Пятый сезон

– Здравствуйте! – сказала она, не узнав своего голоса.

– Добрый вечер! – энергично отозвался молодой человек.

Выдержав некоторую паузу, он спросил:

– Вы, гражданка, по какому вопросу?

И не дождавшись ответа, продолжил:

– По поводу вступления, восстановления или, может быть, вы вернулись из эвакуации? Я вас не припоминаю, – прищурился мужчина.

Впрочем, уставшая посетительница скорее вызывала жалость, чем подозрение.

– По всем сразу! – выдохнула Раиса Адамовна, снимая ушанку.

– По всем сразу? – ухмыльнулся он. – Ну, тогда вам повезло: Александр Александрович здесь, недавно вернулся из командировки. Я сейчас. Садитесь.

Дежурный стремительно скользнул по коридору и открыл третью дверь справа. Свет из дверного проема жадно выхватил из темноты прямоугольник противоположной стены, в котором маячила подвижная тень дежурного. Отозвался эхом в пустом коридоре короткий разговор, слов было не разобрать, послышался смех, потом молодой человек выглянул и крикнул:

– Проходите!

Раиса Адамовна тяжело поднялась и заковыляла к четко очерченному прямоугольнику света в туннеле коридора. Дежурный быстро пронесся мимо нее обратно на свое место. Поравнявшись с дверью, она заглянула внутрь. Просторный кабинет был практически пуст: посередине его одиноко стоял большой письменный стол, остальная мебель была сдвинута в правый угол. С портрета на стене до дрожи знакомый усач улыбкой приветствовал Раису Адамовну, внимательным взглядом не упуская ни одного ее движения. За столом сидел стройный светловолосый мужчина в военной форме и наливал в стакан прозрачную жидкость из бутыли, которую он тут же спрятал под стол. Левым плечом он прижимал к уху телефонную трубку, то ли разговаривая с кем-то, то ли пытаясь дозвониться. Он приветливо указал Раисе Адамовне на стул и, сделав извиняющийся жест, залпом опрокинул содержимое стакана, слегка поморщившись. Раиса Адамовна притворила за собой дверь и присела на краешек стула, пристроив на коленях мешок. В кабинете было жарко, и она расстегнула пальто.

– Не обессудьте, я с дороги, замерз, – извиняющимся тоном обратился хозяин кабинета к посетительнице. А дальше, отвернувшись, продолжил уже по телефону:

– Ну, Марго, не капризничай! Ну конечно, ты всех знаешь: будут Миша, Валя… Костя с передовой вчера вернулся, материал для «Красной звезды» привез. Посидим, то да се… Ну вот и хорошо! Через час я заеду.

«А Александр Александрович не больно-то и похож на свои фотографии. Ретушируют их, что ли?» – подумала Раиса Адамовна.

Мужчина положил телефонную трубку на аппарат и несколько секунд рассматривал странную посетительницу: «Каких только людей сюда ни заносит. И эту, наверняка, привела нужда. Кто она? Вдова какого-нибудь критика или прозаика? Нет, наверное, все-таки поэта».

– Какое у вас ко мне дело? – посматривая на часы, спросил он с едва скрываемым беспокойством.

Раиса Адамовна все это время пыталась развязать мешочек, но пальцы словно одеревенели.

– Жить тяжело, Александр Александрович. Помогите как-нибудь.

Мужчина озадаченно посмотрел на нее:

– Всем тяжело – война. У нас писательский союз. Если вы тоже пишете, то поможем чем сможем. Вас как зовут?

– Раиса Адамовна Кудашева.

– Что-то не припомню такой писательницы, – откинулся на спинку стула Александр Александрович, доставая пачку папирос.

– Я писала. Стихи. Их печатали когда-то. Только очень давно, – спешно заговорила Раиса Адамовна и в отчаянии снова дернула за тесемку мешочка, но узел не поддавался, а пальцы по-прежнему не слушались.

Мужчина чиркнул спичкой и, заметив ее замешательство, и уже успокаивающе произнес:

– Да вы сами прочтите что-нибудь.

– Ну что ж, извольте.

Александр Александрович устроился поудобнее, выпустив дым через ноздри.

Облизав сухие губы и уставившись в пол, Кудашева начала:

– Гнутся ветки мохнатые

Вниз к головкам детей;

Блещут бусы богатые

Переливом огней;

Шар за шариком прячется,

А звезда за звездой,

Нити светлые катятся,

Словно дождь золотой…

По мере того как читала Раиса Адамовна, лицо Фадеева все более и более вытягивалось, и на нем читалось неподдельное изумление. Постепенно преодолев его, он тоже зашевелил губами, отложил папиросу, повторяя наизусть вместе с Кудашевой эти строки.

Поиграть, позабавиться,

Собрались детки тут.

И тебе, ель-красавица,

Свою песню поют.

Все звенит, разрастается,

Голосков детских хор,

И, сверкая, качается

Елки пышный убор.

В лесу родилась елочка, в лесу она росла,

Зимой и летом стройная, зеленая была!

Метель ей пела песенки: «Спи, елка… Баю-бай!»

Мороз снежком укутывал: «Смотри, не замерзай!»

Закончили они вместе, и оттаявший, просветлевший Фадеев почти закричал:

– Так… так это вы написали?! Я с детства помню эти стихи и всегда плакал над последними строками, когда елочку срубали «под самый корешок»! Где ж это было напечатано: в «Малютке» или «Солнышке»? Кажется, в «Малютке». А это, это ваше?

– У бабушки Забавушки

Собачка Бум жила,

Однажды Буму бабушка

Пирожных испекла,

– На, Бум, бери тарелочку,

Пойдем с тобой в буфет…

Глядят, а мышки съели все,

Пирожных больше нет! – с улыбкой продекламировал Фадеев.

– Да, – дрожащим голосом подтвердила женщина.

– Стойте, а это тоже ваше?

И Александр Александрович с выражением начал:

– День прошел. Бегут гурьбой

Наши школьники домой.

– Ах, как славно мы учились!

– Я две сказочки прочла!

– Я писала все в тетрадку!

– Я срисовывал лошадку!

Завтра мы пойдем опять,

Как бы только не проспать!

– Мое, мое, – взволнованно шептала Раиса Адамовна, а по лицу катились слезы– то ли счастья, то ли благодарности…

Фадеев встал, одернул гимнастерку и вышел из кабинета в коридор. Поэтесса видела через открытую дверь его ладную фигуру в дверном проеме.

– Максимов, да ты знаешь, кто это? Хотя тебе не понять, ты слишком молод! Примешь у Раисы Адамовны все бумаги, оформишь в Союз и про паек не забудь!

– Служите где-нибудь? – спросил он, уже обращаясь к Раисе Адамовне.

– Да, в библиотеке…

– Это хорошо. А далеко отсюда живете, товарищ Кудашева?

– В Можеровом переулке.

– Далековато, черт. Скоро комендантский час. Максимов, отправишь товарища Кудашеву на моей машине. Потом авто отошлешь на квартиру к товарищу Алигер. Я доберусь пешком.

Фадеев накинул шинель, шапку, плеснул в стакан еще немного жидкости, и, посмотрев на Кудашеву, приглашающе качнул головой в сторону бутылки:

– Да нет, спасибо, что вы, – смущенно заулыбалась и отерла слезы с глаз Раиса Адамовна.

– Не робей, товарищ Кудашева, свернем мы хребет фашисту, вот увидишь.

Александр Александрович медленно выпил, попрощался и, на ходу подпоясываясь ремнем, вышел из особняка.

Егор Черкасов. ДЕТСКИЙ АЛЬБОМ

Глаза этого ребенка видят совсем другие «фотографии».

Он мечтает о своем «фотоальбоме», где будет размещен

его мир. Забавный ребенок. Имеет свое самостоятельное

мнение. Практически на все. У него вообще все свое.

Непохожее на взрослых.

Запись из личного дневника)

Глава 1. Детский альбом

Мой альбом любит только мама. Я не люблю. Да и за что его любить? Пару раз просил маму сфотографировать, как я надул пузырь из жвачки – не стала. Как я на голове стою – не захотела. А у ворот детского сада сфотографировала. С тетей Зиной сфотографировала. А с тетей Зиной я вообще фотографироваться не люблю. Потому что она врет все время. Врет, что я быстро расту и уже чуть ли не на ее глазах вырос. Зачем такое ребенку говорить? Ведь я себя-то знаю и каждый день вижу!

Постоянно заставляют улыбаться. А я не люблю улыбаться. А зачем улыбаться, когда тебе невесело? Мама говорит, что для истории. Но я же буду помнить, что мне тогда было не весело, а грустно. Так какая же тогда у меня история?!

Не люблю фотографироваться со всей группой из детского сада – не люблю, и все. Мама на утреннике всю пленку израсходовала на ерунду какую-то. Дала бы лучше фотоаппарат мне. Я-то знаю, что фотографировать. Вот, к примеру, соседскую собаку. Как она в прошлый раз за кошкой Шуры-то беззубой гонялась! Вот это интересно. Как я с дерева в снег прыгал – это интересно. Как горка растаяла – тоже ничего. Как дядя один дядю Мишу бил за то, что тот пьяный уснул за рулем машины и аварию сделал. Столько бы кадров можно было наснимать! А как у Сеньки зуб выпал! Ведь никто не подумал это сфотографировать! А что, у Сеньки так много зубов?

Вот так я бы забил альбом нужными фотографиями. И когда грустно бы мне было – обязательно его смотрел. А то мама смотрит альбом и смеется. А мне, вот честное слово, не смешно. Поэтому, детский альбом – это для мамы. Не для детей это.

Глава 2. Я знаю, почему умерла Люська

Меня разбудила утром бабушка. Она посмотрела на меня очень серьезно и сказала, что Люська умерла. Потом спросила, расстроился ли я. Я сказал, что не расстроился, потому что знаю, отчего Люська умерла. Бабушка удивилась и спросила: «Отчего же, милый?» Я знал, отчего, и сказал, что смерть наступила оттого, что она съела попугая у бабы Алевтины. Бабушка рассмеялась и ушла на кухню. Я же стал быстро одеваться. Ведь не мог я пропустить похороны почтенной кошки.

Кошка и впрямь была почтенной. Ее кормил весь подъезд. А кошке этого достичь не так-то просто. Вот представьте: вы сейчас кошка. И что вы будете делать?

А она знала, что делать. Для того, чтобы поесть сытно, она никого не обижала, ходила в туалет на улицу, не разбрасывала еду по подъезду, и когда ее хотели погладить – всегда давала себя гладить. Вот так надо вести себя кошке!

Сначала я пошел к тете Зине. Та, представляете, даже и не знала, что кошка умерла! Я, можно сказать, вовремя ее предупредил. Дальше я не стал тратить время зря и пошел к бабе Клаве. Та тоже ничего о смерти кошки не знала. Я был просто в панике. Побежал к Шуре беззубой. Но та уже все знала, потому что кошку мертвой первая нашла она. От Шуры я узнал, что кошка умерла от старости. Ерунда! Я сам видел, как она попугая у Алевтины съела. А попугай был вредный. А таких есть нельзя. Такие сами умирают. А вредный он был потому, что когда я ему семечки давал покушать, он шелуху от них из клетки своей мне в лоб выплевывал. Бабушка говорит, что его Бог наказал. Я тоже теперь так думаю. Но и кошку Бог наказал. Не знаю, за что. Если бы я был Богом, то непременно воскресил бы кошку, а попугая нет. Хотя… может, из жалости и обоих воскресил бы.

У Шуры я спросил, когда будут похороны кошки. Та сказала, что меня непременно позовет, и мы все с ней простимся. Я ждал несколько дней. Но Шура меня не позвала. Потом бабушка мне сказала, что детям такое смотреть нельзя было, что кошку отнесли на обрыв за домом и в пакетике схоронили. Я был в ужасе! Ей даже не сделали гроб. С бабушкой я не разговаривал до обеда. И все это время вспоминал Люську. Потом подошел к иконе Спаса и попросил от чистого сердца, чтобы Люське в раю было непременно хорошо. Потому что ее весь подъезд любил и ничего ей плохого не желал. Попугаю – желал, потому что тот орал из окна. А кошке – нет.

Бабушка говорила, что Бог все слышит. Что детей он слушает особенно внимательно и всегда исполняет их просьбы. Поэтому за Люську я больше не переживаю.

Глава 3. Как у Сеньки зуб выпал, и как мы с дерева прыгали

История Сеньки была непростая. Раньше у него вообще зубов не было. Это он так говорит, потому что ему это сказала старшая сестра, а ей эту историю передала мама, а маме – бабушка, наверное. Поэтому я ему поверил. Но потом Сенька начал есть все, даже колбасу, и зубы у него из-за этого начали расти. И росли они у него быстро. Это ему папа сказал. А он у него военный. Он не может врать!

А потом Сенька согрешил. Он конфеты новогодние ел, а мама ему запретила. А чтобы она ничего не поняла, он у конфет фантики выпрямлял и закручивал, как будто там конфета есть. Разворачиваешь фантик – а ее нет. А за грехи Бог всегда наказывает. Вот, как сказал Сенька, его Бог и наказал. И наказал двумя зубами. Они-то у него и выпали. Один у него выпал ночью, как Сенька сказал, он его проглотил во сне. Его даже к врачу водили, потому что у него живот болел после съеденного зуба. А потом ему еще прививку сделали и в зоопарк сводили. Но это потом уже было.

А второй зуб он при мне вытащил. Мерзкий такой, с кровью. Прям – фу, а не зуб. Сенька еще долго мне его показывал и через дырочку от него кровью плевался. Зуб у него шатался и он ждал, когда я к нему в гости приду, чтобы зуб этот вытащить наконец.

Крови было много. Мы даже с Сенькой сначала попытались вставить зуб на место, чтобы этот ужас прекратился. Но зуб выпадал, словно чужой. Как будто он вообще не у Сеньки рос, а у Шуры беззубой. Но мы-то знали, что это Сенькин зуб. У Шуры они не белые, а желтые, и по бокам черноватые. С трещинами и длинные, как у дракона. А у Сени зубы белые, потому что молочные.

Зуб мне Сеня потом еще долго показывал. Много времени он у него был в специальной тряпочке для остальных зубов. А потом мама его убиралась и тряпку с зубами выкинула. И больше мы с ним его зубов не видели.

А с дерева мы здорово прыгали. Сенька тогда на ноги неудачно приземлился, и ноги его в коленях согнулись. А голова его об колени и ударилась. Тогда Сеня еще один зуб потерял. Но в снегу мы его не нашли.

Глава 4. Помню: мама ночью плакала

Мама тогда ночью не спала. Она дядю Лешу ждала. А он раньше к ней все время приходил, а потом ходить перестал. Дядя Леша хороший мужик был. Если меня в садик отводить – это дядя Леша с утра делал. С балкона плевать и птиц кормить меня тоже он научил. Я даже вместе с ним машину водил, а его потом оштрафовали за меня. Дядя Леша все на юг ездил и мне оттуда фотографии привозил. Тоже, кстати, неинтересные. Все море на них было изображено и палатки с пивом. А еще две пальмы. Больше ничего. Да, кстати, пиво меня отучил пить тоже дядя Леша. Большое ему спасибо. Хотя тогда я его еще ни разу не пробовал, но он мне пить пиво строго запретил. А когда я спросил, почему, тот показал на свой живот и сказал: «Вот почему!»

Хороший он был, дядя Леша. А потом к нам ходить перестал. И мама платье мое любимое сразу надевать перестала. И краситься. Хотя все женщины красятся. А моя мама перестала.

Я тогда ночью тоже не спал. Мама молилась и плакала. Поэтому я не мог заснуть. Мама увидела, что я не сплю, поставила меня к иконам и попросила, чтобы я за дядю Лешу и за нее помолился. Я, конечно, не хотел молиться за дядю Лешу. Ведь ему можно было бы просто позвонить и узнать, где он. Позвонить и позвать к себе. Но мама до этого не додумалась. Пришлось за дядю Лешу прочитать «Отче наш». За маму я охотно молился. Чтобы у нее на работе все было хорошо, чтобы завтра она поела плотно, чтобы в пробке в автобусе не стояла. Чтобы бабушка завтра ко мне водиться пришла, чтобы соседка Шура жива была. В общем, неплохо помолился я и пошел спать. А мама все плакала и не спала.

Я привстал с кровати и заявил ей, что дядя Леша пущай к нам больше не ходит, что у нее есть я. И это больше, чем дядя Леша. А она тогда прижала меня к груди и еще больше заплакала. И все шептала мне на ухо: «Не надо так про папу говорить! Не надо!»

Глава 5. С бабушкой в церкви, и почему по утрам я не люблю Бога

Бабушка сказала, что в воскресенье мы с утра пойдем в храм. И, конечно, в субботу вечером я согласился. Но когда наступило воскресенье, рано утром я подумал, что мог бы сходить в церковь, ну, к примеру, в понедельник. Или во вторник. Я удивился, когда узнал, что в церковь люди ходят и по вечерам. Я спросил у бабушки, почему мы пошли утром. Она ответила так:

– Что, ножек своих потоптать для Господа не хочешь? Встать рано для него не желаешь?

На что я ответил:

– Нет, не хочу. И вообще, для него по утрам ничего делать не хочу. Пускай до вечера ждет. Ведь он Бог, а я – ребенок! Ему не стыдно не давать мне спать?!

После такого ответа бабушка сразу начала креститься.

Утренний Бог злой. Он заставляет людей не высыпаться и ходить к нему рано-рано, чтобы просто помолиться, а потом весь день хотеть спать. Вечером у бабушки заболела голова. Она сказала, что заболела, потому что не выспалась. А не выспалась она из-за Бога, который ее поднял в шесть утра. И меня он поднял в шесть утра. И теперь я тоже не выспался. И у меня тоже болит голова. И вообще, все в храме спят на лавочках и не молятся. А кто-то зевает во весь рот. Почему мы все пришли сюда? Почему Бог хочет нас видеть в семь утра? Он что, не знает, что земляне спят в это время?

Глава 6. На исповеди

Взрослые много грешат. Потом идут каяться по утрам. Потом снова грешат. Потом опять идут каяться. Я бы перестал на их месте грешить, чтоб хотя бы не вставать в шесть утра. Боженька просыпается раньше грешников и уже утром готов их всех слушать. Ну и работа у него!

Бабушка говорит, что родился – это уже грех, и как только родился – всегда грешишь. И всегда стыдно за это тебе быть должно. А если мне не стыдно? Если я даже не знаю, что я сделал, а мне уже стыдиться надо за то, за что еще не стыдно? Странные какие-то взрослые и их Бог. Лучше бы я не рождался – потому что уже грешен. Тогда и мама согрешила тем, что меня на свет «появила», чтобы я грешил. Надо не рождаться, чтобы не грешить. Только так, и не иначе. Странно все это.

– Батюшка, а если я не согрешил? Если мне не стыдно?

– Такого не бывает, мой дорогой. Всегда за все стыдно. За то, что сделал, и за то, что не сделал.

– Так мне, может, заранее стыдиться? Ведь я еще не сделал того, за что стыдиться. А тут заранее за все стыдно: и Богу, и тебе хорошо.

– Богу нужны слезки твои, дитя, и раскаянье. Сердце сокрушенно и смиренно Бог…

– Не получается, батюшка!

– Что, дитя?

– Плакать, батюшка. Только если мне болячку на ноге сковырнуть…

– Так! Ладно! В чем согрешил?

– Согрешил, батюшка.

– В чем, я тебя спрашиваю?

– Бабушка сказала, что я телевизор много смотрю.

– Так это же прекрасно, дитя… ну, то есть, вот он – первый грех твой!

– Нет! Бабушка сама мне его включала и уходила болтать с Анной Семеновной с четвертого этажа! Сказала, что за дрожжами, а сама целый час болтала!

– Хм…хорошо. В чем еще согрешил?

– Бабушка сказала, что я врун.

– А ты врешь?

– Нет. Я фантазирую. Дети не врут, батюшка.

– Так-таки и не врут?

– Не врут. Бабушка сказала, что я ангел. Все дети ангелы, батюшка.

– То есть, ни за что не стыдно?

– Стыдно. За дождевого червя стыдно…Почему вы смеетесь?

– Нет, нет. Это я так… Так что же с дождевым червем?

– Я его перестал кормить. Раньше по куску пирога, да приносил, а сейчас…как он там, сам по себе…Батюшка! Я спросить хотел. Гиена огненная – это та самая гиена, которая в Африке живет? А почему ее все грешники боятся? И почему бабушка боится, и я должен всегда помнить о ней?

– Ступай, милый. И ничего не бойся. Господь с тобой.

Батюшка поцеловал меня и дал мне крестик поцеловать. Это я люблю, Господа целовать.

Глава 7. Болею

Болею. Горло болит. Сказал врач, что неделю буду лежать. Что хорошо в болезни – это шоколадка, которую мама принесет с работы! А еще мультики днем. А еще, когда бабушка книги читает, а еще, что маму с работы можно из окна встречать и махать ей рукой.

Что плохо в болезни – так это таблетки. И лежать всегда надо. Но у меня же горло, а не нога болит! А еще плохо, что на улицу не пускают. Рано надо спать ложиться и мороженое нельзя. А что еще плохо в болезни, это когда ты думаешь, что все плохо, и все на тебя смотрят и вздыхают, как будто ты умер. И ты на них смотришь, и самому плохо, аж слезы текут. И так плохо, как будто тебя не любит никто, а хочется, чтобы любили…

Глава 8. Самая страшная тайна

У Сеньки есть друг. Он меня старше на пять лет. Ему десять. Он уже взрослый молодой человек и носит портфель с тетрадками в школу. Он говорит, что в его возрасте надо учиться, а не балбесничать, потому что он умный становится от учебы. А я на него смотрю и думаю: все равно, как был дурень, так и остался!

Но однажды Сенькин друг, Миша, тот, кого я дурнем считаю, поведал нам с Сенькой страшную тайну. Мы аж сели в песочницу от того, что услышали. Он заявил, что я и Сенька вообще родились не из животиков своих мам, а из других мест. Откуда, он так и не сказал, но заявил, что нас с Сенькой наши мамы обманывали и не говорили нам самой настоящей правды. Я сказал, что моя мама не может мне врать. Но он только улыбнулся и ушел, сказав напоследок, что с малявками ему нечего делать, и доказывать нам правду о нашем рождении он не станет, потому что времени у него мало и он пошел уроки учить. Вот тогда мы и поняли, что Мише нет смысла нас обманывать. Но вот из каких мы мест родились у мам наших – это осталось для нас большой тайной. Раскрыть ее я не смог. Сенька сказал, что тоже не знает, как ее раскрыть. Потом я подумал, что стоит об этом спросить у бабушки. Быть может, она знает…

Глава 9. Почему охает бабушка, плачет по ночам мама, и почему я не хочу быть взрослым

Бабушка охает. Порой целый день. Ходит по кухне и охает. Потому что постоянно болеет. А болеет из-за грехов. Это она так сказала. Когда она успевает грешить? Ведь каждую неделю в воскресенье она грехи замаливает и за неделю снова набирает. А Бог… он постоянно наказывает ее. Нет бы простить! Ведь она все равно в воскресенье придет и опять расскажет ему о своих грехах! Но он ее злостно наказывает. Ему нравится издеваться над ней. А ей приходится ему молиться. Иначе будет совсем плохо.

Еще бабушка охает, когда я ей мешаю сериалы смотреть. А еще она охала, когда я ее просил тайну раскрыть, которую мне и Сеньке Мишка поведал. Так и не рассказала тайну. Видимо, она есть!

Еще бабушка охает, потому что дедушка пил и умер от этого. Но я его не видел – я не помню его. Бывает, она охает от пенсии и старости. Старость – это когда лицо обвисает и тити. Так и произошло с бабушкой. Она стала старушкой. Пенсия у нее стала маленькая. Но и большой она не была. В общем, кушает она мало, думает о смерти и кожа у нее не становится, как у меня. Бегает бабушка плохо. Я ее быстрее. Она переживает за меня постоянно, я даже не знаю, почему. И всегда плачет. Говорит, что ангелочек я, и плачет. А себя старой дурой называет. А я ее бабушкой зову. Так привычней.

Бабушка блокаду пережила. Она говорила, что сильно голодала и теперь по-другому к еде относится. И к людям вокруг. А еще у нее муж умер, и другой умер. Это очень непросто. Она мне сказала, что когда я буду старым, то буду камни собирать и переживать за сделанное раньше в своей жизни. И буду горько обо всем жалеть и Бога просить о прощении.

Мама плачет, потому что дядя Леша – козел. Это не я сказал, а бабушка. А еще мама ему деньги должна и кредит, – я ничего в этом не понимаю. Но она платит куда-то большую денежку каждый месяц. Мама плачет, потому что она никому не нужна, кроме меня. По утрам она встает, и у нее лицо, вспухшее от слез. Мне ее жалко.

А еще мама плачет из-за работы. В кризис ей не платят зарплату. Она сходит с ума и много работает за компьютером. Ночью работает, пока я сплю. У нее болят глаза, и у нее еще много чего болит. Это из-за того, что она меня родила. Животик ей резали, и теперь он болит.

Из-за того, что я маленький и зарплата у мамы маленькая, она всегда меня просит, чтобы я быстрее рос. Для этого я ем много каши. Ем яички, ем суп. Делаю зарядку по утрам. И мне кажется, что скоро мама перестанет плакать, только…я хочу вырасти… и не хочу. Хочу, потому что мама велит расти. И потому, что Сенька скоро вырастет и станет, как Миша. А я что же, буду маленьким всю жизнь?! Так не годится. А не хочу я вырастать, потому что не хочу быть, как мама и бабушка. Не хочу болеть, стареть, не хочу отвисшую кожу и тити. Не хочу видеть, как люди умирают. Не хочу болеть и просить прощения у Бога, который постоянно будет меня наказывать. Не хочу сам умирать. Не хочу плакать и охать, не хочу, чтобы меня обманывали другие люди, как маму. Не хочу платить деньги никому и не хочу голодать, как бабушка. Не хочу воевать. Не хочу делать то, что не хочу, делать, потому что так надо, потому что я взрослый. Не хочу жениться. Мама говорит, что женюсь – и забуду ее. Чтобы маму не забыть, никогда не буду жениться. Мама же больше не выходит замуж, и даже дядя Леша не приходит. Вот и я буду с мамой и не буду никого водить к себе домой.

Не хочу врать. Хочу фантазировать. Не хочу исповедоваться, когда мне хорошо, и с утра не хочу ходить в храм. Не хочу терпеть много, как бабушка, потому что так надо. Мне нравится гулять, прыгать с качелей в песок, рисовать мелками, делать кувырок вперед, дразнить Павлика (он такой глупый – все это знают. А еще он камнями в окно Шуре беззубой кидал), смотреть, как горит откос в парке летом, прижигать зажигалкой мошек, когда они на балконе на стекло садятся. Я хочу прыгать на скакалке, играть в прятки и всегда побеждать. Хочу кататься на собаке Чарли, когда она к нам во двор заходит, хочу есть мороженое и не болеть. И я еще много чего хочу. Я – ребенок. Я не хочу плакать и страдать. Дети не страдают. Страдают только взрослые. Это как когда то я ветрянкой болел: мне – ничего, а маме было очень плохо!