброго лица – точнее его каменная копия. Он резко развернулся и пошёл в свою комнату, сел на кровать в исступлении. Мысли роились в голове, сердце стучало так, что его звук отдавался эхом в ушах.

Он потерял счёт времени, но немного взяв себя в руки, помчался в кабинет генерала: «Степаныч точно знает, что тут происходит». Подойдя к двери, он постучал, но ответа не последовало и он вошёл. Серая статуя Михаила Степановича лежала на кожаном диване – видимо он решил переночевать в части. Подойдя к дивану, он сел в ногах генерала, не в силах отвести от него взгляд: «Не может быть! Это сон! Мне нужно проснуться!» Тряхнув головой, он ущипнул себя за внутреннюю поверхность бедра, где было больнее, но ничего не произошло – Степаныч остался лежать недвижим. Он окинул кабинет взглядом полным отчаяния: «Не может этого быть! Что это? Диверсия? Психологическое оружие? Что? Или я просто схожу с ума…» Его взгляд остановился на телевизоре, висевшем на стене: «Такое точно будет в новостях», – промелькнул в голове лучик надежды. Аккуратным движением, как будто боясь разбудить генерала, он достал из его тяжелой холодной руки пульт и включил – телевизор отозвался серой мерцающей рябью на экране, он переключил все каналы по порядку – ничего. Бросив пульт, он подошёл к столу, поверхностно осмотрел бумаги – стопки повседневной рутинной документации по краям стола, и лишь одна бумага в центре рядом с открытой бутылкой коньяка и недопитым стаканом – его вчерашний рапорт, он быстро пробежал по нему глазами: сухие официальные формулировки, за годы он выучил их наизусть, менялись лишь имена: «При выполнении боевых задач погиб младший лейтенант Чехов Василий Евгеньевич, проявив мужество и героизм». Он обречённо сел в кресло.