Полная версия
Пятый сезон
– Слишком шустрые, – поддакнула Бру. – А я говорила Холле. Предупреждала ее, дуру старую. Не бери приемышей, а уж если берешь, на гниль внутри проверяй. Да что толку? Ей чужие советы всегда были как об стену горох!
«Где же люди?! – Гретель в панике задергалась внутри оцепеневшего тела. – Куда все делись?! «
Столики опустели. За стеклянными дверями спешили мимо прохожие, словно не замечая яркой вывески, хотя полчаса назад в «Пряничном домике» было не протолкнуться.
– А ну пошли вон! – голос брата разорвал ненормальную тишину. – Детей пугайте, вороны драные! А мы пуганые! Это наше кафе – по закону!
Гретель с усилием повернула голову. Гензель выскочил из кухни, сжимая тяжелую дубовую скалку. «Беги!» – губы не шевельнулись.
– По какому закону? – Ядвига приподняла кустистую седую бровь. – Нам человеческие законы не указ.
Она щелкнула пальцами. Гензель замер, уронив скалку себе на ногу. И даже не вздрогнул.
– У нас свои законы, – старуха размяла пальцы. На кончиках ногтей засветились зеленоватые огоньки. – Справедливые. Нерушимые. Неизбежные.
– Подожди, подруга, – Бру ухватила ее за рукав. – Кота подождать надо.
– Дождешься его, как же! Ежели у него загул начался – это надолго. Сами управимся.
Они запели. Слова были непонятные, но мотив пробирал до костей. И кости от него становились мягкими, как пластилин. Как глина.
Это было больно. Гретель кричала внутри сминаемого в кулаке чужой воли тела. И эхом отдавался в памяти крик госпожи Холле. Но ведь она не кричала! Гензель оглушил ее, прежде чем открыть печку и проложить из растопки дорожку к телу старухи…
Гензель тоже кричал. Но сестра его не слышала.
Боль длилась и длилась. А потом закончилась.
Две старухи, тяжело дыша, сидели на полу. Руки у обеих дрожали, губы посинели.
– Тошнит… – простонала Бру. – Говорила же, третий нужен, дура упрямая!.. Супротив обычая не попрешь…
– Будет третья… – Ядвига закрыла глаза, прислонившись к стене. – Кот не зря на эту Берту глаз положил. А нам все равно придется здесь задержаться. «Пряничный домик» пустовать не должен.
– Документы…
– Выправим документы. Чай, не впервой.
Они еще посидели. Под столом поскуливали в беспокойном сне два пекинеса. На бронзовых цепочках-ошейниках позвякивали именные бирки: «Гензель» и «Гретель».
– Собачий корм придется теперь покупать, – Бру поморщилась. – Дорогущий, небось.
– Зачем? – Ядвига ухмыльнулась. – Я так понимаю, запас соевого мяса на кухне имеется. Вот его и будут жрать. У нас этичное кафе, подруга.
– Ты это Коту скажи.
– А он пускай у своей зазнобы столуется.
– Все одно придется раскошелиться – мебель приличную купить. Или ты согласна каждый день на этот этичный пластик любоваться?
Ядвига обвела взглядом кафе. Вспомнила, как еще год назад здесь стояли деревянные столы на резных ножках и стулья с гнутыми спинками. Как уютно пахли хвоей обвитые красными лентами венки на стенах…
– Живы будем, все вернем.
– Не все…
– Не каркай! Мы за нее отомстили, как положено. Стало быть, вернется когда-нибудь.
Они замолчали. Метель за дверями разгулялась вовсю. В белых мазках налипшего на стекла снега старухам почудилось знакомое лицо. Госпожа Холле улыбнулась давним подругам. А потом ветер смел снег.
Наталья Литвиненко. НЕУКРОТИМЫЕ БОБРЫ
– Я думал, ты друг, а ты! Какие еще квадроберы?!
Бывший афганец настолько свирепо врезал дверью по косяку, что она чуть не отвалилась. Новенькая! Только установленная при ремонте!
– Да подожди ты! – заорал ему вслед другой дядька сопоставимых габаритов и возраста.
– Дай мне договорить! Я сейчас объясню все.
Только что чуть не испортивший казенное имущество бывший воин остановился на пороге и резко обернулся.
– Что ты мне еще решил сказать?!
– Да ты меня неправильно понял! Дослушай до конца, потом двери ломай!
И добавил, подойдя и прихрамывая на искусственную ногу:
– Я тоже обидеться могу в конце-то концов.
Через полчаса оба дядьки выходили через ту же, еле выжившую дверь в хорошем настроении.
– Тренером, говоришь, клуба по этой…бобровике?
И мужчины рассмеялись.
Тот, который бы директором только что почти из руин восстановленного ДК, ответил:
– Я ж говорю – твой вид спорта.
В зале остро пахло масляной краской, на свежепокрашенные и размеченые полы ложились яркие отсветы из окон. В углу были аккуратно сложены маты, в другом стояло в ряд аж три коня сразу, рядом был ринг и на стене уже висел плакат с боксером, призывающий побить спортивные рекорды. Стены коридоров украшали плакаты, призывавшие мыть руки перед едой и пользоваться огнетушителем во время пожара – а лифтом, соответственно, не пользоваться. В тренажорке рядом уже звенели блины, эхом отдаваясь во все углы зала, и кто-то басовито спрашивал, почему двухпудовую гирю после упражнений не отнесли на место. Или не оттащили…
Бывший афганец, мастер спорта по многоборью глядел на весьма нестройные и разношерстные ряды подростков, с интересом поглядывавших на это сверкающее великолепие. Разношерстные в прямом смысле слова – сьюты на них были разных цветов, от естественных до вирвиглазных, а головы ребят скрывали не менее оригинальные хэды. Помимо более-менее читаемых непосвященными лисичек или волкособак, среди них стояли и какие-то совсем уже незнаемые зверики с розовыми ушами или крокодильими хвостами. Тренеру больше всего запомнился совсем уж жутковатого вида хлопец, у которого на лице был надет устрашаещего вида череп, над которым тем не менее торчали вполне себе милые ушки. М-да, такому и на рукопашку не надо – можно смело гонять хулиганов в два часа ночи: потом милиция уже не их искать будет, а того, кто их так напугал…
Тренер начал:
– Товарищи спортсмены…члены клуба квадробики! Любым занятиям должна предшествовать разминка организма, во избежание растяжений и прочих травм. Поэтому сначала пробежим несколько кругов, а потом перейдем собственно к упражнениям.
После первого круга стало понятно, что большие и красивые тапки с когтями ловкому бегу не способствуют. После пятого – что в фурхэде, как ты его не вентилируй, бегать жарко, а некоторым еще и ничего не видно – очки запотевают, чем ты их не мажь.
На следующем занятии сами собой появились кроссовки, а зверообраз ограничился ушками и хвостиком, у некоторых лапами. Тренер хмыкнул и предложил позаниматься на улице, благо парк был рядом. Пробежали по коридору мимо почтенного плаката с чердака, последние пятьдесят лет повествующего о поражающих факторах ядерного взрыва, мимо остолбеневший на месте уборщицы и, чуть не снеся многострадальную дверь еще раз, наконец-то выбрались на природу.
Это, конечно, была та еще картина! Шумно ругавшиеся нестерпимыми голосами сойка и четыре сороки на некоторое время замолчали и ошарашенно уставились на спортсменов, а потом сочли за благо улететь на другую сторону крупной воронки от прилета, обозначенной тремя хилыми жердочками с красной ленточкой, еще не засыпанной и уже заполненной водой. Группа сосредоточенных подростков со всеми этими ушами и хвостами бежала кросс, отдуваясь, задыхаясь, но не сдаваясь.
– А теперь бег с поднятием коленей! Выше колени!
– А теперь отжимания!
– А теперь переползания! Упражнение «крокодил» делается так!
…Выясняется, что на земле, а особенно на асфальте, отжиматься с голыми ладонями сложно и просто больно – нужны, строго говоря, те самые тактикульные перчатки с отрезанными пальцами. Фурлапки от взаимодействия с реальностью пачкаются, портятся и от изгибов местности не очень защищают…
Через месяц тренировок от сьютов остались только ушки, да и то их иной раз забывали надеть. Все это добро лежало в ящике с надписью «Инвентарь» почти до Нового года…
Перед Новым годом тренер неожиданно на построении в конце тренировки, перед тем, как все разойдутся по залу для растяжки, велел всем в другой раз прибыть в полных фурсьютах, у кого какой есть. Народ оживился: а что, а как?
Тренер выдержал паузу.
– В больницу поехать предлагаю. Детей повеселить.
И уточнил:
– Дело добровольное, вообще -то. Костыли, ранени – у всех нервы крепкие? Как есть говорю, чтоб потом нежданчиков не было. Не реветь и все такое, в крайнем случае дома плакать будете. Хотите?
…Очень долго потом в больнице вспоминали, какие удивительные звери, выясняется, живут в лесу у Деда Мороза! Розовые коты, фиолетовые собаки с челочками, добрыми глазами и мягкими лапками… И какие вкусные пирожки пекут родители спортсменов…ой, печет Снегурочка. Дети долго махали вслед, стояли у окон, обклеенных снежинками: приезжайте еще!
Автобус тронулся. Скаллдог в короне Кощея аккуратно положил посох за сидения сзади и шутки ради вдруг зарычал на сидевшего впереди вернида:
– Кто тут плохо себя вел? Мне пожалуйте на стол!
Тот подхватил:
– Не за стол, чтоб рядом сесть – а чтоб легче мне вас съесть! Ааа! Рррры!
Тренер посмотрел на своих воспитанников, оживленно обсуждающих поездку, призвал к тишине.
– Приедем?
– Еще бы! Конечно!
Маленькая барышня в маске ферби вытерла слезы и тоже кивнула.
Окончательно из ящика лапы и хвосты уехали – на всякий случай – почти весной, когда вдруг нагрянула комиссия: посмотреть, чем и кто занимается в ДК, как используется новая техника. Проверили не только огнетушители, но и выявили отсутствие журнала проветриваний и еще пары столь же необходимых для нормального функционирования ДК документов. Сунулись было к реконструкторам, занимающимся ИСБ в полной защите, походили вокруг дядей хоть с дюралевыми, но мечами и сочли за благо удалиться. Возмутились было насчет квадроберов, увидев тех в списке секций, но, увидев серьезных ребят, забегающих в зал после кросса на пять км и приступивших к разминке и переползаниям, сменили гнев на милость. Директор ДК аккуратно закрыл дверь в зал и разъяснил нюансы общения с подростками:
– Ну как вы сейчас детей на многоборье, бег и гимнастику затянете? А так вот – полон зал. Макаренко еще в начале прошлого века…
Члены комиссии закивали, записали что надо, отметили, и двинулись дальше.
Изрядно времени потратили на учет попугаев огромной вольеры, попавшейся по дороге на глаза – получалось то на два меньше, то на три больше, пока кто-то не догадался воткнуть тут и там несколько морковочек и бурячок. Птицы облепили вкусняшки и успешно посчитались.
…Попугай, оригинально названный Гоша, сидел на жердочке и свирепо точил клюв, поглядывая недобро то одним глазом, то другим. Недалеко от клетки стояла женщина из комисии и внимательно смотрела куда-то в сторону. И этот паразит, перестав точить клюв, какое -то время помедлил, а потом решительно пробежался по жердочке и заорал ей на ухо:
– Знаешшшь, кто такой Пушшшкин?
Бедная женщина шарахнулась в сторону. А попугай продолжил назидательно и победоносно:
– А Пушшшкин – нашшшше все!
…Когда комиссия уже отошла от клетки, из дуплянки выглянула сытенькая умильная мордочка еще одной пернатой неучтенки. Но на этот раз птенец не стал ограничиваться обозрением вольеры и полез в отверстие – и немедленно свалился вниз, на пол клетки.
Где некоторое время сидел в ошарашенном изумлении, вертя головой туда и сюда.
И начал громко звать маму.
…Наступила весна. Наступило и почти прошло лето. После соревнований по многоборью, бегу и чему-то еще легкоатлетическому сияющая команда «Неукротимые Бобры» пыталась, под руководством фотографа, образовать группу для снимка – нужно ж, чтобы и медали и грамоты было видно все.
– А почему такое название? – спросил журналист с квадратной брендированной штуковиной на микрофоне.
Дети растерялись. Ну да, они почти забыли, с чего все начиналось-то…
Тренер бросился спасать ситуацию.
– Да в шутку. Слово такое в прошлом году модное было, помните?
Журналист не припоминал… Нет, было вроде что-то. Или нет?
Тренер вдохновенно продолжил.
– Ведь многоборье сочетает в себе разнообразные виды нагрузки, разносторонне развивая организм подростка…
И только одна девочка, бывшая кемоно или ферби, держалась в кармане за фигурку Пони и думала – а не пойти ли в хоббихорсинг? Прыгать она теперь иго-го…ого-го как умеет…
Надежда Сунгурова. БАБУШКА И ГРУЗОВИК
Моя бабушка водит грузовик. У нее здорово получается – наверное, потому, что ей это дело очень нравится. Вот вы не видели, какие у нее глаза, когда она его водит, а я видел. У нее глаза серые, а когда она ведет машину – синие-синие, как море. Я могу долго-долго на нее смотреть, когда вот так – грузовик и синие глаза. Мама и папа не любят и не приходят любоваться, даже когда я их зову. Зря, я считаю.
Мама и папа говорят, что раньше, давно-давно, когда меня еще на свете не было, бабушка водила троллейбус. Но я считаю, что грузовик лучше. В троллейбусе едут люди, они заходят и выходят, и о них надо заботиться, и останавливаться там, где им надо выйти и зайти, и все время про это думать, и некогда радоваться, что троллейбус едет и так здорово звенит и гремит. Другое дело грузовик. Он ведь только твой, такой большой и послушный, и ты ему говоришь: «Ну что, поехали?» – а он молчит, но ты все равно знаешь, что он согласился. И – поехали! Куда хочешь, зачем хочешь, и можно куда угодно попасть, и приехать, и уехать, и потом опять приехать, и не нужны тебе никакие пассажиры, которые только галдят и покупают билеты, и вообще от них никакого толку. Моя бабушка очень здорово это понимает, и я поэтому еще сильней ее люблю.
* * *
…Я помню день, когда бабушка начала водить грузовик. Это была зима и вторник, потому что из садика меня не повели на тренировку. Я уже привык тогда, что бабушку привезли из больницы и она опять дома, и что она теперь говорит не как мы, словами, а только глазами, а мама с папой ей всегда помогают – есть, одеваться, умываться. И что она может встать у стенки и стоять долго-долго, пока нее кто-нибудь не найдет, не возьмет за руку и не уведет в комнату. Я быстро привык, а вот мама не быстро, и поэтому тогда, зимой, она часто про это плакала. И в тот день плакала тоже. И я помню, как зашел в кухню, она отвернулась, и я подумал, зачем вообще заниматься этим глупым делом – сидеть с мокрым лицом, шмыгать носом и отворачиваться. Как будто я не знаю, как плачут!
Я полез в шкаф за конфетой и услышал, как к дверям кухни пришла бабушка, встала там, в дверях, и сказала маме – не реви. Глазами сказала, конечно. А мама не умеет разговаривать, когда глазами. И она закричала, громко закричала, и я увел бабушку к себе в комнату и закрыл дверь. Потому что это нечестно, когда на тебя кричат, а ты можешь отвечать только глазами, а тебя не понимают и опять кричат.
Мы с бабушкой сели на ковер, и тут случился грузовик. Он попал мне под руку, потому что я забыл его убрать, когда играл. Я взял его и крутнул колесо. Вжжж! А потом повернулся к бабушке и – и она сказала: «Дай». Глазами, конечно.
Я дал, и бабушка тоже сделала «вжжж». Четыре раза, по каждому колесу. А потом… Потом она поставила грузовик на пол, встала, взяла его за веревочку…
И изменилась.
Она была такая, как будто у нее выросли крылья и кто-то ей сказал: «Давай!» – а она такая счастливая, что разрешили взлет, и очень хочет, но все равно страшно, потому что надо сделать чего-то такое, о чем ты, оказывается, всю жизнь мечтал, но никогда раньше не делал. Вот такое у нее было лицо.
Она потянула веревочку, и грузовик поехал. Она сделала шаг, и веревочка натянулась, и она подвезла его к себе, и еще раз шагнула, и еще раз подвезла, и еще, и еще… А потом она выпрямила спину и повернулась ко мне – и сказала:
«Я вожу грузовик. У меня теперь такая работа».
И я в первый раз увидел, как ее серые глаза становятся синими.
…Это сейчас я люблю, когда бабушка водит грузовик. А сначала я злился. Ух, как я злился! Ведь грузовик был мой, а бабушка теперь водила его почти всегда. Он ездил за ней по всей квартире, и в гостиную, и в кухню, и даже в ванную. Она очень аккуратно его водила, он никогда не врезался в углы и не опрокидывался. Мама и папа сначала у нее его отбирали, а потом перестали, потому что она грустила, если грузовика не было рядом, ложилась на свою кровать носом к стенке и лежала долго-долго. И они быстро привыкли и перестали его отбирать. А я привык не быстро, что грузовик теперь бабушкин, и поэтому злился.
А однажды, когда я злился сильно-сильно, она взяла вдруг – и посмотрела на меня. Я топал ногами, я очень сильно топал, и даже, кажется, орал, а она взяла и посмотрела. И вся злость моя сразу улетела куда-то, потому что на меня никто и никогда так не смотрел. И никто и никогда глазами мне не говорил, что грузовик – это у нее такая любовь. А как можно злиться, когда любовь? И я перестал. Вот взял и перестал. И, наверное, уже не смогу разозлиться, даже если захочу.
Александр Крамер. ИСТОРИЯ МЫШЕЛОВКИ
Мышеловка c давнишних времен лежала в пыли под диваном и блаженно бездельничала. Обитатели старого дома про нее просто-напросто позабыли. Когда-то ее стараниями отовсюду извели отвратительных грызунов, и они в этом здании уже множество лет не водились. Потому теперь не было в мышеловке абсолютно никакой надобности. Отого и валялась она сиротливо и без всякого дела – в бессрочном забвении.
1
Когда-то мыши здесь совершенно распоясались и всякий мышиный страх потеряли: бродили нагло по дому и днем, и ночью, пугая детей и женщин. В это время и купили мышеловку на центральном базаре, и прямо плясали от радости, что теперь от противных хвостатых будет такая замечательная защита. Тогда только и разговоров было, что у них теперь, наконец-то, есть мышеловка. Потом были однообразные мышеловочьи будни: она ловила, ловила и ловила мышей, которых мало-помалу становилось все меньше и меньше. Зато насельники здешние в нее верили и ценили; а когда однажды на кухне зашел разговор, что, наверное, чтобы дело шло побыстрее, надо б еще одну мышеловку купить, большинство наотрез отказалось. Сказали, что и эта замечательно с делом справляется. Она помнила, что ей слышать такое было очень приятно.
Мыши, понятное дело, упорно и долго прилежной охотнице сопротивлялись, но однажды все же сдались. Всех грызунов мышеловка, конечно же, так и не изловила, но те, что остались, в страхе великом прочь бежали из ужасного места. Работа закончилась, больше в ней не было надобности. Потому и лежала теперь мышеловка в тишине и покое под старым диваном и наслаждалась тем, что никто о ней не вспоминает, и что ничего ей больше делать не надо. Она очень устала от своей непрерывной охоты и была просто счастлива, что может теперь от трудов своих праведных отдохнуть в тихом сумраке, пожить, наконец, безмятежно и праздно.
Сало, которое она терпеть не могла, потому что это была не еда, а приманка, больше в нее не запихивали, противных мышей ловить не заставляли, и за то, что ловля идет не так быстро, как всем бы желалось, не чихвостили. Чудесная жизнь для нее наступила. Это было настоящее мышеловочье счастье! Честное слово.
2
Впрочем, одна мышеловка была, разумеется, не все время. Иногда попадали к ней в укромное поддиванное место всякие-разные вещи: крошечные автомобильчики, мелкие куклы, мячики, кубики… Но хозяева в них нуждались, искали, и вскорости всевозможными способами обязательно возвращали себе.
Иногда жуки-пауки мастей всяческих забредали. Лазили по мышеловке, топтались, шуточки непристойные отпускали… Но все это было отребье, шушера – низшая расса, и она никакого внимания на хамье это не обращала.
Как-то однажды днем под диван закатилась монетка – блестящая, звонкая. Чванливо сверкая в узком лучике солнца, бахвалилась замечательным своим социальным статусом, знакомствами, значимостью… Без умо́лку бренчала, бренчала, бренчала… У мышеловки все сочленения стали ныть от ее невыносимого пустословия. И когда наконец пустомелю шваброй из-под дивана выудили, мышеловка только что не прослезилась от радости.
Но в самые последние годы, забытая всеми, мышеловка уже и хамью мерзкому была рада. Теперь даже монетка-дура, наверное, никакой досады не вызвала бы. Все потому, что время под старым диваном стало течь просто невыносимо, просто безумно медленно.
3
Долго ли, коротко ли у мышеловки эта праздно-тоскливая жизнь продолжалось – никому не известно. А только однажды теперешние жильцы решили пришедшую в ветхость, продавленную, ни на что не пригодную мебель из комнаты выбросить, а взамен купить новую, современную – для глаза приятную и для тела удобную. Вот тогда мышеловка-то дедовская и обнаружилась.
Только она на свет божий из сумрака появилась, как обитатели дома хохотать стали как сумасшедшие, потому что – так много лет пролетело – никто из них никогда и в глаза мышеловки не видел, а только слышал да в книжках читал, что такие устройства бывают. Мышеловка-бедняга тоже никого из новых хозяев дома не узнавала. Давным-давно не было здесь уже тех, кто когда-то принес ее в дом, а потом долгие годы мышковать заставил.
В общем, вышвырнули бесполезную мышеловку вместе со старым диваном сначала на мусорку, а потом огромный оранжевый мусоровоз, опять-таки вместе с диваном и другим всяким хламом, ее, точно дрянь какую, на городской свалке вывалил.
Лежит мышеловка теперь среди гнили и мусора. Разрушают ее метели, туманы и ветры; и уже ни на что она, горемыка, теперь не пригодна. А еще через малое время превратится она под снегами и ливнями, морозом и зноем в нечто не распознаваемое, ни формы какой-либо, ни даже названия не имеющее.
А новые жители старого дома, вдосталь навеселившись, навсегда о ней позабыли. Да и к чему было помнить?!
Александр Крамер. МЕЧТА
1
Один человек, по фамилии Ложкин, купил себе лошадь. Достатки у него были невелики, и потому он купил себе не ахалтекинского скакуна, а простую деревенскую кобылу. Впрочем, он в этом не разбирался, а значит, и значения этому не придавал. Так что радости его это не мешало и ущербной ее, таким образом, не делало.
Еще утром этого дня он жутко нервничал. Сначала его сильно знобило, потом напал душераздирающий кашель, наконец прошиб холодный пот, и он вынужден был забраться под душ. Только перед самым уходом его, наконец, отпустило. Совершенно разбитый, Ложкин сел прямо на пол и так сидел, ни о чем не думая, минут двадцать, после чего, пожалуй, готов был одеться и отправиться в путь. Но что же надеть?! Почему-то оказалось, что это невероятно важно, как он будет одет. И тогда Ложкин оделся так, как одеваются на долгожданный и торжественный праздник.
Поэтому теперь он, одетый в свой праздничный темно-синий костюм, светло-голубую рубашку с галстуком и, начищенные до блеска, черные туфли, сияя обалделой улыбкой, церемониальным шагом шел возле гранитного бордюра и вел в поводу лошадь…
Он шел гордо, не оборачиваясь, всей кожей, всем нутром своим слушая музыку подков! У него была лошадь!
2
Большинство людей, одержимых какой-либо идеей, мало или почти совсем не думают о том, что будет, когда эта идея осуществится. Ложкин, к сожалению, принадлежал именно к этому большинству. Невероятно усталый и невероятно счастливый подошел он к своему девятиэтажному дому, прошел под аркой во двор, остановился у своего крыльца и вдруг в полной растерянности замер: что делать дальше он не представлял себе ни на иоту. Как был, «при полном параде», он сел на грязную лавочку возле подъезда и стал пытаться превратить эйфорический туман в голове в простые и связные мысли. Острота ситуации была такова, что ему удалось это сделать довольно быстро. Когда туман окончательно разошелся, а мысли окончательно выкристаллизовались, оказалось, что основных мыслей три. Первая: чем кормить; вторая: где чистить-блистить; третья: где держать. Незамутненная конкретность ситуации вначале произвела в его мозгу новый переворот и образовала новый туман, который, впрочем, довольно быстро рассеялся под бурным натиском весьма неконкретной мысли: действовать!
Для начала Ложкин метнулся в булочную и купил буханку ржаного хлеба. Улыбаясь и гладя лошадь, он скормил ей хлеб и от этого сам успокоился. И такой успокоенный, и даже какой-то собранный, привязал Ложкин кобылу к крыльцу и пошел к себе наверх, переодеваться.
3
Уже в сумерках лошадь и человек перешли узкий мостик через Течу и оказались на огромном зацветающем лугу. Где-то далеко позади загорался вечерними огнями город. Где-то далеко позади остался этот безбрежный, бездонный день. Ложкин отпустил лошадь, и она медленно ушла в темноту – пастись. Палатку и нехитрый походный скарб Ложкин оставил на лугу, а сам спустился к реке, сел на берегу и ненадолго задремал, укатанный невероятным днем. Ночь обещала быть тихой и теплой. А впереди было яркое быстрое лето, волшебная тихая осень и свирепая долгая зима. Долгая лишь для того, кто сможет ее пережить.