Гольфистка

– Как обычно? – спросила бариста, уже наливая бодрящий эликсир.

Я кивнула.

Кофе на кокосовом молоке с мятным сиропом – странное сочетание, почти нелепое, но оно бодрило. Вкус был одновременно мягким и свежим, как будто кто-то положил на язык прохладу и завернул её в бархат. Я сделала первый глоток – и внутри будто щёлкнул выключатель: кровь побежала быстрее, дыхание стало глубже, мир – чуть терпимее.

Этот кофе заставлял меня чувствовать себя живой. Или, по крайней мере, искусно притворяться.

Офис встретил меня холодным стеклом и деланной вежливостью. Здесь всё было слишком ровным, слишком правильным – зеркальные перегородки, сверкающие панели, ровный, тихий гул кондиционеров и шёпот деловых каблуков по полированному полу. Это место жило по своим законам, где эмоции – излишек, а слабость – роскошь, которую не прощают.

Я шагала по коридору уверенной походкой, сдержанной, отточенной. Люди здоровались, склоняли головы, улыбались вежливо, как умеют улыбаться те, кто знает – ты выше. Я кивала, как актриса на сцене. Моё лицо, безупречное, собранное, не отражало ни боли, ни усталости. Только внутри пульсирующей жилкой стучала мысль:

«Он сегодня вернётся».

В конференц-зале уже ждали. Присутствовали ключевые отделы: финансовый, маркетинг, юристы. Все на месте. Лица сосредоточены, бумаги разложены, экраны включены. Я заняла своё место во главе стола, поставив перед собой планшет и блокнот, хотя записывать ничего не собиралась – я всё уже знала.

– Доброе утро, – сказала я, ровным, но твёрдым голосом. – Начнём.

Первым говорил Александр из отдела логистики. В его голосе проскальзывала нервозность – он плохо спал или боялся принести плохие новости. Он говорил о задержке поставок с южного направления, о проблемах на таможне, о том, что «всё под контролем», хотя в его глазах плясало беспокойство. Я слушала, чуть наклонив голову, не перебивая. Он ждал взрыва, критики, холодной отповеди, но я лишь кивнула:

– Подготовьте альтернативный маршрут. Сегодня до восьми вечера. Я хочу видеть варианты с цифрами.

Далее выступал маркетинг. Стратегия продвижения нового направления. Говорили уверенно, держа в руках распечатки, графики, слайды. Я задала несколько уточняющих вопросов, заметив, как напрягся один из аналитиков – он боялся ошибиться в цифре, и ошибся.

Я молчала ровно семь секунд. Потом подняла взгляд:

– Пересчитайте. Это не мелочь. Это – недоверие инвесторов. Исправьте к обеду.

Молчание. Кто-то шумно вдохнул. Воздух в комнате стал плотным, как перед грозой. Обсуждение шло дальше – как по рельсам, но каждый чувствовал, что поезд может сойти с них в любой момент, если я захочу. Это было моё оружие – холодная сосредоточенность, в которой никто не узнавал ту, кто всего несколько часов назад сидела на краю кровати, вжавшись в одеяло, боясь ночного звонка.

Мой телефон загорелся.

Антон: «Скоро выезжаю. Соскучился».

Я даже не дрогнула. Экран погас, как ни в чём не бывало.

– Влада Андреевна, у нас ещё вопрос по контракту с азиатскими партнёрами, – подняла глаза юрист компании. – Вчера вечером пришло письмо, и там появился новый пункт…

– Присылайте мне полную сводку, – отрезала я. – Я лично займусь этим после обеда.

Они кивнули. Совещание завершилось, и я вышла первой, как всегда. За дверью зала, в гулком коридоре, я ненадолго остановилась, опёрлась рукой о холодную стену и глубоко вдохнула. Парфюм с оттенком кофе снова напомнил мне, кем я сейчас должна быть. До вечера оставалось меньше десяти часов.

До возвращения монстра – один рабочий день.

Работа поглотила меня с головой, как воронка – и время исчезло. Часы текли незаметно, растворяясь в череде звонков, цифр, отчётов и голосов. Я двигалась почти машинально, точно под наркозом: быстро, сосредоточенно, но без внутреннего отклика. Утро, тревожное, вязкое, будто и не существовало – его смыло потоком дел.

Я не чувствовала усталости. Ни физической, ни эмоциональной. Будто сердце, привычно подрагивающее в груди, решило взять отпуск и просто молчало, наблюдая за мной со стороны.

Но голод… Он заявлял о себе громко и нахально: урчанием, пустотой под рёбрами, нарастающим раздражением. В какой-то момент я поймала себя на том, что смотрю в монитор и думаю не о презентации, а о хрустящей корочке хлеба и паре глотков горячего супа.

И как будто по тайному сигналу – появилась Карин. Влетела в офис вихрем, как обычно, со стаканом свежевыжатого сока в одной руке и коробкой с чем-то вкусным – в другой.

– Спасение пришло, – театрально сказала она и подмигнула. – На обед сегодня у тебя не печаль, а пир. Спасибо мне позже скажешь.

Карин умела чувствовать людей. Особенно меня. Даже если я молчала, прятала синяки под тональным кремом, улыбалась, когда сердце в груди трескалось – она всё равно видела. Не задавала лишних вопросов. Просто была рядом. Просто приносила еду, когда я забывала, что живу в теле, которому нужно тепло.

И в этот момент я впервые за день почувствовала не одиночество, а вкус. Вкус заботы. Жизни. И – немного – себя.

Карин была контрастной, как иллюстрация к красивому и одновременно опасному сну. Худощавая, гибкая, как натянутая струна, она двигалась легко, почти бесшумно, словно кошка, привыкшая ступать по хрупкому стеклу, не разбивая его.

У неё была выразительная, словно нарисованная тушью внешность – аристократически тонкие черты лица, четкая линия скул, легкая родинка на шее, и большие, ярко-голубые глаза. Эти глаза будто светились изнутри, холодные и пронизывающие, как лёд, но с каким-то странным внутренним теплом, которое не сразу замечаешь – только если долго смотришь.

Чёрные, прямые волосы каскадом спадали ей на спину – чёткий, острый контур, будто вырезанный из ночи. Иногда она собирала их в высокий хвост, подчёркивая изящный изгиб шеи и упрямый прищур, который появлялся всякий раз, когда она брала ситуацию в свои руки.

Карин умела носить одежду как броню – лаконичные костюмы, прямые брюки, рубашки, шелковые блузы в глубоких оттенках. Всё сидело идеально. Всё говорило: «Я знаю, чего хочу». И при этом в ней было что-то немного дикое, неудержимое, как будто в любой момент она могла сорваться и исчезнуть в своей личной буре – без предупреждений, без объяснений.

Она казалась холодной – но только до тех пор, пока не смотрела на тебя по-настоящему. А если смотрела – ты знал: она видит. Сквозь. Без иллюзий. И всё равно остаётся рядом.

Она поставила всё на стол и села на край кресла, закинув ногу на ногу.

– Угадаю. Ты снова не ела?

Я устало улыбнулась и взяла стаканчик.

– Кофе на кокосовом и мята? – спросила я, уже зная ответ.

– Угу. Поверь, я разбираюсь в тебе куда лучше, чем ты думаешь. – Она села на край стола, покачивая ногой. – Как ты? С виду – как всегда с иголочки, но я тебя знаю. Что-то сегодня особенно уставшая.

Я пожала плечами, стараясь не выдать, как дрожат пальцы от усталости и напряжения.

– Просто много работы. Сегодня ещё Антона выписывают, так что день будет… насыщенным.

Карин оживилась, улыбнулась.

– О! Так он уже дома будет? Круто. А то ты всё одна и одна, как перекати-поле. Как он вообще? Пишет, звонит?

Я отвела взгляд, пряча эмоции за глотком горячего напитка. Мята обжигала горло, но именно этого я и хотела – ожога, который перебивает боль внутри.

– Бывает… пишет. – Я натянула улыбку. – Говорит, соскучился. Знаешь его, вечно со своими мелодрамами.

Карин рассмеялась, легко, звонко.

– Да, у этого парня талант к громким словам. Не удивлюсь, если он вернётся с букетом из ста одиннадцати роз и устроит в вашей спальне свечной апокалипсис.

Я ответила ей смехом, хоть внутри всё сводило судорогой. Она не знала. Она не видела. Для неё Антон – это харизматичный, вежливый, слегка пафосный мужчина с отличным вкусом и безупречным умением держаться на публике. Она не знала, каким он бывал за закрытой дверью, когда слова превращались в холод, а руки – в удары.

И я не собиралась ей рассказывать. Не могла. В этой реальности, здесь, в офисе, я была другой. Свободной. Целой.

– Спасибо, что принесла кофе, – прошептала я. – Ты не представляешь, как вовремя.

– Да всё ты врёшь, – фыркнула она. – Просто любишь, когда о тебе заботятся. Ладно, хватит лирики. Ешь, а то ты превращаешься в очень красивого, но очень голодного зомби.

Я кивнула. И впервые за утро, сквозь тревогу, меня действительно немного отпустило. Пусть даже на пару минут. Пусть даже под маской.

Сумерки сгущались над городом, словно тянулись ко мне липкими пальцами – цепкими, вязкими. Я ехала молча, не включая музыку, не отвлекаясь на навигатор. Знала дорогу до боли, до тошноты. Серый поток машин сливался в единую реку, но я почти не замечала его. Мои мысли били тревогу – глухо, навязчиво, как сердце в ночи, когда ты просыпаешься от кошмара… и понимаешь, что кошмар – это реальность.

Пальцы судорожно сжимали руль. Колени дрожали, хоть я сидела. С каждой минутой дорога становилась будто длиннее, будто сам город пытался уберечь меня от того, что ждало впереди. Дом – не убежище, а клетка, в которую я снова возвращалась по команде судьбы.

Фасад подъезда показался за поворотом. Я притормозила, выдохнула. Сердце глухо стучало где-то в горле. Подъездная дверь с металлическим отливом уже была приоткрыта. Я знала – он ждал. Не просто ждал, готовился. И этот спектакль должен был начаться с его любимой сцены – «цветы и прощение».

Когда я вошла в квартиру, воздух был густым, как перед грозой. Он пах мёдом, розами и чем-то ещё – приторным, липким, фальшивым.

Антон стоял посреди гостиной, будто вырезанный из глянца: идеально выглаженная белая рубашка, чёрные брюки, лёгкая полуулыбка. В руках – огромный букет алых роз. Настолько алых, что в тусклом освещении коридора они казались почти чёрными. Как капли крови на белом полотне. Он слегка прихрамывал – еле заметно, но достаточно, чтобы это бросилось в глаза. Боль, прячущаяся за фасадом. И всё же он стоял ровно. Как будто каждое движение было заранее отрепетировано.

– Малышка… – произнёс он тихо, почти шепотом. – Я так скучал.

Я остановилась в дверях, как вкопанная. Сумка с ноутбуком медленно соскользнула с плеча и упала на пол с глухим стуком. Он подошёл ближе, протягивая мне цветы. Я не двинулась. В горле стоял ком, в груди – лязгало лезвие страха.

– Ты снова такая красивая… – продолжил он, поднимая руку к моему лицу. Его пальцы замерли у щеки, почти не касаясь. – Прости меня. За тот раз. Я больше не буду.

Я хотела сказать: «Ты всегда это говоришь». Я хотела крикнуть, сбежать, заколотить дверь изнутри. Но тело не слушалось. Внутри будто щёлкнул выключатель, и меня затопило холодом. Я взяла букет. Автоматически. Просто чтобы он не стоял с ним. Просто чтобы он не разозлился. Он шагнул ближе, коснулся губами моего виска. Я зажмурилась. Ничего не почувствовала – ни тепла, ни уюта. Только ледяную волну под кожей. Внутри была тишина. Гнетущая. Словно дом знал – снова начнётся. Снова будет боль. Только позже. Не сейчас. Сейчас – прелюдия.

– Я приготовил ужин, – шепнул он мне на ухо, с той самой мягкой, обволакивающей нежностью, за которой слышалось хищное дыхание зверя. – А потом… может, посмотрим наш любимый фильм? Как раньше.

Он сделал паузу, а потом тихо, почти невесомо добавил:

– Мне до сих пор больно, знаешь. Не только там, где ты меня ранила. – Его рука скользнула по боку, будто напоминая о шраме. – Но я ведь простил тебя. Потому что люблю. Даже когда ты пытаешься от меня убежать.

Я кивнула. Бессильно. Он улыбнулся.

Спектакль начался. А я снова играла в нём главную роль – куклы, у которой не спрашивают, хочет ли она.

Я вновь натянула улыбку – тонкую, хрупкую, как плёнку на глазу у куклы. Не настоящую. Не мою.

– Хочу сначала принять душ, – голос дрогнул едва заметно, но я тут же подавила это, заставила звучать спокойно. – Моё тело устало… Ему нужен отдых.

Он подошёл вплотную, будто не услышал – или не захотел услышать. Его пальцы медленно, с нарочитой небрежностью, потянулись к застёжке моего платья. Металл молнии зазвучал в тишине, словно выстрел. Он откинул ткань на плечах и склонился к шее, вдыхая запах кожи, как будто хотел впитать её, растворить в себе.

– Я буду ждать тебя, – прошептал он, его голос был мягок, как бархат… с лезвиями под ворсом. – Можешь не краситься… ты и так красива.

Пауза.

– У нас так давно ничего не было. А я… я твой муж, Влада. Я соскучился по своей красивой жене.

Каждое его слово – как шаг по тонкому льду. Поверхность глянцевая, ровная, почти уютная, но под ней – мрак, холод и дно. Я кивнула, не глядя ему в глаза. Сердце билось в груди в бешеном ритме, как птица, запертая в клетке, дверцу которой никто не собирался открывать.

В памяти вспыхнула та сцена – слишком ярко, слишком резко. Я вернулась с работы раньше обычного. Сломанный лифт, тяжёлые сумки, ключ в замке… и – ступор. Они были в моей кровати. В моей квартире. Смеялись. Он даже не вздрогнул, когда я вошла. Только лениво повернул голову и, как будто раздражённый самой ситуацией, прервался.

А потом – резкий удар. Не по щеке, по реальности. Хлёсткий, как пощёчина – и в прямом, и в переносном смысле. Он ударил меня. Пока та девушка, судорожно собирая одежду, выбежала из квартиры босиком, не глядя в сторону. А он… он остался. Как ни в чём не бывало. Как будто это я всё испортила.

Сейчас он стоял передо мной – с тем же лицом. Спокойным. Контролирующим. И каждое его слово скользило под кожу, как ледяной осколок.

– Я быстро, – тихо ответила я, словно из другого мира, и скользнула мимо него, в сторону ванной.

За дверью я облокотилась о раковину и зажмурилась. В горле стоял ком. Душ – моё единственное спасение. Теплая вода, как занавес между мной и этим домом. Как защита, пусть даже мнимая.

Я включила кран. Пар окутал комнату, как туман. Я вошла под струи и позволила воде течь по телу, будто она могла смыть всё – страх, отвращение, усталость. Но она не могла. Не смывала. И всё, что мне оставалось – это молчать. И ждать.

«А ведь тогда, все было иначе».

Это было весной. Той весной, когда всё казалось легче, когда я ещё смеялась по-настоящему, когда верила – не наивно, а всем сердцем. Мы были на его даче. Помню, как закат резал горизонт, будто медленно сгорал, и как вино в бокалах искрилось, отражая багряные переливы неба. Он сидел напротив, расслабленный, с лёгкой полуулыбкой, и смотрел на меня так, будто видел в первый раз. Видел – и не мог наглядеться.

– Ты вся из света, – сказал он тогда и едва коснулся моей щеки. – Не знаю, как вообще возможно чувствовать себя спокойно рядом с тобой.

Я смеялась. Тихо, искренне, спрятав глаза, чтобы он не заметил, как они блестят. Мне казалось, что в тот миг всё складывается правильно. Что я в безопасности.

Он подошёл ближе, медленно, будто боялся спугнуть. Его прикосновения были такими мягкими, что кожа будто пела. В этой тишине, наполненной вином, звёздами и его голосом, я не чувствовала ничего, кроме желания быть рядом. Быть с ним.

Он поднял меня на руки, как в кино, легко, будто я ничего не весила – и унёс наверх, в спальню. Я помню каждый его поцелуй. Неторопливый. Тёплый. Уверенный. Не было грубости. Не было темноты. Только нежность. Его слова звучали шёпотом у моего уха:

– Я никогда никого не хотел так, как тебя.

Я верила. Тогда – верила. Как ребёнок, слепо, бесповоротно. И когда мы остались наедине, и его руки скользили по моему телу, я не сомневалась ни секунды. Мы были единым целым. Я растворялась в нём, чувствуя себя нужной, любимой. Мне казалось, что с ним я могу всё.

Он держал мою руку, пока мы лежали, а потом сказал:

– Обещаю, я всегда буду рядом.

Я закрыла глаза и спряталась у него на груди. Мне хотелось остановить это мгновение. Сохранить его. Не отпускать. Я не знала тогда, что это обещание со временем станет клеткой. Что те же руки, что держали нежно, однажды будут сжиматься слишком крепко. Что взгляд, от которого замирало сердце, будет внушать страх. И что весна, которую я когда-то считала началом любви, обернётся прологом к моей тишине. Но в памяти – он до сих пор другой. Тот, каким я его когда-то любила. Хоть наш брак и не был заключён по велению сердца, я… тогда всё равно в него влюбилась.

Это было глупо, безрассудно – но как же по-настоящему. Я старалась не показывать, но сердце не лгало. Оно замирало каждый раз, когда он приближался. Оно билось чаще, когда он смотрел на меня, чуть дольше обычного, как будто пытался разгадать. Мне казалось, что я смогу растопить лёд, что он просто не умеет любить, но со мной – научится.

Я влюбилась в жесты, в слова, в обрывки внимания. В его редкие улыбки. В то, каким он мог быть, когда позволял себе быть настоящим. И этого крошечного, случайного «настоящего» мне хватало, чтобы строить замки из надежд.

Я убеждала себя, что он просто не привык. Что всё изменится. Что если я буду терпеливой, нежной, заботливой – он откроется.

Я не заметила, как вместо ключа к его сердцу в руке у меня оказался нож. Как вместо любви я приняла за истину иллюзию. Но в самом начале… я была в него влюблена. До боли. До дрожи в пальцах. До слепоты.

Я вышла из душа, капли воды медленно стекали по коже, как будто пытались смыть не только усталость, но и воспоминания. Пар заволок зеркало, и мне даже на секунду захотелось не вытирать его – не видеть.

Но я всё же провела рукой по стеклу и встретилась взглядом с отражением. Тело… моё тело. Когда-то я любила его. Любила свою фигуру, линию ключиц, изгиб талии, гладкость кожи. Теперь – всё это казалось чужим. Синие и бурые пятна – они уже почти исчезли, лишь легкие тени на поверхности кожи, но я видела их. Я помнила каждую точку, каждый след. Даже если их не осталось – я ощущала их фантомы.

Будто кожа сама не забыла. Будто тело шептало: смотри, помни, не прощай. И эта память в плоти причиняла боль – тихую, вязкую. Не ту, от которой кричат. Ту, от которой медленно стирается ощущение себя.

Я провела пальцами по плечу, где когда-то был яркий синяк, теперь – только лёгкая бледность. Но под кожей, глубже, чем может добраться взгляд, он всё ещё был. Я больше не чувствовала себя красивой. Я чувствовала себя выжженной. Но при этом – живой. Пока я видела эти фантомы – я знала, что ещё чувствую. А значит, ещё могу выбрать.

Вода уже остыла, капли на коже стали ледяными, а полотенце, которым я обернулась, казалось слишком тонким, чтобы защитить от холода, что поселился не снаружи – внутри.

Я вышла из ванной в полумрак спальни. Комната тонула в сумерках и только приглушённый свет ночника отбрасывал тени по стенам. В этих тенях он сидел. Ждал.

Антон.

Он поднялся навстречу – в белой рубашке, распахнутой на груди, с букетом роз, всё ещё нераспакованным, будто время застыло в мимолётной иллюзии заботы.

– Какая ты… – прошептал он, подходя ближе, убрав цветы в вазу. – Всегда такая… нежная после душа.

Я отступила на шаг, будто случайно.

– Я устала. Очень. Хочу просто лечь, Антон.

Он усмехнулся. Губы растянулись, но глаза остались холодными, стеклянными.

– Устала? – он наклонился, прикасаясь к моей шее губами. – У тебя ведь больше нет причин усталости, дорогая. Я дома. Я соскучился. Или ты забыла, что я твой муж?

Слова слипались в вязкий шёпот. Его руки уже скользнули под полотенце.

– Пожалуйста… – вырвалось у меня тише, чем хотелось. Почти беззвучно.

Он замер, но не отпустил.

– Пожалуйста? – переспросил он с усмешкой. – Ты же знаешь, что это часть брака. Или ты думаешь, я вернулся из больницы ради одиночества?

Я чувствовала, как земля уходит из-под ног. Ноги ослабели, плечи сжались. Тело застыло, будто снова стало куклой – послушной, выдрессированной. Лишь внутри – боль и пустота, обёрнутая в шелесты страха.

Он не бил. Не кричал. Он просто брал.

А я снова исчезала.

Смотрела в потолок, считала удары сердца, старалась не дышать слишком глубоко, чтобы не чувствовать. Чтобы не быть здесь. Не быть в теле, в этой комнате, в этом браке. И лишь когда тьма наконец поглотила комнату, я позволила себе дышать. Тихо. Разорванно. Снова целая – но разбитая внутри.

Шорох ткани. Его дыхание стало ближе – грубее, навязчивее. Я лежала, почти не дыша. Будто мёртвая. Будто, если не пошевелюсь – исчезну. Простыня, которой я прикрывала тело, была последней хрупкой крепостью между мной и тем, что он собирался отнять.

Антон навис надо мной – высокий, светловолосый, с лицом, которое когда-то казалось мне знакомым до боли. Светлые глаза… но в полутьме они становились тёмными, почти чёрными, как бездонные провалы. На боку – повязка, прихваченная пластырями. След от ножа. Мой след.

Он больше не напоминал человека, с которым я делила жизнь. Он был чем-то другим. Холодным. Упорным. Опасным.

Раздался резкий, короткий стук в дверь. Антон замер, как хищник, которому наступили на хвост.

– Что за… – прошипел он, резко выпрямляясь.

Сердце у меня в груди рвануло, словно изнутри его обожгли. Я приподнялась, спрятавшись за спинку кровати, судорожно вцепившись в простыню.

Тук-тук.

Ещё раз. Увереннее.

Антон мрачно натянул рубашку. Его движения были резкими, как у того, кто вот-вот сорвётся.

– Кто там, чёрт бы его драл… – пробурчал он зло, сжав кулаки, – сука, отвлёк меня.

Он пошёл к двери с тяжёлой походкой, будто уже знал: за ней – повод для ярости.

Я не дышала. На секунду мне показалось – это кто-то, кто знает. Кто-то, кто видит. Кто-то пришёл спасти меня.

Щелчок замка. Тишина. Глухой, обыденный голос за дверью:

– Доставка. Для Влады.

Пауза.

Потом – сухой ответ Антона:

– Я передам.

Антон вернулся с букетом алых роз, будто нёс оружие. Он сжимал его слишком крепко, словно держал за горло не цветы – меня. Розы были свежие, пронзительно яркие, алые, как только что засохшая кровь. Лепестки – чуть влажные, будто плакали за меня.

Они были почти такими же, как те, что он подарил сегодня вечером. Те всё ещё стояли в вазе на столе, будто напоминание. Но эти… эти были больше. Темнее. Густее, как вино, настоявшееся на чём-то неправильном. И явно дороже. Как будто он пытался перебить ими тот букет – стереть его, превзойти, затмить.

Я не верила своим глазам.

– У тебя появился кто-то? – хрипло бросил он, швыряя букет на постель. – Или это глупая шутка?

Я не ответила. Губы онемели. Пальцы дрожали, когда я нашла среди цветов тонкую карточку. Небольшой, плотный прямоугольник. Почерк чёткий, аккуратный, но с характером.

Между строчек будто сквозил холод.

«Ты сильнее, чем думаешь. Но в шкафу, под левой полкой – ты знаешь, что я нашёл».

Мир качнулся. Я прочла записку раз, потом второй. И на третьем прочтении в голове вспыхнуло: он знает.

Не просто следит. Этот человек был в доме. Был в моём шкафу. В моём мире. В том самом месте, куда я прятала себя настоящую – подальше от чужих глаз и даже от самой себя. Там, под левой полкой… лежал дневник. Маленькая серая тетрадь – с мыслями, страхами, подозрениями. С доказательствами. С болью. С признаниями, которые я ни разу не решилась озвучить вслух.

Никто не должен был её найти. Никто. Даже я порой забывала, что она вообще существует.

Антон вырвал карточку из моих рук. Читал быстро, не вникая, ожидая имя любовника или признание.

– Что за бред?! – пробормотал он, рывком распахивая дверцу шкафа.. – Где чёрт возьми…

Я вздрогнула.

Он начал перебирать полки, шарить в глубине, заглядывать в коробки – и вдруг застыл. Полка была пустой. Той самой тетради не было. Я знала, что она должна лежать именно там. Я всегда клала её туда. И никогда не переносила.

На секунду я почувствовала облегчение. Но за ним сразу пришло нечто страшнее.

Дневник исчез. Кто-то знал, где искать. Кто-то читал. И теперь играл со мной в свою игру.

Меня охватила дрожь. Я была одновременно благодарна, что Антон не нашёл её – и в ужасе от того, что кто-то прикоснулся к ней. Кто-то, кто оставил мне розы, как прощальный букет. Или как обещание? Лёд прошёлся по позвоночнику. Руки стали ватными. Сердце гулко билось, как сирена под черепом. Но… где-то в этом ужасе было и другое чувство. Затаённая, дрожащая надежда. Кто-то знает. Кто-то слышит.

Он выпрямился, тяжело дыша, лицо потемнело. Потом снова схватил записку, сжал её в кулаке и, не раздумывая, бросил в пепельницу. Поднёс зажигалку – и огонь жадно лизнул бумагу, пожирая каждую строчку. Как раньше он сжигал мои письма, оправдания, просьбы.

Пламя трепыхнулось и исчезло, оставив лишь пепел. Но слова уже не исчезли. Они горели теперь во мне – врезанные в память, как клеймо.

«В шкафу, под левой полкой».

Значит, кто-то пришёл. Кто-то знает. И кто-то даёт мне шанс. Но и следит. А значит – у меня очень мало времени. Я тихо отодвинулась от Антона. Слишком тихо. Он этого даже не заметил. А внутри… бурлило всё. Страх, злость, боль, слабая, едва живая искра воли.