Механический маг. Книга первая

Кирилл Бутко

Механический маг. Книга первая

Глава 1: Детство изобретателя

Дождь бил по жестяной крыше мастерской Вернов тысячей невидимых молотков, отчаянно пытавшихся пробить тонкий металл насквозь. Каждый удар отдавался глухим эхом в закопченных углах, сливаясь в монотонный, вездесущий грохот. По единственному заляпанному копотью окну стекали мутные ручьи, выписывая на стекле причудливые, извилистые карты неведомых земель сквозь толстый слой фабричной сажи. Внутри витал густой, почти осязаемый коктейль запахов: едкая гарь от недавно потухшей паяльной лампы, терпкая острота машинного масла, въевшегося в деревянные половицы, и вездесущая, сладковатая вонь раскаленного металла. В этом индустриальном аду, среди хаотичного нагромождения инструментов, коробок с запчастями и причудливых полуразобранных механизмов, сидел, поджав под себя худенькие ноги, десятилетний Элиас Верн.

Пол под ним был усыпан металлической стружкой, блестевшей в тусклом свете керосиновой лампы, как осколки холодных звезд. Перед ним, подобно священному артефакту, извлеченному из руин древней цивилизации, лежал разобранный на мельчайшие детали паровой привод от старого ткацкого станка «Лоренхейм-7». Подарок. Награда за первое место на городской олимпиаде по арифметике. Для отца, Гаррета Верна, инженера третьего разряда армейских мастерских, это была списанная пять лет назад рухлядь, едва стоящая ломаного гроша. Для Элиаса – целая вселенная, полная загадок, тайн и безграничных возможностей.

Его пальцы, испачканные в масляной смазке и угольной саже до черноты, двигались с осторожной, почти хирургической точностью. Каждый винтик, каждую крошечную шайбочку, каждую зубчатую шестеренку он ощупывал, изучал, взвешивал на ладони, словно археолог, впервые держащий в руках свидетельство давно исчезнувшей, великой эпохи. В его серых глазах, обычно таких спокойных и внимательных, горел тот самый неугасимый огонь познания, что когда-то заставил и его отца впервые взять в руки паяльник, а не кузнечный молот.

– Ну и что ты с ним сделаешь, а? – раздался над самым ухом низкий, хрипловатый голос, пробивающийся сквозь шум дождя и тиканье старых часов.

Гаррет Верн застыл в дверном проеме, его могучая фигура почти полностью перекрывала скудный свет из коридора. Он вытирал промасленной ветошью свои широкие, мозолистые ладони – руки человека, знавшего цену железу и пару. Лицо, обветренное годами работы у открытого горна и обожженное искрами, было покрыто сетью мелких морщин, а густые, нависшие брови сходились в привычную складку скепсиса и усталости. Но в глубине темно-карих глаз, в тот миг, когда они скользнули по разложенным перед сыном деталям, мелькнула искорка чего-то неуловимого. Гордости? Опасения? Смесь того и другого.

Элиас не ответил сразу. Его внимание было приковано к сердцевине механизма – регулятору давления. В голове, как на чертежной доске, уже складывалась новая конфигурация: вот здесь нужно поставить более точный маховик, тут добавить пружинный стабилизатор, чтобы компенсировать вибрацию главного вала, а клапана… клапана явно требуют перенастройки под больший напор пара. Мир вокруг него сузился до лабиринта медных трубок, стальных шестерен и проблемы перегрева.

– Пап, – наконец поднял он глаза, и Гаррет увидел в них отражение собственной молодости – тот самый бесстрашный, дерзкий огонь, что горел в его глазах, когда он впервые собрал работающий паровой насос из хлама, – а если сделать так, чтобы он не перегревался после трех часов работы? Вот смотри… – его тонкий, испачканный палец ткнул в корпус, где скапливался отработанный, раскаленный пар. – Если перенаправить отработанный пар не сразу в атмосферу, а через вот этот дополнительный контур охлаждения… тут можно вмонтировать радиатор из медных трубок… а потом уже выпускать? Эффективность должна вырасти на… – он задумался на секунду, губы беззвучно шевелились, производя расчет, – на пятнадцать, нет, семнадцать процентов минимум! И ресурс вырастет!

Отец нахмурил свои густые брови еще сильнее, и складка меж ними стала похожа на глубокую промоину. Он придвинулся, присев на корточки рядом с сыном с тихим скрипом суставов. Его тень накрыла Элиаса и детали привода.

– Тебе мало теории из книжек? – проворчал он, но в его голосе уже не было прежней суровости, лишь привычная усталость и капля отцовской тревоги. – Хочешь сразу пары в лицо получить? Или ожогов похуже? Этот хлам – не игрушка. Пар – не водичка. Он кусается. Жестко.

– Я рассчитал! – возразил Элиас, его голос звенел от возбуждения. Он схватил грубо обтесанную дощечку, служившую ему чертежной доской, и провел по ней угольным карандашом. Линии выходили неровными, дрожащими от нетерпения, но четкими и уверенными. Главный контур пара, вспомогательные трубки охлаждения, места соединений, стрелки направления потока. – Вот основной паропровод. Вот выход отработанного. А вот тут – новый контур. С радиатором. Охлажденная вода отсюда… – он тыкал пальцем в схему, – …поступает сюда, забирает тепло, и уже охлажденный пар выходит тут. Термодинамика, пап! Закон сохранения энергии! Мы же не даем теплу просто так улетучиться, мы его используем для предварительного подогрева воды! КПД!

Гаррет молча изучал угольные каракули. Его мозолистый, толстый палец медленно проследил за тонкими линиями, начертанными детской рукой. В мастерской воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным, гипнотическим тиканьем старых настенных часов с паровым приводом – единственного механизма в доме, который мастер Верн позволял себе собирать и содержать в идеальном порядке «для красоты», а не для пользы. Тик-так. Тик-так. Звук отсчитывал секунды напряженного молчания. Гаррет водил пальцем по схеме, его лицо было непроницаемо, но Элиас видел, как шевелятся губы отца, беззвучно повторяя какие-то термины, проверяя логику цепи.

Мастерская Вернов ютилась в самом сердце Нижнего квартала Лоренхейма – индустриального пульса Королевства Аэрония. За окном, сквозь завесу дождя и вечных сумерек, простирался лес кирпичных гигантов: фабрики, мануфактуры, доменные печи. Их бесчисленные трубы изрыгали в небо густые шлейфы дыма, которые смешивались с влажным речным туманом, рождая непроглядную, вечно висящую желто-серую пелену. Жители Нижнего квартала называли ее без особой любви «дыханием прогресса». Каждое утро улицы оглашались металлической симфонией скрежета: скрип кранов, шипение выпускаемого пара, мерный, сокрушительный гул гигантских паровых молотов, кующих сталь для броненосцев Королевского флота и каркасы для самоходных экипажей. Здесь, в этих закопченных ущельях, рождались чудеса современной техники: шестиколесные паровики, лязгающие по булыжнику; неуклюжие орнитоптеры с крыльями из полированной латуни, пытавшиеся оторваться от земли на выставках; первые прототипы механических солдат для подавления бунтов в колониях – грохочущие монстры на гусеничном ходу.

Но для Элиаса все это великолепие было лишь отправной точкой, первым, корявым наброском на полях грандиозного проекта под названием «Будущее». В его тетрадях с кожаными обложками (подарок матери на девятилетие) жили куда более дерзкие и прекрасные видения. Там были тщательно вычерченные схемы самоходных экипажей, вовсе лишенных лошадей, с двигателями на сжатом воздухе, хранящемся в сферических баллонах из кованой стали. Там парили летательные аппараты, приводимые в движение не машущими крыльями, а таинственной «кристаллической тягой» – идея, посетившая его после лекции странствующего ученого о свойствах голубых кварцев, якобы способных накапливать и фокусировать энергию солнца. Там порхали изящные механические птицы с часовым механизмом внутри, способные доставлять сообщения быстрее любого почтового голубя. И даже – самое фантастическое – там существовали чертежи «вычислительного автомата», сложного агрегата из шестеренок и рычагов, который, по замыслу Элиаса, мог бы решать сложные уравнения быстрее десятка перемазанных чернилами клерков.

– Ты слишком много мечтаешь, Эли, – часто говорила ему Лора Верн, поправляя сыну непослушные каштановые вихры, вечно торчащие в разные стороны, будто он только что сунул пальцы в розетку. Ее тонкие, ловкие пальцы, привыкшие к ювелирной работе с иглой и шелком (Лора была лучшей швеей в квартале), нежно укладывали прядь за ухо. Глаза ее, цвета весеннего неба, смотрели с мягкой тревогой. – Мир требует расчетов, сынок. Точности. Надежности. Фундамента. Мечты… мечты хороши для сказок у камина.

– А я и считаю, мама! – улыбался Элиас, его лицо озарялось непоколебимой уверенностью. Он тут же лез в карман грубых холщовых штанов и доставал странный предмет размером с ладонь – миниатюрный калькулятор собственной сборки. Корпус был склепан из жести, циферблат состоял из крошечных вращающихся дисков с цифрами, а ввод осуществлялся тонкими рычажками. – Вот, смотри… – он щелкал рычажками, диски проворно крутились. – Тысяча триста семьдесят пять плюс четыреста двадцать восемь… – Рычажки щелкали, шестеренки жужжали, как разозленный шмель. – Равно… тысяча восемьсот три! Видишь? Точность! И никаких грез!

Но по ночам, когда в маленьком доме Вернов воцарялась тишина, нарушаемая лишь богатырским храпом Гаррета в соседней комнате и все тем же мерным тиканьем паровых часов в прихожей, Элиас прокрадывался как тень. Он зажигал крошечную керосиновую лампочку-ночник, прикрученную им же к изголовью кровати, и доставал из-под матраса не школьные тетради, а ту самую, заветную, с кожаной обложкой, уже потрепанную на углах. Он открывал ее, и страницы, испещренные чертежами машин, которых еще не существовало, оживали в дрожащем свете пламени:

Самоходные экипажи без лошадей, с обтекаемыми стальными корпусами и двигателями на сжатом воздухе, хранящемся в сферических баллонах.

Летательные аппараты на кристаллической тяге – не с машущими крыльями, а с неподвижными плоскостями и светящимися голубыми «движителями» на концах. Рисунки сопровождались пометками: «Кварц голубой, фокусировка луча? Солнечная линза?».

Механические птицы с латунным оперением и часовым механизмом внутри, способные преодолевать сотни миль по заданному маршруту с крошечным свитком в лапке. На полях: «Пружина главная – бронза, шаг крыла – 15 см, дальность – расчет по ветру и трению…».

И самая загадочная страница – схема «Вычислительного автомата». Лабиринт шестеренок, валиков и рычагов, занимавший целый разворот. Подпись: «Машина Логики. Для решения уравнений высшего порядка. Теорема Энграва о дифференциалах – применима?».

Гаррет Верн лелеял для сына другую судьбу. Стабильную. Почетную. Безопасную. Он видел его инженером в армейских мастерских, как он сам. Человеком в чистой, пусть и промасленной, униформе, с твердым жалованьем и пенсией. «Хотя бы не на фронт, – часто говорил он Лоре по вечерам, потягивая дешевый чай и глядя в потухшую печь, вспоминая свою молодость и ужасы Войны Семи Труб, где он чудом выжил, чиня бронепоезда под артиллерийским огнем. – Пусть его мозги работают в тепле и безопасности. Мир жесток, Лора. Жесток и беспощаден к мечтателям». Лора молча кивала, ее пальцы бессознательно сжимали край фартука.

Но судьба, как паровой молот, ударила по наковальне их планов в тот самый день, когда двенадцатилетний Элиас ворвался в дом не с улицы, а из своей мастерской, с таинственным свертком в руках, тщательно обмотанным промасленной тряпицей. Его глаза горели, щеки пылали, дыхание сбилось от бега.

– Пап! Мама! Смотрите! – выпалил он, едва переступив порог.

Гаррет, читавший вечернюю газету с новостями об испытаниях новых броненосцев класса «Громовержец», недовольно нахмурился, откладывая листок.

– Это что еще? Опять какую-то железяку с помойки приволок? – пробурчал он.

Вместо ответа Элиас, стараясь сдержать дрожь в руках, осторожно развернул ткань. На кухонный стол, покрытый потертой клеенкой, легла странная конструкция. Медные трубки, тщательно изогнутые и спаянные, образовывали нечто вроде внутреннего скелета. К ним крепились крошечные клапаны и рычажки. Все это было заключено в аккуратный деревянный корпус, отполированный до блеска и напоминающий по форме скрипичный футляр. На передней панели виднелись несколько маленьких отверстий.

– Музыкальная шкатулка, – прошептал Элиас, и в его шепоте слышалось напряжение скрипичной струны перед самым красивым аккордом. Он осторожно повернул небольшой рычажок сбоку.

Механизм внутри ожил с тихим, мелодичным жужжанием. Шестеренки завращались, клапаны открылись с едва слышным чик, и из тонких медных трубок полилась мелодия. Но это была не резкая, механическая трель фабричных автоматонов, развлекавших публику на ярмарках. Звук был мягким, переливчатым, глубоким. Он вибрировал, дышал, наполняя маленькую кухню теплом и нежностью. Это был «Лунный вальс» – любимая мелодия Лоры, которую она часто напевала, работая за швейной машинкой.

Лора замерла у печи, куда только что собиралась поставить чайник. Ее руки опустились, глаза широко распахнулись, наполнившись слезами, которые тут же скатились по щекам. Она смотрела не на шкатулку, а на сына, и в ее взгляде было столько изумления, гордости и нежности, что Элиасу стало жарко.

Гаррет молчал. Необычно долго. Он встал, подошел к столу, наклонился. Его грубый палец осторожно проследил по сложной системе рычагов и трубок, соединявших валик с шипами (где была записана мелодия) с медными «голосами».

– Ты… сам сделал? – наконец выдавил он, его голос звучал хрипло, будто застрял в горле. Он оторвал взгляд от механизма и уставился на Элиаса. – Весь? Сам?

Элиас кивнул, сжимая в потной ладони свою верную отвертку – она всегда была с ним, как стетоскоп у врача. Его гордость боролась со страхом перед отцовской реакцией.

– Это же… – Гаррет снова посмотрел на шкатулку, его палец замер на изящном соединении, скрывавшем передачу усилия с валика на клапан. – Это не просто механика. Это…

– Искусство, – прошептала Лора, обнимая сына. Ее пальцы дрожали. – Это чистой воды искусство, Элиас.

В тот вечер в доме Вернов разразилась буря, по сравнению с которой дневной дождь показался легким летним душиком. Голос Гаррета гремел, сотрясая тонкие стены:

– Ты хочешь, чтобы он стал уличным шарманщиком?! – ревел он, обращаясь больше к жене, чем к сыну, сидевшему на крыльце. – Бродягой, нищим, который будет скитаться по ярмаркам и помойкам с этой… этой игрушкой! Выпрашивать гроши у пьяных мастеровых?! Это его будущее?!

– Он талантлив, Гаррет! – парировала Лора, и для нее, всегда избегавшей конфликтов, это был подвиг. Ее голос дрожал, но звучал твердо. – Безумно талантлив! Ты сам говорил, что его чертежи регулятора для парового котла на фабрике Брауна… они же работают! Они экономят уголь!

– Талант не прокормит семью! – Гаррет ударил кулаком по столу, отчего медные кружки подпрыгнули и звякнули. Его лицо было багровым. – Мир жесток, Лора! Он перемалывает мечтателей в фарш! Ему нужна надежная профессия! Твердая земля под ногами! Инженер в арсенале – вот его место! А не… не конструирование поющих коробок!

Элиас сидел на холодных ступенях крыльца, сжимая в руках свою шкатулку, завернутую обратно в тряпку. Внизу, в долине, мерцали бесчисленные огни Лоренхейма – желтые точки газовых фонарей, перемежаемые кроваво-красными отсветами доменных печей и холодным синим сиянием электросвета в кварталах богачей. Где-то там, за этой светящейся паутиной, были Академия Индустриальных Наук, огромные фабричные цеха, будущее, которое отец для него планировал – размеренное, предсказуемое, как ход парового поршня.

Но в его руках было нечто большее, чем просто шкатулка. Он ощущал ее вес, теплоту дерева, едва уловимую вибрацию затихшего механизма внутри. И он вдруг понял с пронзительной ясностью: механизмы – это не просто холодный металл, шестеренки и пар. Они могут петь. Могут рассказывать истории без слов. Могут… быть прекрасными. В них можно вложить душу. Это было откровение, сильнее любой прочитанной книги.

На следующий день Элиас не пошел играть. Он заперся в мастерской и разобрал шкатулку до последнего винтика. Не из-за злости или обиды. Из потребности понять, как эта магия работает, как можно ее улучшить, сделать сильнее. Три ночи подряд в его комнате горел свет. Он не спал, склонившись над деталями, переделывая передаточный механизм, добавляя пружины для более плавного хода. Когда отец уходил на смену в армейские мастерские, мальчик крался к его заветному инструментальному шкафу. Сердце бешено колотилось, ладони потели. Он брал пружины нужной упругости, крошечные медные пластинки, миниатюрные шплинты – «в долг», как он мысленно оправдывался перед отцовским призраком. Он вернет. Обязательно вернет. Когда-нибудь.

Через неделю шкатулка заиграла снова. Но теперь внутри нее вращались не один, а два вала с шипами. Она могла исполнять не только нежный «Лунный вальс», но и бодрый, маршевый ритм «Марша инженеров» – гимна всех мастеров Королевства. Звук стал чище, громче, еще более «живым».

А еще через месяц, в день своего тринадцатилетия, Элиас Верн подал документы в Техническую академию Лоренхейма. В графе «специализация» его рука, не дрогнув, вывела чернилами: «Теоретическая механика и экспериментальные разработки».

Гаррет неделю не разговаривал с сыном. Его молчание было тяжелее любого крика. Он приходил с работы, мрачно ужинал и уходил в мастерскую, грохоча инструментами. Лора плакала тихо, зашивая Элиасу новый, приличный костюм для вступительных экзаменов – темно-синий, с медными пуговицами. Игла в ее ловких пальцах мелькала, как маленький серебряный молоточек, зашивая трещину в их семейном мире.

Но выбор был сделан. Необратимо, как ход часового механизма. В ящике под кроватью Элиаса, рядом с отверткой, лежала новая тетрадь с кожаной обложкой. На первой странице, выведенной уверенным, почти взрослым почерком, значилось: «Проект №1: Летающая машина. Принцип кристаллической тяги».

Где-то в городе, сквозь шум дождя и гул улиц, пробивалось мерное, мощное биение гигантского сердца – центральной пароэлектрической станции. Она давала энергию тысячам машин, заставляя жить и двигаться индустриального гиганта Лоренхейм. Но Элиас Верн знал: самое главное, самое невероятное, ему еще только предстояло создать. И это начиналось здесь, на заляпанной маслом странице новой тетради, под аккомпанемент дождя, стучащего по жестяной крыше его детства.

Глава 2: Увлечение механикой

Лоренхеймская Техническая Академия вздымалась над городом как цитадель Разума, отлитая из чугунного кошмара и стеклянных грез. Ее главный корпус, гигантский параллелепипед из клепаных чугунных плит и армированных сталью стеклянных панелей, подавлял три квартала своей индустриальной массой. Над ним, пронзая вечную желто-серую дымку «дыхания прогресса», взмывали остроконечные шпили. Их венчали не кресты, а массивные медные пропеллеры, которые, вращаясь под порывами ветра с угрюмым гулом, казалось, не столько вырабатывали энергию, сколько молились железным богам механики о ниспослании новых озарений. Из дюжины высоких труб, торчащих из академических недр, как жерла пушек, валил густой, маслянисто-черный дым – свидетельство кипящей работы в подземных лабораториях, не прекращавшейся ни днем, ни ночью. Гул машин, шипение пара и далекие вибрации мощных прессов слагались в непрерывный, пульсирующий гимн индустрии.

Элиас Верн стоял у подножия этого колосса, перед коваными воротами с замысловатым механическим замком. Его ладони, сжимавшие ручку кожаного саквояжа с инструментами (подарок матери, сшитый ее руками), были влажными. На запястье, поверх простой холщовой рубахи, тикал карманный хронометр – единственная, с трудом выпрошенная у отца роскошь, символ точности, к которой он стремился. Тик-так. Тик-так. Звук сливался с пульсом Академии.

– Последний шанс передумать, Эли, – пробурчал рядом Гаррет Верн. Его голос, обычно громовой, сегодня звучал приглушенно, сдавленно. Большая, мозолистая рука нервно поправляла нагрудник с гербом Гильдии механиков – скрещенные гаечный ключ и молот на фоне шестерни. Пальцы другой руки бессознательно барабанили по широкому ремню, увешанному проверенными временами инструментами в кожаных петлицах. – Капитан Брукс ждёт моего ответа до заката. Армейские мастерские… – он сделал паузу, выискивая слова, которые могли бы перевесить магнетизм Академии, – …стабильность. Твердое жалованье. Пенсия. Уважение соседей. Чистая работа. Без… без этих твоих летающих фантазий.

– Решение принято, отец, – ответил Элиас, не отрывая глаз от массивной мемориальной доски, вмурованной в гранитный пилон у входа. На отполированной до зеркального блеска бронзе были выгравированы имена великих. Его взгляд зацепился за одну строку: "Профессор Альберт Вейн. Создатель кристаллического резонатора. 1789-1823. Погиб во имя Прогресса". Дата смерти совпадала со взрывом в Северной лаборатории. Совпадение?

Гаррет хмыкнул, звук похожий на скрежет заклинившей шестерни. Он долго смотрел на сына, на его упрямо сжатые челюсти, на глаза, горевшие тем же огнем, что и у него самого тридцать лет назад. Затем, резким движением, словно отрывая от себя, развязал потертый кожаный мешочек у пояса – тот самый, в котором всегда носил самое ценное.

– Возьми. – Он сунул мешочек Элиасу в руку. – На первый случай. Чтобы не позорил фамилию.

Элиас развязал шнурок. В вытершейся на сгибах ткани лежал миниатюрный паровой отвёрточный набор. Не просто инструменты – семейная реликвия. Каждый предмет – плоская отвертка с алмазной насечкой на жале, крошечный разводной ключ, тонкогубцы – был выкован из особой стали и выгравирован инициалами: "Г.В. 1795" (прадед Генрих), "Р.В. 1821" (дед Роберт), и теперь, свежевыгравированное, чуть грубоватое – "Э.В.". На рукоятке плоской отвертки виднелась глубокая вмятина.

– Ты же говорил, дед Роберт погиб с этим набором в Войне Семи Труб… под обломками бронепоезда "Молот", – прошептал Элиас, ощущая холод металла и тепло отцовской руки, будто все еще хранящееся в нем.

– Он выжил, – резко сказал Гаррет, отвернувшись, чтобы сын не увидел внезапную влагу в его глазах. – Как и этот инструмент. Выжил и вернулся. Только не потеряй, слышишь? И не сломай. Орудие – продолжение руки механика. Уважай его.

Он не стал ждать ответа, развернулся и зашагал прочь, его широкая спина в промасленной куртке быстро растворилась в утренней толпе мастеровых, спешивших на смену. Элиас сжал мешочек с инструментами. Они казались невероятно тяжелыми. И бесконечно ценными.

Внутри Академия встретила его не светом знаний, а гулким эхом бесконечных коридоров. Воздух был пропитан странной, густой смесью запахов: едкой гарью перегретого машинного масла, острым озоном электрических разрядников (где-то тестировали новые динамо-машины) и сладковато-приторным дымом ароматических углей, используемых в ювелирной пайке точных приборов. Студенты в кожаных фартуках, испачканных графитовой смазкой и каплями расплавленного припоя, спешили на лекции, их голоса сливались в оживленный гул:

– …кристаллический резонатор Вейна в новой сборке дал семнадцать процентов прироста на динамометре, но…

– …проект "Прометей" снова заморозили! После инцидента на Западном полигоне, когда плавились болты крепления…

– …слышал, Дирк опять устроил разнос группе Тиммерса за попытку модернизации регулятора…

– Верн? Элиас Верн? – раздался резкий, как удар молотка по наковальне, голос.

Профессор Таллос Дирк, человек с седыми, тщательно подкрученными бакенбардами викторианского стиля и холодным взглядом, усиленным моноклем на серебряной цепочке, изучал список на планшете с паровым дисплеем. Тонкие струйки пара шипели из боковых клапанов устройства. Его пальцы, покрытые старыми, звездчатыми ожогами и следами кислот, постукивали по металлическому корпусу.

– А, сын Гаррета из арсенала, – произнес он без тени приветствия. Монокль, словно недобрый глаз, уставился на Элиаса. – Общежитие номер семь, западное крыло, четвертый этаж. Завтра в восемь ноль-ноль – вводный экзамен по практической механике в Зале Первых Принципов. Опоздание – отчисление. Небрежность – отчисление. Самодеятельность – отчисление. Понятно?

Комната в общежитии оказалась каморкой под самой крышей, больше похожей на каюту парохода или камеру пыток для гениев. Воздух был спертым, пахнущим пылью и старым железом. Кроме узкой койки с витым пружинным механизмом вместо матраса и чертежного стола с регулируемым наклоном (подарок Академии новичкам), помещались лишь стопки пожелтевших "Еженедельников Технического Прогресса" за последние пять лет, аккуратно, но безнадежно устаревших. Однако Элиас едва взглянул на это убожество. Его внимание привлек круглый иллюминатор-окно. Из него открывался идеальный вид на громадный экспериментальный ангар. Сейчас там, как гигантские стрекозы, копошились механики в толстых асбестовых костюмах вокруг нового биплана. Его паровые турбины завывали на холостых оборотах, выпуская клубы белого пара, а деревянные пропеллеры, пока неподвижные, напоминали ножи гильотины. Элиас улыбнулся. Он был дома.