Профиль польки

Профиль польки

Алла Соколовская

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

Название этой книги придумал мой сын.

Ему она и посвящается.

© Алла Соколовская, 2025

ISBN 978-5-0067-0740-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Стихи на бегу

Раннее

На гальке распластано тело,треплет волосы тёплый ветер,и мне нет никакого дела,до того, что случилось на свете.Что ты снова ушёл, не простившись,и прислал смешное посланье,а по небу звезда, скатившись,не исполнила вновь желанье.Хорошо, что любые одеждыможно снять и на камни бросить,дышит море, суля надежду,я с собою возьму его в осень.И когда посыпятся разомдождь и снег из разбитой копилки,море будет зелёным глазоммне подмигивать из бутылки.

«Сегодня влага слишком золотая…»

Сегодня влага слишком золотая,сегодня море ласковым щенкоммне пальцы рук, младенчески играя,своим солёным лижет языком.Ещё вчера всё чёрное от гнева,так било море пенным кулаком,что, охнув, опрокидывалось небо,прикрывшись стаей низких облаков.И вот любуйтесь – вымытое утро,и как бы в оправданье злых страстей,вдруг розовым блеснуло перламутромморское диво из морских сетей.Она лежала влажной полумаской,прижавшись краем к жёлтому песку,вдыхая жар и выдыхая сказку,подобно заповедному цветку.И истомившись от дневного зноя,мои ладони затворив, как ставни,выбалтывала шёпотом прибояморские сплетни и морские тайны.

Начало

Протиснулось утро в балконную дверь,от нового дня никуда нам не деться,с тех пор, как случился так жданный апрель,язык поднимает не птичий, а детский.Они ещё схожи в своём естестве,одна пуповина, что скрученной жилкойпривязана к воздуху, солнцу, траве,но вскоре, сойдясь у последней развилки,они разойдутся, и птичий языкпродолжит облёт кругового пространства,а детский, наверное, слишком великдля просто скитаний и длительных⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀странствийпо белому свету, но это потом,когда удивление сменится жаждойк познанью, когда камертонуже не поможет настроить бумажныйоркестр из детских мелодий, где слёзбасовые звуки сменяются флейтойнемого восторга застывших стрекози шумом дождя из пластмассовой лейки.Покуда мальчишечка свой грузовикспособен качать и баюкать, как куклу,ему незнакомы границы любви,ведущие сквозь города, переулки.Там бродит не просто знакомый язык,покинувший кокон былого единства,оформившись в речь и впитав не азы,а самую суть, глубину материнства.Как мы без-граничны лет до двадцати,а дальше – свобода бумажного змея,пыль сотен дорог, уместившись в горсти,опять приведёт в тень той первой аллеи,где в кронах, тревожа непрочный уют,запутались звуки мелодий бумажных.Как птиц неизменно всё тянет на юг,так мы возвратимся к себе хоть однажды.

«В нас ожиданье вечностью кричит…»

В нас ожиданье вечностью кричит,порой лишая жалких крох покоя,бросает истомленною рукоюзлословья бесполезные ключи.И в злых словах есть отзвуки любви,когда молчанья восковые крыльявдруг прорывают пелену бессильяи падают. Но только позови —вся горечь слов опустится на дно,впитав в себя язык непониманья,злословие перетечёт в признанье,разбавив многословием вино,что выпьется за сброшенную кладь,надежда – неотвязчивый попутчик,и будет голос опыта так скучен,покажется, что больше не разъять.Но как зерно, посаженное в срок,ещё совсем не признак урожая,так вечно только то, что ускользает,и истинно лишь то, что между строк.

«Зима, зажав ладонями виски…»

Зима, зажав ладонями виски,стояла в сиротливом запустеньи,на всём печать и злости, и смиренья,и вековечной тянущей тоски.Так начинался этот Новый год,перетащив из прошлого желанья,полночное заветное гаданьеедва ли обновленье принесёт.Но выпало иное Рождество,в нём вещий сон, как маятник, качнуло,так в воздухе безумие сверкнуло,и слово древнее явилось – волшебство.Всё это сумасшествие приняв,как данность замолчавшего рассудка,какие странные заканчивались сутки,из рук привычки выдернув меня.Я удержать за край её хочу,всей плотью скучной трезвости внимаю,но тянет, тянет… пальцы разжимаю,и вниз скользя, вдруг чувствую – лечу.

Короткая встреча

И день затихал на чужом берегу,а двое случайных, почти незнакомых,стояли в подтаявшем зимнем снегу,совсем ненадолго уехав из дома.Стояли, смеялись, а ветер качалзаснеженно-белый мороженый куст:– Ты будешь несчастна, – вдруг тихо сказал,в ответ же услышал беспечное: – Пусть.Как будто капризное – Я так хочу!Но в сущности бегство от скудости дней.И на обаяние, как на свечу,горящую для одиноких теней.

«Душно… Тяжкая дремота …»

Душно… Тяжкая дремота —слабое отдохновенье.Сон – извечная охотаза своей иль чьей-то тенью.Проборматывая вызови взрываясь безголосо,сновиденье – вечный выбормеж былинкой и колоссом.Между страстью и рассудкомгрань реальности так зыбка,что спохватишься лишь утром,в зеркале поймав улыбку,предназначенную другу,наяву совсем чужому…Может, сон – не вязкость круга,а, скорей, уход из дома,где ни толка и ни прока,лишь обязанности скука.Разум – вечная морока,а всего важнее руки,что дыханием согретыперед самым пробужденьем…Отчужденье – область света,ночью – правда сновидений.

Тоска по началу ХХ века

Который год подряд живу я ожиданьи,выстраивая в ряд событий ход земной,и мучают меня мои воспоминанья,о том, что никогда и не было со мной.Я вспоминаю дом, в котором не жила я,портреты на стене, которых не найду.Я вспоминаю год, где я ещё живая,и забываю век, в котором я уйду.Я помню всей душой, и нервами, и кожейприкосновенье рук к несбывшимся мечтам.Я слышу чей-то всхлип и хриплое: «О, боже» —спасибо говорю несказанным словам.Когда-нибудь потом я вспомню всё, что было,с тобою и со мной, и с нами, но теперь,что выпало не мне – лишь это не забыла,да дом, в который я не открывала дверь.

Письма издалека

1Ты прав, расставание – это дорога,дорога – движенье, где точка отрыватак явно размыта, где след от порогапочти неизбежно приводит к обрыву.Ты прав, оторваться – не значит отринутьвсё то, что слагало мозаику роста,но слишком мешает болячка разрыва,и пальцы, как в детстве, сдирают коростуне в силах терпеть надоедливость зуда,и красным сочит из-под розовой кожинаивное: – Я никогда не забуду.Печальное эхо вдогонку: – Я тоже.Наивность отъезда в сумятице сборов,печаль от предчувствия скорой потери.Ты прав, бесполезны любые укоры,коль каждый в свои устремляется двери,в свои коридоры, ведущие мимотого, кто застыл на знакомом перроне,в руках замирает клубочек незримый,пока его кто-то один не уронит.И силы поднять его больше не будет,придавлены бытом, как скверной погодой.Ты прав, мы обычные смертные люди,а время уходит, уходит, уходит,вливается в воды спокойного Стикса,неужто, вцепившись в свой простенький посох,при жизни труднее простить, чем⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀проститься?Мне грустно, мой милый, наивный философ.Так что ж остаётся? Терпеть и судачить,надеясь уже не на случай – на чудо!Надсадный ноябрь всё плачет и плачет,смешав и свои и людские причуды.2Как ты живёшь в незримом далеке?Как трудится? Больные всё болеют?А вон вдали заманчиво белееттот самый парус на большой реке.А, может, в море, там, где небосводсливается с морской голубизною.Ах, если бы на острова с тобою,за острова, за край, за поворотземли, на перекресток Сен-Денитобой так нелюбимого Парижа,который я, наверно, не увижу…Вернёмся в Новый свет. Златые днипроводишь исключительно в больницах?В своих блужданьях по чужой странеты одинок по-прежнему? В винепо-прежнему нет истины? Девицытолпой не осаждают твой порог?Иль ты всё так же строг, как бюргер прусский,твердящий скучно… как это по-русски?Э… целомудрие не есть большой порок.Я знаю, дружба прежде, чем любовь,я помню – поцелуй спустя полгода,но вечная безоблачность погодыпорой изрядно портит нашу кровь.Ну, как избита рифма – прошлый век:кровь, вновь, любовь – затёртые напевы,простительные, разве, старой деве.Прощай, далёкий-близкий человек.Через Атлантику бессмысленно кричатьсвои неясные от недосказанности глоссы,я задаю дурацкие вопросы,чтобы в конце концов не замолчать.3Мы вновь сегодня вспомнили тебя,заговорив о голливудской скуке,ещё любя, но больше не любя,сращенья нить не вынесла разлуки.Елозя о цементные краястены между двумя кусками суши,нить перетёрлась… Новая семьяи там и тут поистрепала души.Лицо меняло время, а мечты,что стали тленом, сам переиначил.И даже голос – наш глубокий тыл —чужой артикуляцией захвачен.Звезда вдали, на грани пустоты,лишь детское «хочу» сменил на «надо»,погасла. Бледный свет от той звездыпочти совсем неразличаем взглядом,упёртым тут в словесное бытьё,а там – в нутро разворочённой плоти.Жизнь разошлась на наше и твоё,отъединив реальность от утопий.Насмешлива гримаса перемен,и неизбежность здесь не оправданье,виной не очертанья новых стен,а мнимая всесильность расстоянья.Теперь я знаю, точка не в концепути, что пресечёт гранитный камень,она незримо проступает на лице,когда ещё касаешься губамилюбимых черт. Но скрытое табууже скрепило будущие раны.Тогда желание меняет на судьбуневедомый шарманщик с обезьяной.4Я буду знать, что где-то ты живёшь,смирившись с пустотою расставанья,что ты ложишься утром и встаёшьпочти что за полночь. Капризы расстояньяне могут помешать. Я буду знать,что где-то ты молчишь за чашкой чая,и бабочка погибшая есть знак,мне кажется, знак этого молчанья.Я буду знать, что где-то есть траватебе знакомая, деревья и дороги.Наверно, я бываю не права,но не правы бывают даже боги.Сравненье глупо, а любовь глухак тому, что называется рассудком,отсюда резкость прозы и стиха,я буду знать, что только через суткипрочтёшь ты беспощадные слова,на них единым звуком не ответив.В покое нас оставила молвадавным-давно, а мы же всё как дети.В обидах, в выяснении причинтого, что не вернуть и не исправить.Я буду точно знать, о чём молчишь,и это знанье будет нами править.Мы примем всё, но где-то в глубиненавеки обожённого сосуда,я буду знать, что изредка, во сне,ты станешь мне являться ниоткуда.Нащупав лёгкие, летящие шагидоисторических разломов и смещений,услышу тихое, знакомое: – Бегико мне, по краю сонных искривлений.

«Останемся. Пусть этот дивный бред…»

Останемся. Пусть этот дивный бредзатянется до будущей субботы,и мне не надобно иной заботы,как видеть этот загородный свет.И чувствовать дыхание снеговбез примеси чахоточных окраин.Как мил твой сонный взгляд и как забавенязык, ещё в плену бессвязных снов.Нам своеволье будет зачтенов какой-нибудь графе: обед голодным!Останемся. И мы почти свободны,как птицы, что стучатся к нам в окно.А неизбежность возвращенья пустьповременит, запутавшись в сугробе,и нас ещё успеет по дорогедогнать всё обнимающая грусть.Не горе, не тоска, а грусть часов,украденных из расписанья быта.Останемся! И фальшь почти забыта.Останемся! И время на засов.Стемнело быстро. – Ну-ка, посвети.Машина завелась с пол-оборота.Мы двинулись. Меж фальшью и свободойстояло безнадёжное – Почти.

«Даже не верится, что на свете бывают дожди…»

Даже не верится, что на свете бывают дожди,тихого первенца, что тёплая ночь принесла,слушаю музыку однообразную. Так жужжит⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀пчела,так один исступлённо просит – не уходи —того, кто спешит проститься, ибо уже предел.Так выбирают птицы единственный свой⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀маршрут,так, в общем, схоже родятся люди, потом⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀умрут.Так не манит нагота многочисленных телна пляже, в бане, да мало ли где ещё.Схожесть строенья частей навевает скуку.К чёрту скопище рук, ведь целуешь руку,тайну содержат одни глаза и одно плечо.А дождь за окном по-прежнему шелестит,робко касаясь листьев, стволов и стен.Музыка однообразная, взявшая душу в плен.И луна, даром, что выше дождя, блеститжёлтой отмытой плошкой над головойи путь освещает тому, кто спешит домой,где рыжий младенец в кроватке своей не спит,слушая музыку однообразную,а дождь всё стучит, стучит…

Двое

Они стояли и смотрелина осыпающийся лес,скрипели ржавые качели,размазанная синь небесбыла недвижна и печальна,на лошади вокруг прудадетей катали. В самом дальнемуглу был лай собак. Вода,свинцовые раскинув руки,ловила жёлтую блесну.Он думал, что глаза разлукиимеют ту же желтизну.Осенний день спешащей своднейстекал с опущенных ресниц.Она подумала: «Сегоднямир вывернулся из границуютно-бытового круга,а вслух: – Как солнечно, тепло…Мы… слишком проросли друг в друга…", —но шёпот ветром отнесло.И было в сущности неважно,кто уходил, к кому, зачем,влекомый столь понятной жаждойи ожиданьем перемен.И как же не хотелось верить,что поиск призрачной мечтыв конце концов откроет дверив покои прежней пустоты.Где тащится волчонком скука,привычный обходя уклад,где так же безнадёжно рукиопущены. И тот же взгляд —такой недвижный и печальный,как синь размазанных небес.…На лошади вокруг прудадетей катали. В самом дальнемуглу был лай собак. Вода…

Попытка философствования на прогулке

Как оторваться от годов,влекущих в тёмные провалынебытия и вечных снов,как сделать так, чтоб этот малыйотрезок пыльного пути,доставшийся от поколений,перемахнуть – не проползти,оставив медленное тленьебез радостного – обладать!Вид дряхлой плоти не досадувнушает – ужас, и водауж не смывает мрак распада.Но как, при трезвости сознанья,всё же отречься наперёдот собственного обладаньятот осенью, что ноябрёмвердикт подпишет календарныйо приближении зимы,пусть нелюбимой. Благодарнымы ей за встречу. До весныосталось несколько мгновений.Как отказаться от щедроттаких живых прикосновенийк живому телу. И полетв любые дали и просторыбез возвращения – ничто!Без счастья не бывает горя…«…Послушай, застегни пальто,простудишься». – И твои губыкоснулись глаз моих и щёк,и отложив набросок грубый,я тихо молвила: «Ещё».

Больничное

Казалось, никуда не детьсятелу, уставшему в борьбе,хотелось просто разреветьсяот бедной жалости к себе.Склонялась белая фигурка,больные прогоняя сны.Жизнь показалась вдруг Снегуркой,вступившей в царствие весны.Палата медленно качалась,дрожали стены и полы,душа отчаянно цепляласьза самый краешек иглы.В больничных окнах небо стыло,холодным брызгало дождем,как будто в чувство приводилоне выдержавший боли дом.

«Хочу в свой сон, где ты опять со мной…»

Хочу в свой сон, где ты опять со мной,где можно прикоснуться к сонным векам,к сухим губам, как будто это знойих иссушил в тоске по человеку,которым всё насытиться невмочь,хотя он рядом – можно прикоснуться,обнять, прижаться, просто улыбнутьсяна тихий взгляд, но некому помочьприблизить расстоянье, отменитьразлуку, стоит только мне проснуться…Лишь сон в ладони вкладывает нитьАриадны, чтобы я могла вернутьсятуда, где бродит тень моя и тыпытаешься её догнать напрасно,растерянно ища среди толпы,текущей мимо боли безучастно.Мой странный, мой немыслимый двойник,я вновь тебя коснусь, когда случитсясон упросить… И снова повторитсятот вечер, помнишь? Но едва возникиз сонной мглы луч первого сознанья,нить обрывается, и это миг прощанья.Я вновь твоим отсутствием больна,в плену капризного, единственного сна.

«Эта московская погода…»

Эта московская погодасовсем измучила меня,как заклинание полгодапросить: огня, огня, огня!Уехать бы куда-то к морю,где солнце, пляжи, свитера,давно изъеденные молью,но утомляет и жара.Вон островочек – дивный-дивныйвдали от пыльных городов,но субтропические ливниничуть не лучше холодов.В пустыне сухо. Слишком даже,ах, перемётная сума,но одинаковость пейзажав конце концов сведет с ума.Куда ж податься пилигриму,в какие ринуться края?В Нью-Йорка блеск? в провалы Рима?Неважно, был бы ты да я.Москва не входит в золотоекольцо пристанищ мировых,но сумрак вечного покоялежит вообще вне сфер земных.И спор пустой: где лучше, хужелиствой осенней облетит.Дымок костров всё уже, уже,и ветер злей в окно стучит.Эта московская погодавконец измучила меня…

Ремонт

Раскосость скул ненового жилища,пристанища – на время, навсегда?Напоминает заспанные лица,что по утрам садятся в поезда,везущие к казённому закуту,где бабочкой пришпилен, как в раю,портрет семьи – иллюзия уютау бедного терпенья на краю.Желанье обновленья достаёткисть, краски, шпатель и бумагу,слой быта от холстины отстаёт,пропитанный обжитой душной влагойдыхания, сплетённых жарких тел,распластанных по всей горизонтали.Есть у любой безмерности предел,и нерв тревожит даже тень детали,подробности, изученной насквозь,лишённой и цены и назначенья.Здесь всё уже сбылось иль не сбылось,и потому дрожь от прикосновеньяне замечаешь больше на стене,раскосость выправлялась постепенно,но отчего-то грустно было мнесмотреть на исчезающее тленье.Теперь опять всё это обживать,и ждать, когда углы затянет пылью,когда опять начнёт скрипеть кровать,и сознавать, что этот скрип отнынеостанется с тобою до конца,покой вещей уже не потревожить,и профиль вновь раскосого лицана собственный твой станет так похожий.

«Пока внутри не задрожит…»

Пока внутри не задрожитта жилка, что зовём любовью,мы верим глупому присловью,мол, слюбится потом. Ведь жизньсчитается весьма скупойна ранящие насмерть встречи,которым не нужны предтечи,их называем мы судьбой.Но, боже правый, как мелкимечты, приправленные ленью,нас выдает не говоренье,а дрожь отдёрнутой руки.Неузнаванье отомститпустой оконною глазницей,лишь тень мелькнёт той вещей птицы,оставив пёрышко в горсти,что будет век дразнить: – Лови!Прапамяти осколок мутныйвдруг озаряя сном минутным —забытым обликом любви.

Из цикла «После…»

После концерта

Нет, это не умрёт. Серебряные струныспустились к выходу, прильнувши к позвонкам.Снег в морось перетёк, и сделались угрюмыуглы домов ещё до третьего звонка.Был голос одинок. И в замершем пространстве,боясь его спугнуть, сидели чуть дыша,а после по Москве брели как иностранцы,а впрочем, не числом огорчена душа.А тем, что этот миг всё реже повторяем,уходят ангелы, забрав с собой рожок,и мы глядим им вслед, пока не замолкаетпоследний вздох, и звук, даже не звук – звучок.А дальше – тишина. Ах, принц, ты всё⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀устроил,чтобы не встать в конец цепи бредущих⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀вспять.Но мы пока живём, нас, слава богу, двое,а значит, есть, мой друг, с кем слушать⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀и молчать.

После Шагала

Взлетевший от отчаянья… В пылиоставив вечных кур, собак и прочихдомашних тварей, на исходе ночиты всё же оторвался от земли.С её замызганным, застиранным бельёмв черте оседлости – имперские задворки,что вскоре, разлетевшись на осколки,всё иссекут в отечестве твоём.И вот почти столетие твой взгляд,как взгляд звезды, достигнувшей сознанья.Мы видим то, что видел ты: дрожаньесвечей в ногах покойника… Сидятна крыше кот, петух, их тени искрипач растрёпанный со старой скрипкой,что провожает странною улыбкойотлёт души в безвластие стихий.Туда же, убегая от обид,метнулись двое – там тепло и пища.Дым от трубы убогого жилища,обнявший спутницу, скажи, куда летит?Задравши головы, коровы и волыследили за летящем в небе платьем,протяжный звук вплетался в те объятья,и свадебные корчились столы.Но ты, увы, спустился вниз, и холстподставил грудь кроваво-чёрным пятнам,палитра превратилась в некий знак нам,который нас почти достигнул… Мост —даже не мост, но узенький мосток,где не толпой, а только в одиночкудостигнуть можно той заветной точки,с которой виден Запад и Восток.Твои часы с единственным крыломподёрнуты истёртой амальгамой.А вдруг… (и тянет заглянуть за раму)крыло второе тихо отросло.

После Парижа

Парижский вечер огибал стволыкаштанов с облетевшими свечами,таких огромных, что, казалось, мыне вынесем их мощных крон и самирассыплемся листвой по площадям,раскатимся горошиной по скверам,а ближе к ночи старый Нотр-Дамнас поприветствует улыбкою химеров.Почудится, что именно для них,всё помнящих, испанская баллада,горбун к цыганке с нежностью приник,и больше ничего ему не надо.А нам? Что надо нам от этих стен,обсмотренных, обснятых до икоты?Но купол так немыслимо синел,что пропадала всякая охотаискать ответы. Просто приходитьпо своды с иудейскими царями,приткнуться рядом, что-то говорить,следить, как солнце красными краямизацепится за шпиль, за угол, завитражный свет, невидимый снаружи.И образы встают, как образа,Собор воображению послушен.А гитарист играл всё и играл,и равнодушно принимая плату,перелагал божественный хорална уличный язык, на простоватый.Парижский вечер русскую хандрувпитал в себя, как дождевую влагу,и нам её вернул, а поутрупростился с нами Нотр-Дам… Бумагеотныне наслаждаться Риволи,вдыхая запах роскоши и лоска.Мы шли с тобой по ней или не шли? —с щенячьей радостью московского подростка.

После спектакля

Оксане Мысиной

и Катерине Ивановне Мармеладовой

Не то, чтоб жить, а и смотреть невмочьна ужас подступающего бреда.Всё бросить бы, сбежать куда-то прочь.Но как же дети? – дети просят хлеба.Да и куда? Побег на пристяжныхза страстной романтической любовьюуже закончился проклятием родных,теперь любовь отхаркивает с кровью.К. И. гнетут дырявые чулкине тем, что пропиты несчастным⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀оборванцем,а тем, что тот не тронул башмаки.И это логика? Да, логика дворянства.Мытьё белья, рубах в чужом углу,почти приняв лохмотья и объедки,вдруг, опершись на грязную метлу,– Пся крев, – по-польски восклицает едко.Французский клёкот мечется в клети:смотрите, и гордыня тоже просит.Всё отдала. – Ну что ж, тогда лети!Но как же дети? – Их Игрок не бросит.Тогда лечу! Как лестница крута,прими, Господь, истерзанную душу.В Его зрачках восстала красота,которую чахотке не разрушить.Спектакль окончен. – Милые мои,вот и меня коснулось это счастье!На нас глядит безумная К.И.,благодаря за слёзы и участье.

После фильма

Мосты чужого округа… затихеё жарою истомлённый голос,а может, не жарою… тонкий волоспредчувствия уже связал двоих.Жара была лишь обрамленьем, лишьхолодным душем и стаканом чаясо льдом, они её не замечали,и первый вечер тронул спины крыш.Ещё была возможность избежатьбольшого счастья и большой печали,но слишком выразительно молчалимосты чужого округа… опятьзвенели травы, платье трепеща(в провинции простые носят платья),как будто знало: сутки до объятий,и полтора до горького «Прощай».Так побеждает жертвенность, семья,которая ни в чем не виновата.Что остаётся в памяти? Закаты,жарою истомлённая земля.А завтра дождь прокатится стеной,промокший, обездоленный навеки,он провожал глазами человека,он увозил любимую с собой.* * *Давно забытые мечтынакрыли с головой внезапно,я побрела путём обратным,припомнив на ходу чертыдрузей, в провинциальной мглепотерянных невозвратимо,как опыт первого интимав своей безгрешной наготе.И что же вышло из затей,отмеченных непостоянством?Постигнуть глубину пространстваказалось проще, чем взлететь.Казалось, несколько шаговнас отделяют от успеха,увы, никто не слышал смехас Олимпа ветреных богов.Итак, пасьянс: время – мечтасойдётся ль, нет, уже едино…Но взгляд отыскивает сынас такой же родинкой у рта.

Актрисе

Оставлена… страдательный залог,прошедшее в унылом настоящем.Распались крик на звук, слово на слоги явь на сон уснувших и неспящих.В усталом забытьи припухших векрождается не-мой кинематограф.Брели два человека… человекодин другого целовал… Автографна бледных, чуть обветренных губах,как роспись в память о заглавной ролиотыгранной, но горестное: Ах! —услышали лишь близкие партнёры.Был режиссёр талантлив и умен,как всякий увлечённый вновь художник,курился лёгкий дым от тех имен,что брошены на жертвенный треножник.Чего? Характера, искусства, ремесла,мешающих подножное с высоким?Ты всё-таки уснула, ты спаласном бесконечно тихим и глубоким.И в том, как проникала тишинасквозь поры влажной и согретой кожи,предчувствовалась поздняя весна,залог освобождения, быть может?

«Дождь в феврале – такая же нелепость…»

Дождь в феврале – такая же нелепость,как снег в июне, голод в изобилье,как неприступная – в руинах – крепость,как первая любовь, что позабыли.И странно ждать от выпавшей разлукитой остроты, что мучила вначале,ведь, удаляясь, затихают звуки,и горше не становятся печали.Всё раздарив, не сетуют на бедность,меч вынутый уже не вложишь в ножны.Что впереди? – сплошная неизбежность,а за спиною жизнь… И всё же, всё же…Дождь в феврале, наверное, нелепо,но коль природа, прячась за ошибку,из года в год нас удивляет этим,быть может, здесь представлена попыткаразнообразить наши дни и чувства,чуть искривив привычный лик событий.Нелепости – вот пища для искусства,витая связка бытия и быта.И если боль от выпавшей разлуки,чем дальше, тем острее и сильней,то это значит, возвращая звуки,февральский дождь накрапывает в ней.