Чуж чуженин

Что ж, она и не такие крепкие орешки раскалывала.

Мстислава сладко улыбнулась и чуть повернула голову набок, давая жемчугам огладить бархатистую скулу. Трое зазимских мужей, что стояли за спиной воеводы, и дышать забыли, следя за каждым движением Всеславны, но Хорт лишь улыбнулся, словно не замечая ее колдовского морока.

– Княжич просит прощения, что дела держат его в Зазимье, вдали от своей прекрасной невесты. Он считает мгновения до встречи и посылает сии дары.

Хорт подал знак, и его люди поставили перед княжной пару увесистых ларцов и откинули крышки. Мстиша безразлично скользнула по содержимому ленивым взглядом. В одном лоснились черные меховые шкурки соболей – пара сороков, не меньше; из другого показывалась шитая золотом червчатая объярь. Княжна кивнула, да так небрежно, что зазимцы невольно поджали губы и покосились на воеводу. Но Хорт невозмутимо сделал новый знак, и поднесли еще один ларчик, в котором поблескивали украшения, произведшие на Мстиславу такое же малое впечатление. Она небрежно взмахнула пальцами, и смиренно склонившая голову Векша тотчас кинулась, чтобы исполнить немой приказ и принять дары.

Но от волнения или по неловкости рука чернавки дрогнула, едва не опрокинув ларец. Ее спас зазимский воевода, успевший подставить ладони под тонкие пальцы девушки и поймать его. Векша вспыхнула так, словно кто-то раздул дремавший в загнетке уголь, и ответила Хорту полным отчаянной благодарности взглядом. На лице молодого воеводы затеплилась улыбка, совсем не похожая на ту, которой он только что одарил ее госпожу. Впрочем, Хорт тут же посуровел, будто опомнившись, где находится. Почтительно кивнув, он отступил на шаг от девушки, которая сделала то же самое, съежившись у правого плеча Мстиславы.

Княжна поклонилась, но от нее повеяло морозом.

– Благодарствую, воевода. Не обеднеет ли только Зазимье от щедростей княжича?

– Богатства нашей земли несметны, и, покуда князь Любомир правит своей вотчиной сильной и мудрой рукой, оно не оскудеет, – с почтением ответил Хорт. – Но главное сокровище Зазимья я зрею ныне пред собой. Позволь же мне поднести зарочье твоего жениха.

Мстислава с трудом скрепила себя, чтобы не выдать подступившего страха. В горле пересохло.

Чужеземец достал из-за пазухи крошечный платок алого шелка, и, уже заранее предвидя, что он скрывал, Мстиша из последних сил удерживалась, чтобы не попятиться. Парча на груди вмиг сделалась тесной, не давая дышать. Хотелось выбежать из гридницы, помчаться куда глаза глядят, только бы оказаться как можно дальше от зловещего гостя.

Хорт низко поклонился и с величайшим почтением протянул раскрытую ладонь.

Забыв о спесивости, Мстиша подала воеводе бледную дрожащую руку. Она молила богов, чтобы не свалиться без чувств под ноги ненавистному зазимцу.

Ладонь княжны была настолько холодна, что прикосновение Хорта обожгло. Улыбка исчезла с лица воеводы, когда, не поднимая очей на невесту Ратмира, он осторожно нанизал на ее тонкий палец крошечное, поблескивающее лазоревым самоцветом кольцо. Если бы Мстислава не тратила остатки воли на то, чтобы не упасть, она бы заметила, что и Хорт сухо сглотнул, прежде чем отвести взгляд от перстенька, окольцевавшего Мстишу не хуже крепкого ошейника.

Ее опущенные ресницы трепетали. Мстислава не могла заставить себя посмотреть на Хорта, сгорая от стыда, словно он только что не оказал ей величайшую честь, окончательно придав чин невесты, а прилюдно опростоволосил или распоясал. Точно читая в душе княжны, воевода до земли поклонился и отступил. И верно, стоило ему сделать шаг назад, дышать тут же стало чуточку легче.

В происходящее поспешила вмешаться Гостемила, учтивыми словами пытаясь сгладить холодность падчерицы. Она еще долго заливалась елейным голосом, вызывая сдержанные ответы Хорта, но Мстиша уже не слушала. Она до боли вонзилась зубами изнутри в нижнюю губу, думая лишь о том, как доберется до Осеченок, где ей не придется более выносить проклятого воеводишку. А самое главное, она никогда не увидит лица ненавистного суженого.

До отъезда оставалось несколько дней, и в женской половине стояла суматоха. Служанки набивали кипарисовые лари белой казной, перебирали шубы и телогреи, носились туда-сюда, без конца что-то пересчитывая и сверяя. Весь Верх гудел, словно растревоженная пчелиная борть, и, кажется, только одна виновница переполоха оставалась спокойной.

Мстислава давно уже собрала свою небольшую дорожную укладку и теперь, прислонившись к столбу гульбища, безучастно смотрела, как, высунув от усердия язык, дворовая девчонка через решето посыпает дорожку свежим песком.

Мстиша думала о том, что богатое приданое, доставшееся частью еще от матери и бабки, дареные наряды отца, золотое шитье, над которым она просидела столько часов в светлице, – все это пропадет. Сердце обливалось кровью, но обратного пути не было. Она успокаивала себя тем, что род Сновида, хотя и не чета княжескому, славился богатством, так что в обносках ходить не придется. И все равно мерзкий червячок грыз нутро Мстиши, ведь она понимала, что былого величия и славы ей уже не видать. Но разве жизнь подле любого того не стоила?

Мстиша снова вздохнула, перебирая жемчужины в косе. Другой ее печалью была свадьба. Мстислава до мельчайших подробностей помнила, как выдавали минувшей зимой Предславу. Как сестра, бледная, с неестественно алыми, будто яблоки на снегу, щеками и сверкающими ярче, чем изумрудные искорки в ее венце, глазами стояла рядом с Борятой, ошалевшим, пьяным от своего счастья, на одной половице, пока свахи связывали их руки полотенцем и просили Небесных Кузнецов «сковать свадебку». Как всю седмицу до обряда Предслава голосила, оплакивая зорю, и Мстислава, хоть и понимавшая, что сестра выходит замуж по любви, цепенела от заползающего в душу ужаса.

Нет, ей не видать честной свадьбы. Не петь горьких песен. Не прощаться с подругами. Ей, княжеской дочери, придется стать самокруткой, принять на себя позор и осуждение.

Мстислава прикрыла веки, вспоминая, как билась Предслава на руках у мамок и подруг, как жалобно плакала:

Скинусь я, молодехонька, кукушечкою.Полечу я, молодехонька, в батюшкин сад.Сяду я, молодехонька, на любимую яблоньку,Причетами весь сад заглушу,Горькими слезами весь двор затоплю!

Нет, отец никогда не простит ее. После такого Мстиславе не вымолить прощения, не бывать больше в Медыни. Никто не станет ждать ее в батюшкином саду.

Глаза Мстиши затуманились, и она в который раз опустила взгляд на дымчатый камень у себя на пальце. На солнце он блестел ярко и остро, словно голубая звездочка, а в покоях делался сероватым. Первым порывом княжны было скинуть ненавистный перстень, но что-то мешало ей. Замысливая предательство, она не имела права носить женихов дар, да Мстиша и не хотела хранить при себе хоть что-то, связывающее ее с Ратмиром. И все же она не снимала кольца – то ли из страха, то ли из желания подольше чувствовать себя честной.

– Ясочка моя, пора, – послышался ласковый голос Стояны.

Мстислава очнулась от своих дум и посмотрела на кормилицу, позади которой стояла верная Векша. Лицо челядинки было искажено затаенной мукой и тревогой, но княжна отмахнулась от докучливых мыслей. В конце концов, разве смысл жизни служанки не в том, чтобы покоряться желаниям и прихотям своей госпожи?

Завтра они отправятся в путь. Завтра Хорт, ненавистный Хорт приедет за ней в золоченом возке, чтобы умчать к постылому чуженину, навечно разлучить с родным гнездом, с Медынью, с татой. И нынче старая нянька звала ее, чтобы проститься с матушкой.

Княгиня покоилась в родовой усыпальнице в заповедных курганах. Добредя до заветного холмика, Мстиша села на начавшую желтеть траву и распустила узел вышитой серебром ширинки, в которую Стояна увязала блины. Когда-то в детстве это было ее любимым кушаньем, но после той, самой первой тризны княжна не могла выносить сдобного маслянистого запаха.

Мстислава положила ладонь на нагретую землю, когда вдруг без малейшего предупреждения из-за спины раздался надрывный плач Стояны. Она плакала и голосила про быструю речку, на берегу которой сидела сирота и просила людей обратать лучшего коня и натянуть каленую стрелу, чтобы заставить мать сыру землю расступиться и пробудить уснувшую вечным сном матушку. Старуха выла о горькой свадьбе и о том, что невесту некому было собрать и благословить, что, сколько бы ни старались помочь люди, земля не расступится, а мать не восстанет от смерти.

Когда нянька закончила, Мстислава уже лежала грудью на могиле и, судорожно сотрясаясь, рыдала. Все последние дни она крепилась, но причитания старухи вспороли невидимые путы на ее душе, позволяя накопившимся страхам, обиде и отчаянию найти выход. После короткой передышки Стояна продолжила петь про соловья, которого тоже отправили будить матушку, но та не могла проглянуть, потому что мурава проросла сквозь ее очи, и не могла ответить, потому что черная мга занесла ей уста. Но Мстислава уже не разбирала слов, содрогаясь и одновременно с каждым всхлипом освобождаясь из-под тяжелого гнета. Голос няни и ласковое прикосновение теплой руки преданной Векши, украдкой смахивающей слезу, вели ее, не давая сорваться в темную пучину.

В полузабытьи княжну привезли обратно в терем, где чернавки принялись отпаивать ее берёзовицей. Когда Мстислава, уложенная на лебяжью перину и укутанная в меха, пришла в себя, Стояна копошилась в углу, собирая свою невеликую укладку.

Давно пора было сказать старой няньке, что той придется остаться в Медыни, но Мстислава без конца откладывала неприятный разговор, и вот теперь отсрочивать стало некуда.

– Стояна, – позвала она, и ее голос от долгого лежания прорезала неловкая хрипота.

Старушка замерла, согнувшись над ларем, а потом резко, по-птичьи, вскинула голову.

– Ай проснулась, касаточка моя? – тяжело отдуваясь, проговорила она, с привычным обожанием глядя на воспитанницу.

Мстислава сглотнула предательский ком, вставший поперек горла.

– Что это ты делаешь? – стараясь придать голосу непринужденности и оттого звуча еще более высокомерно, чем обычно, спросила Мстиша, небрежно кивая в сторону старухиных пожитков.

– Известно что, дитятко, – терпеливо развела руками Стояна, словно разговаривала с несмышленым дыбушонком, – поутру ведь тронемся, так укладываюсь.

Мстислава еще раз скользнула взглядом по обшарпанному сундучишке и отстраненно подумала, что няня почти ничего не нажила за свою долгую службу княжеской семье.

– А разве кто сказал, что ты едешь? – даже в такой миг не сумев избежать надменности в голосе, спросила Мстислава.

В глазах старухи застыло неверие. Но, сколько она ни вглядывалась в красивое лицо существа, которое любила больше собственной жизни, в нем не было ни мягкости, ни сострадания. Осознание случившейся беды вдруг захлестнуло несчастную женщину, и, не помня себя, она повалилась на колени.

– Почто безгодишь меня?! Чем я, старая, тебе напрокучила? – Даже теперь, в припадке отчаяния и горя, Стояна почти пела, покачиваясь из стороны в сторону и то и дело бухаясь восковым лбом в пол. – Чем прогневала? Ужель мало я тебя пестовала? Мало холила? Неужто на чужбине не станет от меня проку? Али объем куском на мужниной стороне? Али платьем обношу? Так мне ж ничего не надо. Я со свиньями из одного корыта хлебать стану, только возьми меня, Мстишенька! – Она оторвала голову от досок и подняла на девушку заплаканные горящие глаза. – Возьми с собой, голубушка, кровиночка моя!

Мстислава села на постели и подобрала под себя ноги, застигнутая врасплох одновременным отчаянием и требовательностью старухи.

– Полно тебе, няня! Как обживусь, так и за тобой пришлю.

Мстислава свела брови и закусила губу. Она и правда собиралась выполнить свое обещание и знала, что Стояна поедет хоть на край света, не то что в Осеченки, но Мстишу бросало в жар от одной мысли о миге, когда няня узнает, что едет не в Зазимье, а в отчину боярина Внезда.

– Пообвыкнуть дай сперва! Уж не малое дитятя буду, а мужняя жена, – сурово добавила княжна, зная, что старухе придутся по нраву такие речи. – А покуда с Ярославой и Звенькой тетешкайся да моего слова дожидайся.

Стояна обиженно шмыгнула носом, но, кажется, немного обнадежилась. А что, если Сновид запретит слать за нянькой?

Мстислава еще сильнее нахмурилась от этой мысли и тут же тряхнула головой, отгоняя ее. Кто смеет запретить что-то ей, княжеской дочери? Пусть даже и муж.

Ей очень не хотелось размышлять дальше, что, сбежав против воли отца, она потеряет его поддержку и окажется полностью во власти Сновида и будущего свекра.

Нет, Сновид слишком крепко любит ее, поэтому согласится на всякую прихоть, лишь бы угодить.

– Ну, будет, – все более раздражаясь от собственных невеселых дум, прикрикнула Мстиша продолжавшей всхлипывать старухе. – А то завтра так опухнешь, что глаз не сможешь разодрать. Сказала же, что пошлю за тобой, как время наступит.

Стояна, все еще всхлипывая, заставила себя растянуть дрожащие губы в улыбке и, тяжело поднявшись, подковыляла к воспитаннице и принялась целовать ее руки.

И без того обуянная мрачными мыслями, Мстислава вовсе вышла из себя. Она знала, что Стояна нынче не уснет и станет до брезга ворочаться и вздыхать в своем углу. Метнув быстрый злой взгляд к порогу, где обычно, свернувшись калачиком на засаленном овчинном кожухе, спала Векша, княжна успела заметить, как сверкнули поспешно прикрытые настороженные глаза. Теперь чернавка прикидывалась, будто спит, но Мстиша-то знала: она все слышала и видела. Девчонка никогда бы не отважилась вякнуть и словечко, но это покорное, молчаливое неодобрение было во сто крат хуже.

Мстислава уже потянулась под кровать нащупать сапог и запустить им в несчастную служанку, но в этот миг на ее пальце тускло блеснул перстенек Ратмира, и Всеславна осеклась, словно сам зазимский княжич схватил ее за руку.

– Лучину загаси, – сквозь зубы прошипела она и с головой накрылась куньим одеялом, чтобы провести свою последнюю ночь в отчем доме.

3. Свадебный поезд

– Едут, едут! – раздались крики дворчат, и у Мстиславы, дотоле сохранявшей холодное спокойствие, засосало под ложечкой.

Окруженная стайкой подруг и чернавок, убранная в свадебный наряд, она стояла за порогом растворенной двери, но золотое шитье теснило грудь, а скатный жемчуг не радовал глаз. Мстислава чувствовала себя воровкой, надев честное платье матери, соблюдшей долг и вышедшей в свое время за Всеслава.

Она провела рукой по гладкой объяри. Как, должно быть, отчаянно стучало сердце юной Милонеги под этим шелком, пока та ждала прибытия свадебного поезда, с которым за ней приехал отец. Нет, не отец. Чужой чуженин.

Княжна с отвращением отдернула ладонь от дорогого сукна, подумав, что даже торжественное убранство и то достанется Хорту. Впрочем, все это было не взаправду. Там, под слоями шелка и золота, точно скрещенные пальцы за спиной, когда в детстве приходилось обманывать тату, была спрятана заветная бирюзовая низка.

Ухватившись рукой за косяк, Мстиша жадно вгляделась вдаль сквозь рябь пестрых лент и благоухающих венков.

Отец – уверенный, величавый, облаченный в красное корзно – стоял на высоком крыльце. У распахнутых ворот уже сгрудилась толпа, и вскоре до детинца – сначала издалека, а потом все различимей – донеслось дружное позвякивание веселых боркунцов. Зеваки загомонили и задвигались, стараясь получше разглядеть приближающийся поезд. Впрочем, никто не осмеливался подойти к воротам, у которых, оберегая порядок, возвышались суровые княжеские гридни.

Зазимское посольство остановилось, приготовившись к торжественному въезду на теремный двор.

Мстислава сглотнула и, как завороженная, приросла взглядом к белой тройке. Лошади нетерпеливо изгибали изящные сильные шеи и поигрывали красными лентами, вплетенными в гривы, да хвостами, увязанными в коковы. По дугам вились, колыхаясь и ярко вспыхивая на солнце, плети из цветов и березовых ветвей. А впереди на черном как смоль жеребце восседал Хорт. Найдя взглядом князя и получив его безмолвное согласие, он направил лошадь в ворота.

У Мстиши захватило дух, а улыбка непрошено расцветила доселе бледное лицо. Подтверждением того, что ее выходка удалась, было тихое аханье понявшей, в чем дело, Стояны. Статный вороной едва успел тронуться, как вдруг закинулся и захрапел, отказываясь двигаться вперед. Хорт попытался понукнуть его, но, противясь воле хозяина, конь взвился на дыбы. Теперь уже и по толпе, и по стоявшим на крыльце прошелестел удивленный и испуганный ропот.

Зазимский воевода быстро подобрал повод и накренился, заставляя животное встать на передние ноги, а затем бросил короткий пронзительный взор на крыльцо, словно пытаясь разглядеть Мстиславу. Но она лишь злорадно улыбнулась. Старый ведун, ночью намазавший ворота волчьим жиром, честно заслужил свой берковец меда.

Хорт яростно, в одно короткое движение, спрыгнул с седла и втянул за собой упирающегося жеребца, которого больше испугал гнев хозяина, нежели запах зверя. Но с тройкой и остальными повозками так же расторопно справиться не удалось, и Мстиша смаковала каждое мгновение унизительного промедления, что она заготовила для нежеланных гостей.

Впрочем, радость Мстиславы быстро омрачилась, стоило ей заметить, как побелели желваки на лице стоявшего вполоборота князя, как окаменела его и без того прямая спина. Мстиша вздохнула, подумав, что вечером тата устроит ей взбучку за эту проделку, но тут же осознала, что не будет никакого «вечером». И что, должно быть, она рядом с отцом в последний раз в жизни.

Вскоре упирающиеся лошади оказались на дворе, и раскрасневшийся и встрепанный Хорт, к удовольствию Мстиславы растерявший всю свою выдержку и гладкость, передал коня слуге и зашагал к крыльцу.

Что-то еще более решительное, чем прежде, почти свирепое в его походке заставило сердце княжны бешено заколотиться. Ей захотелось закрыть глаза, убежать в горницу, забиться в самый укромный уголок, лишь бы спрятаться от страшного воеводы, безжалостно налетавшего на нее, словно сокол на горлицу.

Кажется, Мстислава все-таки зажмурилась, потому что не успела заметить, откуда перед зазимским воеводой появилась Векша. Оправдывая свое имя, она выкатилась ему под ноги, маленькая и ловкая, вынуждая сурового мужа остановиться, а его ожесточенное лицо – смягчиться.

Векша приосанилась и, залихватски откинув за спину ореховую косу, заплетенную цветными лентами, сложила руки на груди. Чтобы смотреть на Хорта, ей пришлось воинственно задрать подбородок. Кажется, зазимцу стоило больших трудов сдержать просящуюся на уста улыбку.

– Не было ветру, да навеяло. Не было гостей, да наехали! – звонко и задиристо выкрикнула чернавка, и Мстислава прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Крошечная Векша выглядела перед грозным Хортом точно глупый отважный щенок перед волком.

– Здрава будь, славница, – степенно ответил воевода, снимая с головы соболью шапку и почтительно кланяясь. – Принимай поезд и гостей. Ехали мы попоехали, зелеными лугами, чистыми полями. В сани садились, вперед катились. Доехали до росстани, кони встали, а мы лисий след увидали. Поехали по тому следу, доехали до большой горы, а на той горе стоит златоверхий терем. Знаем, сюда лисичка юркнула, в тереме живет молодая княжна.

Не растерявшись, Векша выпалила:

– Правда твоя, незваный гостюшка. Погляди-ка получше на княжий на высок терем. У князя нашего круг терема все высокие горницы, все большие окольницы. Его княжество великое, Медынь наша славная. У нас соседи хорошие, а поля-то зеленые, ровно скатерки браные. А что у вас, незваный гостюшка? Ваша земля нехорошая, распроклятое Зазимье! Детинец ваш, как мякильница, по бороне в терем ходите. У вас окошки корытами да пестерями затыканы, а соседи – ровно вороны. У вас поля-то не гладкие, все ухабами да ямами.

Лицо Хорта исказилось смесью досады, веселья и невольного восхищения дерзкой языкастой девчонкой. Как назло, позади Векши выросла целая рать из Мстишиных подруг и чернавок. Кто-то из них запел, а остальные тут же подхватили:

Поехал Хорт воевать,На добром коне, на корове,Шубенька жеребячья,Ожерельице поросячье.Поехал по степям – по подлавкам,За красным зверем – за мышами.

На последнем слове девки дружно прыснули, а в лицо зазимского воеводы, ни разу не дрогнувшего ни в одном бою с куда более страшными противниками, бросилась предательская краска. Сделав над собой видимое усилие, он снова поклонился.

– Будет вам хаяться, славницы. Смените гнев на милость. Не величайте незваным гостем, кликайте дружкою.

Хорт сделал знак, и тут же из воза подоспели его нагруженные свертками спутники. По следующему мановению руки своего предводителя они стали одаривать девушек пряниками и орехами. Принявши подношение, те в ожидании устремили взгляды на Векшу, как на зачинщицу и главную корительницу.

Чернавка презрительно повела тонкой бровью:

Сказали про дружку – богат он,Сказали про него – тороват он:С гривны на гривну ступает,Гривной ворота запирает!Да что ж его за богатство?Ошметки одни да отопки.Он с щепки на щепку ступает,Колом ворота запирает.

Взрыв хохота теперь сотряс не только участников перебранки, но и всех зрителей. Из-за спины девушки послышался дружный хор:

Чуешь ли, гость молодой,Разумеешь ли, гость молодой?Уж ты станешь нас дарить —Станем мы тебя хвалить,А не станешь дарить,Станем мы тебя хулить.

Хорт лишь усмехнулся:

Вы, девицы,Блинные пагубницы,Сметанные лакомицы!Ваше дело – в клеть лезть,Сметану снимать, лепешки печь,Под забор хоронить,Ребят кормить!На меня смотрите,Все примечайте,Глазками моргайте.

Сказав последние слова, он вдруг так красноречиво подмигнул Векше, что тут уж ей самой пришлось покраснеть до ушей. Зазимец пошарил за пазухой и выудил увесистый кошель.

– Держите, славницы, на шильце, на мыльце, на алые румяна, на белые белила. – Воевода принялся осыпать девушек сребрениками, и лишь одна Векша осталась равнодушна к щедротам гостя.

Она продолжала буравить его строгими блестящими глазами, и трудно было сказать, где для нее кончалась игра и начиналась действительность. Хорт встретил ее взор и вдруг стал теряться. Кажется, он на миг позабыл, что вокруг гудела оживленная толпа, забыл, что приехал за невестой для своего княжича, забыл, что их перепалка происходит не взаправду. Прикосновение спутника, забравшего опустевший мешок, вывело молодого воеводу из наваждения, в которое его затягивало, словно мушку в мед. Стоило взгляду Хорта проясниться и оставить глаза Векши, как та тоже вновь обрела утерянную было способность мыслить и, будто стараясь оправдаться за едва не совершенную оплошность, с удвоенным жаром запела:

Нехорош, непригож молодец,Нехорош, непригож Хорт Хотеславич.У него на буйной головеКудри соломенны,Борода лычинна,Брови совиные,Глаза ястребиные.Уж вы, дружки, дружки,Поезжайте-ка во леса,Нарубите-ка вересу,Вы нажгите-ка пеплу,Наварите-ка щелоку,Вы помойте-ка голову,Расчешите-ка волосы!

На последних словах Векша в сердцах притопнула ногой и вызывающе сложила руки на груди. Легкий румянец оставил скулы Хорта. Несколько мгновений он пронзительно смотрел на Векшу, и девушка впервые по-настоящему испугалась. Должно быть, ее выходка зашла чересчур далеко. Но после недолгой заминки, рассудив про себя что-то, воевода сузил глаза:

– Вот тебе от непригожа молодца. – Он вдруг снял с пальца перстень и, схватив ладонь ошеломленной чернавки, впечатал в нее кольцо. – Дороже него лишь мой меч, да тебе он без надобности, славница.

Раздались одобрительные возгласы и хохот зевак. Растерявшаяся Векша, обомлевши, взирала на зазимца, а ее подруги, обрадованные возможности завершить мытарства гостей, грянули:

Ой, хорош да пригожХорт Хотеславич!У него на буйной головеКудри серебряны.Борода-та шелкова,Брови – черна соболя,Очи – ясна сокола.Его речь лебединая,А походка павиная!

Векша потупилась, совершенно сбитая с толку, да к тому же преданная так легко уступившими подругами. С поклонами и смехом они пропустили Хорта и его поезд к крыльцу, а чернавка лишь возвела полный тревоги взгляд на свою госпожу. Перстень, накрепко зажатый в ладони, жег кожу.

Зазимские гости тем временем подошли к терему. Хорт снял шапку и в пояс поклонился Всеславу.