Гольфистка

«Ты слишком красива, чтобы быть с ним».

Ниже – кадры, где она смеётся с Карин, сидит в кафе, идёт по ночному городу. Кто-то следил. Долго. Методично. С одержимостью.

На краю стены висел старый полароид. Рядом – красной нитью была выведена линия, тянущаяся к центральной фотографии. На ней – Влада, спящая. Чужой объектив поймал её в самой беззащитной позе.

Он подошёл ближе, пальцем провёл по её лицу на снимке, точно по стеклу иконы. Его глаза горели в полумраке – не просто жаждой, не просто одержимостью. Там было нечто большее. Искажённая, болезненная любовь, переплетённая с ненавистью.

– Он не заслуживает тебя, – прошептал он. – А я… я уже рядом.

Он встал перед стеной, как перед алтарём. В комнате было так тихо, что слышно было, как трещит под пальцами его кожа – он сжимал кулаки, ногти впивались в ладони. От дыхания на фото осела испарина – он был слишком близко, почти касался её изображения губами.

– Ты не понимаешь, да? – прошептал он, голос дрожал, будто на грани. – Я был рядом. Всегда. Когда ты плакала в машине – я стоял в переулке напротив. Когда ты говорила с отцом по телефону – я слышал каждое слово. Ты даже не догадываешься, как часто я спасал тебя… от него. От других. От самой себя.

Он начал ходить по комнате – кругами, нервно. Как зверь в клетке.

– Антон… – он скривился, как от боли. – Он не видит тебя. Не слышит. Он не знает, как ты отворачиваешься ночью и тихо плачешь в подушку. Как ты смотришь в зеркало и ищешь ту, которой уже нет. Я вижу. Я всё вижу.

Он остановился у стола. Тишина вокруг была почти стерильной – как в операционной.

На поверхности стола лежали две тетради. Серая – её. И чёрный блокнот – его.

Листы внутри блокнота были исписаны до краёв: «Влада», «Влада», «Влада» – снова и снова. Одержимая каллиграфия. Чёткие строчки, без сбоев, будто каждая – часть заклинания, которое должно удержать её рядом. Или под контролем.

Он аккуратно раскрыл её тетрадь. Серую, мягкую, тёплую на ощупь.

Страницы были исписаны плотно, исповедально. Словно она держалась за эти слова, чтобы не утонуть. Будто чернила могли удержать её рассудок от разрушения.

Он читал не просто строки – он читал её.

Раздевал до внутренностей, до нерва, где прятались шрамы – не только на коже, но и в мыслях.

И всё это – на его столе. В его квартире. Под его рукой.

Шрамы. Синяки. Мысли, которые она боялась произнести вслух. Фотографии, вклеенные неровно, в спешке. Следы боли, отчаяния.

Он читал внимательно. Не пропуская ни строчки. Не потому что сочувствовал. А потому что изучал.

Он знал, насколько глубоко она прячет настоящую себя. Он видел, как она улыбается на людях и молчит ночью.

Ему был знаком этот почерк. Он уже держал в руках платок, обронённый ею у клиники. Он знал аромат её духов, потому что опустошённый флакон теперь лежал перед ним. Как доказательство.

Той ночью он пробрался в её квартиру. Дубликат ключей – как пропуск. Он сделал его заранее. Но она пришла раньше, чем обычно. Он не успел уйти.

В темноте он затаился – в углу, где пыль не двигалась годами. Она не включила свет. Двигалась осторожно, как будто что-то чувствовала. Он наблюдал, как она достала шокер. Огляделась. Прошла мимо. Не заметила. Но он почувствовал, как она дрожала.

Потом – резкий сон. Он знал, во сколько она засыпает, если была вымотана. Знал, когда её тело сдаётся.

Он вышел из укрытия. Взял её телефон. Удалил сообщение от Антона – одним движением пальца, как пыль с экрана. Поставил будильник. Накрыл её одеялом. Ушёл.

Теперь он снова здесь. У себя. В тишине. В безопасности.

За столом – его столом, строгим, выверенным, покрытым царапинами от постоянного напряжения пальцев.

Он собирал её по частям. Тихо. Терпеливо. Изнутри.

Он знал, как она ходит, как дышит, какие звуки издаёт её смех, когда она одна, и какую интонацию принимает голос, когда лжёт.

Она даже не знала, как давно он уже здесь. Не просто в её жизни. Внутри неё.

А всё, что казалось случайным… Было запланировано. Холодно. До последней капли чернил.

– Если бы ты знала, сколько ночей я не спал. Сколько раз я хотел подойти… Но ты бы испугалась. Тогда. Было рано.

Он сел в кресло, провёл рукой по лбу – пот стекал по вискам, но глаза оставались сосредоточенными, как у охотника. На столе замигал экран ноутбука – включён был режим видеонаблюдения. Несколько окон и в каждом – изображения с разных камер. Один из них – подъезд дома Влады.

Он наклонился ближе, и уголки губ приподнялись.

– Скоро всё изменится. Ты поймёшь, что я не враг… я – единственный, кто тебя действительно любит.

Он замер. А потом добавил – тихо, почти благоговейно:

– Я спасу тебя. Даже если ты этого не хочешь.

5 глава

Она

– Ты это куда намылилась с утра пораньше, а? – голос Антона резанул, как стекло. Громкий, настойчивый. За его мягкой интонацией пряталась ярость, скребущая по внутренностям. – У тебя ж вроде выходной. Или ты теперь по ночам отсыпаешься, чтобы утром к любовничку бегать?

Он стоял в дверях спальни, опершись на косяк, скрестив руки на груди. Смотрел прямо на меня – через зеркало, как хищник, готовый к броску.

Я не обернулась. Пыталась сохранить спокойствие, продолжая двигать кистью по скуле, но руки предательски дрожали.

– Я еду к родителям. Обещала давно. Ты сам говорил – надо.

Мой голос был ровным, почти бесцветным. Только по дыханию можно было заметить, что во мне всё стягивалось в тугой узел.

Антон хмыкнул. Холодно. С отвращением.

– Странно, что я, оказывается, теперь в доме как мебель. Ни тебе сказать, ни предупредить. Или, может, это ты сейчас мне сказку рассказываешь, Влада? А сама бежишь к кому-то, кто «понимает»?

Он сделал шаг в комнату. Атмосфера мгновенно сгустилась. Как будто в воздухе не хватало кислорода.

– Ты меня за идиота держишь? Смотришь в зеркало, наводишь красоту, а сама уже мысленно с другим под одеялом. Где ты была позавчера до десяти вечера, а? Что это за «поздние смены» внезапные?

Я сжала флакон туши в руке так крепко, что побелели костяшки.

– Не начинай, Антон, – проговорила я, не оборачиваясь.

– О, нет, родная, – процедил он, и в этом слове было столько презрения, что хотелось вытереть кожу. – Это ты всё начала. Сама вывернулась. Сама напросилась. И теперь не прикидывайся святой, Влада. Не выйдет.

Я чувствовала, как его взгляд прожигает мне затылок. Внутри, в желудке, завязался тугой, липкий узел. То самое ощущение, когда знаешь – сейчас будет хуже. Не сразу. Но будет.

– Мы договаривались давно. Мамина выпечка – я не могла отказаться, – попыталась я выдать ровный голос, даже добавила дурацкую полуулыбку в зеркало. Звучало фальшиво. Даже для меня.

Антон хмыкнул, и в этом звуке было презрение и усталость убийцы, которому надоело играть в заботу. Он подошёл ближе, положил руки мне на плечи. Слишком крепко. Не ласково.

– Мамина выпечка, значит… – его губы почти коснулись уха, и дыхание обожгло кожу холодом. – Интересно, ты и перед этим хмырём так же отмазываешься? Или у него не мама печёт, а ты?

Я резко отстранилась, сердце застучало в горле.

– Не смей так со мной говорить, – прошипела я.

Он улыбнулся – тонко, мерзко.

– О, прости, принцесса. Забыл, что ты теперь у нас вся такая правильная. Только вот не задерживайся у «родителей», ясно? А то вдруг кто-то другой начнёт скучать. И, сама понимаешь… у меня плохая фантазия. Но очень хорошие руки.

Я кивнула. Глотнула. Не сказала ни слова. Внутри всё сжалось, как в тисках. Я знала – он не верит. Он почти всегда знал, когда я говорю не всю правду. Но хуже было не это. Хуже – что он никогда не спрашивал дальше. Он ждал. Достаточно долго, чтобы потом ударить там, где больнее всего.

– Конечно, не задержусь, – прошептала я, нанеся помаду и улыбнувшись себе в зеркало. Улыбка вышла аккуратной, почти идеальной. Но в глазах – треснула.

Он посмотрел на меня чуть дольше обычного. Будто что-то пытался уловить – интонацию, дрожь, скрытый смысл. Потом отступил, всё так же медленно, и вышел из ванной, не сказав больше ни слова.

Дверь за ним не хлопнула. Он всегда двигался бесшумно – как хищник. Это было даже страшнее.

Я выдохнула только спустя минуту, когда услышала, как с кухни потекла вода – он наливал себе кофе или делал вид, что делает это. Я торопливо закончила макияж, скрывая следы ночного страха и усталости – свои багрово-серые круги под глазами, тонкие синеватые прожилки у висков. Улыбка была готова. Маска – снова на лице.

Обручальное кольцо, я отчего-то решила его надеть. Оно холодило кожу, как металл в моросящий дождь. Казалось, его внутренняя сторона была из крошечных, невидимых шипов – не ранящих до крови, но делающих каждое движение ощутимым напоминанием. Напоминанием, кому я принадлежу. Напоминанием, что свобода – это лишь иллюзия, тонкая, как паутина в утреннем свете.

Снимать было страшно. Не потому что я не хотела – я мечтала об этом, а потому что знала: за этим жестом не последует облегчение. За ним начнётся не холодная тишина, а буря. Не молчаливое разочарование, а взрыв – гнев, подозрения, удары. Он не даст уйти спокойно. Он не даст сделать даже шаг в сторону.

Я уже не знала, что хуже: его пустой взгляд сквозь меня или взгляд, в котором разгорался огонь. Порой хотелось, чтобы он просто исчез. Растворился в ночи. Исчез навсегда. Но кольцо всё ещё было на пальце. И я всё ещё жила в клетке, позолоченной снаружи и ржавой изнутри.

Сумка уже стояла у двери. Лёгкий парфюм с нотками кофе и сандала – мой щит, мой запах. Я бросила последний взгляд в зеркало. Там была женщина, которая всё ещё пытается притвориться, что живёт обычной жизнью.

В коридоре пахло кофе. Антон стоял, облокотившись на косяк, с чашкой в руке. Он посмотрел на меня внимательно, слишком внимательно.

– Передай привет родителям, – сказал он, слишком буднично, слишком ровно. Но взгляд не отрывался от меня, словно высчитывал, вру ли. – И… – он выпрямился, подбородок чуть дёрнулся вверх. – Если будет невкусно, можешь не возвращаться.

Я усмехнулась – вымученно, как на автопилоте.

– Тогда мне придётся остаться у них на месяц, ты же понимаешь.

Он не рассмеялся. Не сдвинулся с места. Только уголок губ приподнялся в имитации улыбки. В глазах – ни намёка на шутку. Только пустота и раздражение, как у хищника, которому не дали доесть.

– Главное, – медленно произнёс он, – чтобы ты осталась именно у них. А не… у кого-то, кто оставляет тебе цветы. Кто думает, что ты свободна. – Он шагнул ближе. – Или ты теперь и правда решила поиграть в двойную жизнь, Влада?

– Антон, хватит, – выдохнула я.

– Да неужели? – Голос стал ниже, напряжённее. Он сжал кулаки, как будто сдерживался. – Ты уходишь красивая, губы красишь, глаза блестят. А возвращаешься как будто из боя. Знаешь, что это наводит на мысли?

– Мне плевать, на что это тебя наводит, – бросила я, уже поворачиваясь к двери.

Он схватил меня рукой за запястье – не сильно, но достаточно, чтобы остановить.

– Мне – не плевать. Учти это. И если ты врёшь мне сейчас… Он замер, прищурился. – Я это очень скоро узнаю. И тебе очень не понравится, как.

Мой пульс бил в висках, как сирена.

Он не кричал. Не швырял вещи. Не ломал стены. Он говорил тихо. И именно это пугало до дрожи.

– Отпусти, – сказала я, не глядя ему в глаза. Голос звучал чужим – будто это говорила кто-то за меня. Я пыталась выровнять дыхание, но в груди всё горело.

Антон не шелохнулся. Его пальцы сжимали моё запястье так, будто держали поводок.

– Ты всегда плохо врёшь, Влада, – прошептал он, почти ласково. – У тебя губы дёргаются. И ты чуть сильнее тушь накладываешь. Думаешь, я не замечаю?

Я выдернула руку. Резко. Почти с болью.

Он отступил на шаг, и на лице у него появилась знакомая полуулыбка – та самая, хищная, фальшивая, с которой он когда-то шептал: «Я не злюсь, просто хочу, чтобы ты была честной».

– Забери свои розы, если ещё раз их получишь, – бросил он, как плевок. – Прямо при мне. Сожги, выбрось, раздави – мне всё равно. Но если я увижу хотя бы одну рядом с тобой…

Он не договорил. Только щёлкнул пальцами, будто ставил точку. Или запускал отсчёт.

– Мне пора, – произнесла я. Голос предательски дрожал.

Он отступил в сторону, будто уступая путь. Слишком вежливо.

– Иди. Прогуляйся. Он кивнул. – Подыши. Посмотри по сторонам. Может, и я где-нибудь рядом буду.

Я прошла мимо него, стараясь не дышать. Ноги подкашивались.

Я не знала, куда страшнее – выйти наружу, где меня, возможно, снова ждали чьи-то глаза из тени… Или остаться здесь, с человеком, который держал меня за горло, даже когда не касался.

Я открыла дверь и вышла. За спиной – закрылась тишина. Впереди – тоже неизвестность. Но, по крайней мере, не он. Не пока.

Я села в свою элегантную, любимую машинку – тёмно-графитовый Bentley Continental GT с кожаным салоном цвета ночного какао и приглушённой подсветкой, будто в машине всегда царит мягкий полумрак дорогого отеля. Она была не просто машиной – она была моим маленьким дворцом на колёсах, убежищем от мира, где меня ждали приказы, удары и ледяные взгляды.

Кузов мерцал даже под пасмурным небом, отражая небо и город как чёрное зеркало. Руль, обтянутый замшей, идеально ложился в руки. Панель из тёмного дерева и полированного металла напоминала кокпит самолёта – в ней было что-то завораживающе надёжное. Каждое нажатие кнопки отзывалось шелестом дорогой техники. Каждое движение казалось продуманным ритуалом.

Салон пах кожей, кофе и мною. Здесь всё напоминало, кем я была – и кем, может быть, ещё могла бы стать. Только здесь я не чувствовала себя вещью. Только здесь я дышала.

Я провела рукой по рулю, как по плечу старого друга, и, впервые за долгое время, чуть улыбнулась. Здесь я могла выдохнуть. Сбросить маску. Не быть чьей-то женой, жертвой или наследницей. Просто собой. Просто Влада.

Мотор мягко зарычал, словно обещая:

«Я с тобой. Я увезу тебя подальше».

И на какое-то мгновение я почти поверила, что всё действительно может стать лучше.

Путь до родителей был не близким – особенно в это утро, когда город словно выдыхал тревогу вместе со мной. Асфальт дрожал под тяжестью машин, пробки тянулись, как вялые змеи, плетущиеся по артериям мегаполиса. Я застряла в одной из них, погружённая в ритм мерного тиканья указателей поворота и чужих песен из приоткрытых окон соседних авто.

Снаружи царил серый шум – гудки, редкий лай прохожих, плоское небо. А внутри моей машины было почти уютно: кожа сидений приятно обнимала, тихо играла музыка, в которой растворялись мои мысли. Но это ощущение безопасности было хрупким, как стеклянный орнамент – стоило вспомнить, кто остался за дверью дома, и сердце сжималось.

На каждом перекрёстке казалось, что кто-то следит. То в зеркале заднего вида мелькнёт знакомая фара, то силуэт машины покажется слишком долго держащимся на хвосте. Я заставляла себя не паниковать. Это просто пробка. Просто город. Просто утро.

Но внутренний голос нашёптывал: будь внимательна. Сегодня может всё измениться.

Как только я была на месте, едва ступив на знакомую дорожку, всё внутри защемило от острой, почти физической ностальгии. Дом, в котором прошло моё детство, будто вынырнул из памяти – не старее, не изменившись, только став ещё теплее, как укрытие в шторм. Воздух здесь был другим: пахло яблоками, тёплым деревом, маминым кремом с жасмином, и ещё чем-то неуловимым – запахом безопасности.

Я провела ладонью по перилам, по гладкому дереву, которое в детстве казалось великаном. Всё было на месте: те же фонари, мягкий свет которых я любила разглядывать с крыльца, те же кашпо с цветами, что мама пересаживает каждую весну, даже скрип половиц остался прежним – он будто приветствовал меня, шепча: «ты дома».

Горло сжалось.

Здесь я могла быть собой. Без страха. Без улыбки, натянутой, как маска. Здесь я – не жена. Не наследница. Не жертва. Просто дочка. Просто Влада.

И от этого захотелось расплакаться. Но я сдержалась – сегодня не день для слёз. Сегодня я дышу.

Дом родителей был респектабельным, сдержанно элегантным – таким, каким и должен быть дом состоятельных, но не кричащих о своём богатстве людей. С фасада – белый камень с элементами благородного дерева, панорамные окна с тяжёлыми шторами цвета графита. Дом стоял чуть в отдалении от дороги, окружённый ухоженным садом, в котором и трава, казалось, росла по команде. Вечнозелёные кусты были подстрижены точно, как на картинках, а по дорожке из серого мрамора к крыльцу вели аккуратные ряды светильников.

Я прошла под резной аркой с вьющимся плющом – она осталась со времён моего выпускного, когда папа заказал её, чтобы «дочка чувствовала себя принцессой». С тех пор арка превратилась в семейный символ – как будто оберегала входящих.

Внутри всё было чисто, современно, с нотками классики. Большая гостиная с камином, стены украшены фотографиями: моя школьная форма, семейные поездки, даже старая фотка с выпускного, где я смеюсь в объятиях родителей. Тёплый свет люстр, мягкие кресла, запах свежей выпечки и кофе из кофемашины на итальянской кухне. Весь этот уют был как удар по сердцу – потому что здесь был настоящий дом. Не фасад. Не декорация. А место, где тебя любят, несмотря ни на что.

Мама, изящная, как фарфоровая статуэтка, со всей той хрупкой грацией, что передаётся по женской линии у кореянок, в светлом кашемировом кардигане, едва завидев меня, поспешила вниз по ступеням. Её чёрные волосы были безупречно уложены, а в глазах – всё та же тёплая, почти детская тревога, которую она не умела скрывать.

– Владуся… – тихо выдохнула она, сжав меня в объятиях. От неё пахло жасмином и чем-то домашним, знакомым. – Ты даже не представляешь, как мы соскучились.

Мама сняла с меня пальто, как будто я была девочкой, а не женщиной, прожившей слишком много боли.

– Тут ты в безопасности, – шепнула она, даже не зная, как в самую суть попала.

Сзади подошёл отец – высокий, сдержанный, в льняной рубашке и брюках и аккуратной бородой. Он по-прежнему выглядел солидно, серьёзно. Подошёл, крепко обнял, но без лишних слов – он никогда ими не разбрасывался.

– Ты стала хрупкой, – сказал он наконец, отступая чуть назад, – работаешь слишком много?

Я кивнула и натянула улыбку:

– Как всегда, пап. Но я справляюсь.

– Справляешься? – переспросила мама. – А глаза у тебя будто стеклянные. Ты хорошо питаешься? Спишь вообще?

– Да, мам. Всё нормально, – я старалась говорить легко, непринуждённо. Хоть внутри всё и сжималось от вины.

Мы прошли внутрь. Дом встретил тишиной, ароматами кофе и выпечки, легким джазом, доносившимся из колонок. Всё было уютно, идеально, как и всегда.

– А где Антон? – поинтересовался отец, наливая чай в толстостенные чашки.

– У него… работа, – я опустила глаза. – Он не смог.

– Он так часто не может, – мягко заметила мама, но сразу замолчала, заметив, как я напряглась. – Прости. Не моё дело… Главное, что ты сегодня с нами. Она сжала мою ладонь – тонкую, холодную, как ветка в начале зимы.

Я кивнула.

– Я просто скучала, – прошептала, чувствуя, как внутри что-то ломается. – Хотела хоть немного побыть в настоящем. С вами.

Они оба улыбнулись – по-настоящему. Без подозрений, без допросов, без боли. В их взглядах было тепло, знакомое с детства, как одеяло, пахнущее маминым лавандовым средством. И от этого тепла мне стало страшно: как же легко его потерять…

Я отвернулась, чтобы не выдать себя. Глаза предательски щипало. Как же мне хотелось сказать всё. Просто открыть рот и вывалить наружу эту гниль – с синяками, со страхами, с криками. Но я молчала. Потому что знала: стоит только прошептать правду – всё рухнет. Их покой, их вера в моё счастье, их привычный мир.

Папа тем временем уже расставлял чашки на резной скатерти, словно ничего не заметил. Но он всегда замечал. Только молча, по-мужски, ждал, когда я сама захочу сказать.

– У нас теперь новая кофейная смесь, – сказал он, наливая напиток. – Специально для тебя. С корицей и кардамоном. Как ты любила. Помнишь?

Я кивнула.

И почти – почти – улыбнулась.

Я помнила. Я помнила утро, в котором не было боли. Смех на кухне, солнечные пятна на полу, мамин голос поёт что-то по-корейски. Папа ворчит, что кофе слишком сладкий. А я – смеюсь. Потому что мир тогда казался простым.

И сейчас, пусть только на один глоток, мне хотелось поверить, что в памяти может остаться не только страх. Не только синяки. Но и это – тепло, вкус корицы, их руки, крепко держащие меня за край, чтобы я не упала окончательно.

Вечер пришёл незаметно. Оранжевые отсветы солнца медленно сползали по фасаду дома, как тёплое покрывало. Мама хлопотала на кухне, напевая себе под нос что-то на смеси корейского и английского. А папа, как всегда, достал из шкафа своё тёмно-синее пальто и взглянул на меня.

– Пройдёмся немного? – спросил он негромко.

Я кивнула.

Мы вышли в сад, где пахло влажной землёй, скошенной травой и старым деревом. На дорожке лежали рыжие листья, и наши шаги звучали по ним тихо, почти церемониально. Папа молчал, как умел. Он никогда не лез в душу словами – просто шёл рядом, рядом настолько близко, насколько позволяла моя броня.

– Ты стала тише, – наконец произнёс он. – Я не про голос. Я про всё остальное.

Я резко вдохнула, но ничего не сказала.

– Ты всегда была бойкая. Я помню, как в одиннадцать лет ты врезала соседскому пацану, когда он обозвал маму.

Он усмехнулся.

– А теперь ты будто стеклянная. И я боюсь задеть.

Я остановилась. В горле встал ком.

– Папа… не надо.

Он посмотрел на меня долго, сощурившись – как будто пытался рассмотреть сквозь мои слова, моё лицо, мою кожу.

– Хорошо, не буду. Но знай, если ты решишь говорить – я рядом. Всегда был. Он слегка тронул меня за плечо – едва ощутимо, но достаточно, чтобы в груди что-то дрогнуло.

– И если… если он, – он запнулся, – не тот, за кого себя выдаёт – ты не обязана ничего терпеть, дочь.

Я покачала головой.

– Не всё так просто.

– Жизнь никогда не бывает простой, – ответил он. – Но я знаю, что ты сильная. Просто, пожалуйста… не молчи, если начнёт слишком болеть.

В груди что-то закололо. Я кивнула, глядя в сторону, на далёкий горизонт, где небо становилось темнее, сгущалось, как мысли в голове.

Только один вечер. Только одна прогулка. Но она была как спасательный круг – тёплый, крепкий, с запахом родного дома. И хотя я всё ещё тонула – где-то внутри теплилась мысль: может, я ещё успею вынырнуть.

Уже стемнело, когда мы с папой вернулись в дом. В гостиной горел мягкий свет, пахло рисом, кунжутом и мамиными фирменными булочками с анко. Казалось, всё было по-прежнему. Как в детстве. Как будто этих лет между не было. Как будто я никогда не покидала этот дом, не надевала обручальное кольцо, не училась бояться собственного дыхания.

Мама улыбнулась, поправила мои волосы, как в детстве, и сказала:

– Иди, дочка, в гостевую – я постелю тебе сама. Сегодня ты у нас остаёшься, слышишь? – Мама уже разворачивалась к лестнице, но на секунду задержалась, виновато добавив: – В твоей комнате ещё ремонт… Мы не успели закончить. Но в гостевой тихо и тепло.

Я кивнула. Не спорила. Впервые за долгое время мне хотелось остаться, спрятаться, раствориться в этих стенах, где пахло корицей и временем.

Я вошла в комнату на первом этаже, включила ночник. Его тусклый свет разлился по потолку, как вода. Всё было знакомо – мягкий плед с золотыми кисточками, альбомы на полке, старая мягкая игрушка на подоконнике. И всё же внутри что-то не давало покоя. Как будто за мной кто-то пришёл… как будто я привезла с собой тень, чью дверь успела приоткрыть.

Телефон завибрировал. Я вздрогнула. Пальцы тут же замерли над экраном.

«Ты далеко не уйдёшь. Ты же знаешь это. Я рядом».

Номер был скрыт. Без подписи. Без имени. Только это – чёрные буквы на белом фоне.

Я медленно опустилась на кровать. В ушах звенело.

И в тот момент, когда я хотела выключить телефон, на экране всплыло новое уведомление – фото.

Моё.

Сегодняшнее. На прогулке с отцом. Снято издалека, сквозь листья. Я – в пальто, папа – рядом. Снимок дрожал, как будто сделан на ходу.

Холод прокатился по позвоночнику. Комната внезапно показалась чужой. Даже любимая игрушка на подоконнике будто следила за мной. Я бросилась к окну – ночь, сад, темнота, но… ничто не двигалось. Никого не было видно. Только тени. Только ветер.

Я медленно опустила телефон, и он тут же загорелся снова.

«Ты красивая, когда улыбаешься. А когда боишься – ещё больше. Улыбнись для меня снова, Влада».

Сердце застучало громко. Губы онемели. Я бросила взгляд на дверь и – впервые за долгое время – заперла её изнутри.