Избранное

IХ

– Вам не следовало так рисковать, – сказал отец Иннокентий, когда Паша закончил свой рассказ. – Это чудо, что Вы до сих пор живы. Благодарю Господа за то, что послал Веронику Вам во спасение. Сорок лет – больше половины срока существования острова – мы не теряли надежды снова увидеть князя Фёдора или хоть что-то узнать о нём. Нам очень печально слышать о том, что случилось с ним. И вдвойне печально оттого, что подобная участь могла постичь многих, кто ушёл с острова и пропал. В том числе тех самых друзей Вашего отца, о которых говорила Ваша мать. Я подозреваю, кто это мог быть. И в этой комнате присутствуют их ближайшие родственники.

– Князь Фёдор пошёл в отца, – сказал кто-то из господ. – Он не мог усидеть на месте. Не мог смириться с тем, что прежней России не вернуть. Он жаждал деятельности. Жить здесь в покое и благоденствии, пока где-то там наши родные и близкие гниют в лагерях, гибнут от верёвки и пули – он считал это толстовским непротивленчеством, которого терпеть не мог и на которое даже возлагал львиную долю ответственности за крах империи.

– Он не понимал, для чего мы организовали эту общину, – добавил другой. – Не видел в ней смысла, не разделял наших идей. Однако в нём текла кровь сразу двух знатнейших родов на острове, которым мы обязаны всем, что имеем здесь. Мы очень любили его и благодарны Вам за то, что Вы, рискуя жизнью, смогли добраться сюда и поведать нам о его судьбе.

– Вы вселили в нас надежду, – сказал отец Иннокентий. – Если на Большой земле происходят некие перемены, благодаря которым Ваш отец вышел на свободу – значит, и другие в скором времени могут оказаться на воле и появиться здесь.

– Но расскажите же нам подробнее об этих переменах, – перебил его один из господ. – Уже десять лет мы не получали вестей с Большой земли и ничего не знаем о том, что происходит за пределами острова. Судя по Вашим словам, режим становится мягче и репрессии ослабевают. Люди выходят на свободу, ездят за границу, выходят книги, демонстрируются фильмы, которые раньше были под запретом.

– Вы упомянули слово «перестройка», – подхватил другой. – А также «гласность». Что это означает? И что за «московские события», о которых Вы услышали в Красноярске?

– Советский Союз распадается, – ответил Паша и подробно рассказал о переменах, происходивших в стране последние лет пять. Когда старики услышали о «параде суверенитетов» и падении Берлинской стены, об открытии границ и ослаблении цензуры, об издании запрещённой литературы и обществе «Мемориал», об августовском путче и приостановлении деятельности КПСС – это очень взволновало их всех. Они всё больше суетились, ёрзали каждый на своём месте, переглядывались и перешёптывались между собой.

– Господа! – воскликнул один из них. – Это ведь то самое, чего мы ждали все эти годы! Нет больше смысла прятаться, нам ничто не угрожает! Нужно наконец объявить о себе, открыться миру и слиться с Большой землёй!

– Помилуйте! – возразил другой. – Не стоит так торопиться. Нужно подождать, подумать, послать туда ещё кого-нибудь и посмотреть, что будет дальше. Дождаться, пока ситуация стабилизируется, и ещё не раз обсудить этот вопрос, прежде чем принимать столь судьбоносное решение.

– Всё это правильно, – согласился третий. – Однако важно не упустить момент. Прошлое уходит, а будущее ещё не наступило. Старые времена отживают, а новые только зреют, и одному Богу известно, какими они станут. Намного проще повлиять на становление юного организма, нежели зрелого и сформированного.

– Вот именно! – подхватил четвёртый. – Ведь нашей изначальной целью было возродить подлинную Россию, когда падёт большевизм. Не для того ли трудились наши отцы и деды, основавшие общину? Мы и не мечтали, что это случится при нашей жизни. Но это случилось, и теперь мы обязаны нести в массы тот лучик света, что сберегли на этом клочке земли. Иначе прав был князь Фёдор, когда говорил, что мы трусливо прячемся в укрытии. И тогда какой во всём этом смысл? И от чего теперь прятаться?

– А если они снова захватят власть? – не унимался второй. – Ослабление режима ещё не означает его полного краха. Если недавняя попытка потерпела неудачу, это не значит, что не будет других. Один неосторожный шаг – и можно вмиг сгубить всё, что мы копили и берегли здесь семьдесят лет!

– Согласен, – изменил своё мнение третий. – Хотя бы год выждать необходимо. И послать кого-нибудь не мешало бы. Неизвестно, что будет дальше. СССР ещё существует, КГБ не распущен, деятельность КПСС приостановлена, но не прекращена. Если они смогли пригнать танки в центр Москвы, у них ещё достаточно сил, дабы одним росчерком пера раздавить нас и скрыть, что мы когда-либо существовали на свете. И именно теперь, когда они столь стремительно теряют свои позиции, они будут хвататься за последнюю соломинку и не позволят нам окончательно всё разрушить. Мы слишком жестокий укор всему, на чём семьдесят лет держалась их власть.

– Если русский народ готов к реставрации, – добавил второй, – он будет готов и через год, и через пять. Если есть ещё на что опереться, если осталось что возрождать, никогда не поздно начать. Кто нынче считается главой Дома Романовых? Полагаю, в скором времени он заявит права на престол. И если о нас узнает вся страна, это может быть мощным аргументом в его пользу.

– Не думаю, что стоит ждать возрождения прежней мощи Союза, – сказал Паша. – Но сомневаюсь и в том, что в России будет восстановлена монархия. Скорее всего, мы пойдём по европейскому пути развития. И я всегда считал это правильным.

Старики неожиданно замолчали и уставились на него удивлёнными глазами.

– Считали правильным? – переспросил отец Иннокентий. – Знаете, у нас на острове есть одна местная легенда. Не стоит воспринимать её слишком буквально, ибо дело было давно. Быть может, нечто подобное произошло в действительности, но за давностью лет живых свидетелей не осталось, и эта история, передаваясь из уст в уста, превратилась в универсальную притчу. Если позволите, я расскажу её Вам.

X

– В середине двадцатых, когда жизнь на острове была ещё тяжела и недостаточно обустроена, здесь появился человек по имени Генрих Дрозд. За подрывную деятельность против советской власти ему грозил расстрел. Его знакомый, когда-то покинувший остров, чтобы бежать за границу, рассказал ему об этом месте, и Дрозд решил спрятаться здесь.

Всю жизнь этот человек боролся за свержение императорской власти и установление в России демократической республики. Он был сторонником самых жёстких мер: одобрял политические убийства и снабжал террористов оружием, состоял в подпольных организациях, распространял запрещённые книги и газеты, неоднократно оказывался в тюрьме и ссылке. Побывав однажды в Америке, он обожествлял тамошний стиль жизни и считал примером для нас Соединённые Штаты, когда-то первыми, ещё до Французской революции, провозгласившие принцип всеобщей свободы, равенства и неотъемлемых прав каждой личности.

Февраль казался Дрозду величайшим успехом в нашей истории, показавшим, насколько мы готовы к подлинной демократии и способны её достичь. С его точки зрения, «великая бескровная» открывала для нас небывалые перспективы. И он гордился тем, как много сделал для того, чтобы она стала возможной. Впервые за тысячу лет Россия была поистине свободна. Но продолжалось это, увы, всего несколько месяцев. В провале Февраля Дрозд винил только большевиков, которые украли нашу свободу, силой и обманом захватив власть. И он стал бороться с большевизмом, как когда-то боролся с монархией.

Островитянам были не близки его взгляды. Среди них тоже были социалисты, даже левые депутаты, но лишь умеренные, никогда не призывавшие убить царя. Да и те не склонны были преклоняться перед Февралём и гордиться собой, сваливая всю вину на других. Однако они условились принимать на остров любого, кто захочет здесь жить. Отказать Дрозду в его ситуации означало обречь его на неминуемую гибель. И они позволили ему остаться.

Первое время Генрих был благодарен островитянам за спасение, активно помогал в строительстве и не смел возражать против местных порядков. Однако деление на господ и слуг противоречило основам его мировоззрения. Островитяне ждали, что его взгляды изменятся под давлением окружающей действительности. Но Дрозд был не из тех, кто способен признать свои ошибки, пусть даже перед лицом очевидных фактов. Хотя сам он жил на острове скорее как господин, в какой-то момент он не сдержался и явился к отцу Иллариону, моему деду и тогдашнему главе общины, с требованием пересмотреть свод законов Рейзена.

Как и полагается в таких случаях, собрался Совет старейшин, чтобы мирно и спокойно обсудить предложения Генриха. Все его замечания они готовы были рассмотреть объективно и беспристрастно – но Дрозд оказался совершенно не способен к дискуссии. Игнорируя доводы оппонентов, перебивая их на полуслове, не давая изложить мысль до конца, то и дело вскакивая и повышая голос, он орудовал одними эмоциями, не считая нужным аргументировать свою позицию. Вёл себя так, будто правота его ясна всякому разумному человеку, а старики просто занимаются демагогией, дабы сохранить власть.

Когда дискуссия наконец зашла в тупик и бессмысленность её стала для всех очевидна, старейшины напомнили Дрозду, что тот является гостем на Рейзене и обязан им своей жизнью, призвали его смириться с порядками на острове, которыми почему-то были довольны все, кроме него. Дрозд ответил, что большинство довольно этими порядками лишь потому, что обмануто, но он сделает всё, что в его силах, дабы открыть народу глаза и спасти его от порабощения.

Сказав это, он ушёл, хлопнув дверью. Старейшины не восприняли его угрозы всерьёз и не стали ему препятствовать. Они были уверены, что дроздовская пропаганда на их слуг не подействует. Однако они недооценили его силу убеждения и талант воздействовать на умы, подкреплённый многолетним опытом антиправительственной агитации.

– Зачем вы позволяете господам управлять вами? Почему допускаете, чтобы вас использовали как рабов? Вы такие же люди, как они. Вы не обязаны их обслуживать. Почему одни должны всю жизнь горбатиться на других, которые в это время сидят в своих дворцах в тепле и уюте? Зачем копировать здесь строй жизни империи, от которого мы избавились с таким трудом? Зачем делать рай для господ, если можно сделать рай для всех?

Поначалу его не слушали. Все эти россказни были до боли знакомы. Все знали, что из этого вышло, и никто не хотел наступать на те же грабли. К тому же господа прекрасно относились к слугам, и те добровольно поехали с ними на остров. Но Генрих не унимался:

– Вашу свободу украли большевики. Но здесь некому её красть. И успех Февраля наконец может стать абсолютным. То, что не вышло на Большой земле, гораздо вероятнее может получиться в масштабах острова. Тем более что вполне себе существует в большой Америке.

Последний аргумент мощнее других действовал на утомлённых каторжной работой простолюдинов. Никто из них, разумеется, не был в Америке, и в дроздовские россказни они верили слепо и некритично.

– Вы все рождены свободными. Вы должны быть равны перед законом. Каждый из вас может сам выбрать себе то место в жизни, которое хочет занять, имеет такое же право жить на холме, как и любой другой, и заниматься тем, чем хочет, лишь бы это не мешало другим. Это последнее слово цивилизации, которому давно уже следуют все развитые народы, в то время как вы продолжаете пребывать в средневековой отсталости. Этот клочок земли – не собственность князей, что манипулируют вами. И вы тоже не их собственность. Всё здесь общее. И если там, на Большой земле, богачи силой держали вас в повиновении, здесь сила на вашей стороне. Их меньшинство, и они не должны навязывать большинству свои правила, свои вкусы, верования и взгляды на жизнь. Даже ваша религия есть ваше личное дело, и вы никому не обязаны ходить в храм, исповедоваться, причащаться и соблюдать посты, если сами того не хотите. Вы никому ничего не должны. И никто не вправе указывать вам, что делать и как жить.

В конце концов некоторые слуги решили примкнуть к Дрозду. Они вооружились вилами, граблями, топорами и косами и явились к отцу Иллариону с требованием устроить свободные выборы правителя острова. Батюшка был вынужден согласиться. Он хорошо знал риторические приёмы Генриха и понимал, что спорить с ним бесполезно. Аргументы бессильны перед грубой физической силой. Он собрал всех жителей острова на вершине холма, и новоявленный революционер обратился к ним:

– Вы все равны и свободны. И только вы можете решить, кто будет править общиной. Решить большинством голосов в результате свободных выборов. Голос каждого из вас одинаково ценен, независимо от того, повезло ли вам родиться князем. Никто не имеет преимуществ перед другими в этом голосовании. И вашим лидером станет тот, за кого поднимется больше рук, пусть даже ни один из господ не поднимет за него руки. Нет больше людей высшего и низшего сорта. Этот остров – наш общий дом. Здесь всё принадлежит всем. Каждый из вас своими руками трудился для благоустройства Рейзена и имеет такие же права на произведение своего труда, как любой другой. Так решите же сами, кто будет распоряжаться нашим общим имуществом. Итак: кто, кроме меня и отца Иллариона, выдвинет свою кандидатуру на должность руководителя общины?

Барон фон Рейзен и князь Дмитрий Белогорский в отчаянной попытке спасти положение предложили себя, надеясь своим авторитетом склонить островитян к правильному выбору. Но народ был под гипнозом дроздовской пропаганды, и большинство рук поднялось за Генриха. Никто из знати не голосовал за него. Отрыв был невелик, но достаточен, чтобы отец Илларион сложил свои полномочия и передал их Дрозду.

– Я благодарен вам за доверие, друзья! – сказал он, вступая в должность. – Помните: времена слуг и господ прошли. Не вы должны подчиняться мне. Напротив: вы посадили меня на это место и можете сместить в любой момент, если сочтёте, что я недобросовестно выполняю свои обязанности. Я ваш наёмный работник. Вы наняли меня для защиты ваших интересов, и скорее я для вас слуга, нежели вы для меня. Настало время каждому из вас научиться уважать себя, знать свои права, а не только обязанности, и быть самому себе господином.

За считаные месяцы новый правитель полностью изменил жизнь общины. Поначалу островитяне пребывали в некоторой эйфории от происходящего и во всём ему потакали. Столь соблазнительно и упоительно было чувство небывалой свободы, столь приятно быть наравне с господами и принимать не зависимые от них решения, ощущать себя свободным гражданином и самому выбирать себе занятие, невзирая на чьё-либо мнение!

Первым делом Дрозд обзавёлся охраной в лице наиболее рьяных своих сторонников. Он боялся, что знать попытается силой вернуть себе утраченные позиции. Вооружённые стражи днём и ночью охраняли своего нового господина, везде и всюду сопровождали его, оберегая, словно какое-то божество, и никого не подпуская к нему.

Затем он приказал изготовить из золота монеты разного достоинства, которые стали островной валютой, и выстроил на Рейзене целую финансовую систему. Каждый получал за свой труд адекватную оплату, часть которой отдавал в казну. Эти деньги шли на содержание острова, кормили стариков и детей, которые не могли работать. А все изготовленные товары продавались в магазине, который Дрозд специально для этого построил рядом с храмом, нарушив архитектурный облик острова.

Храм искусства стал общим достоянием, и любой мог давать там представления. Желающих нашлось немало, и очень скоро любительское искусство заполонило сцену и практически вытеснило профессиональное. Творческая и научная работа интеллигенции оказалась невостребованной, и аристократы вынуждены были взяться за тяжкий физический труд, дабы себя прокормить. Они и раньше не гнушались работать руками на этом острове, но под влиянием дроздовской пропаганды об этом скоро забыли. Простолюдинам казалось, будто они освободились от многолетнего рабства, из-за чего недавние слуги, ставшие теперь начальниками, были особенно требовательны и придирчивы к труду подчинённых благородного происхождения.

Храм пустел с каждым днём, ибо Дрозд учил народ, что вера – личное дело каждого и за несоблюдение обрядов гражданин ответственен лишь перед Богом, если, конечно, верит в Него. Появилось много «православных по убеждению», которые верили в Бога наедине с собой и считали это правильным, находя более важные дела, нежели выстаивание службы. Были и открытые атеисты, позволявшие себе грубые насмешки над религией, за что никто не смел их судить, ибо это тоже было их правом.

Нравы на острове постепенно разлагались. Дрозд неустанно пропагандировал американский стиль жизни. Парни свободно встречались и расставались с девушками, наплевав на мнение родителей. Браки распадались, потому что один из партнёров захотел уйти к другому. Дрозд законодательно отделил церковный брак от гражданского и разрешил разводы. Обязал островных врачей делать аборты. Запретил осуждать девушек за недостойное, с точки зрения устаревшей морали, поведение.

Островное хозяйство тем временем близилось к краху. Новоявленные граждане отказывались кому-либо подчиняться и всячески отлынивали от тяжёлой работы. Каждый стремился занять местечко потеплее, делать лишь самое необходимое, дабы прокормить себя и свою семью. Появились бездельники, которые вовсе жили за чужой счёт и ничего не хотели делать, злоупотребляли алкоголем и подворовывали на чужих огородах.

При этом Генрих с каждым днём обогащался, всё выше поднимая налоги и всё больше из них забирая себе, растрачивая на излишества и прикармливая стражей, чтобы верно служили ему и охраняли его покой. Власть развращала его, и очень скоро он стал начальником хуже тех, с которыми всю жизнь боролся. Каждый день собирал он народ на вершине холма, переманивая людей из храма, и читал сладкоголосые речи о том, как хорошо теперь живётся островитянам и как плохо было раньше. Столь настойчивая пропаганда не могла не иметь действия на безграмотный народ.

Россказни Дрозда о том, что островитяне в любой момент могут сместить его с должности, оказались пустыми словами. Стоило возникнуть оппозиции, как Дрозд тут же начал давить её. В своих речах объявлял протестующих врагами свободы, желающими снова закабалить народ. Если то был простолюдин, Дрозд обвинял его в том, что он подкуплен князьями, посулившими ему привилегии. Если и это не действовало, подбрасывал чужие вещи и обвинял в воровстве. Однажды даже подговорил охрану хорошенько избить одного из них, чтоб знал своё место.

Первая же зима оказалась довольно холодной и голодной. Но уже не продукты были вожделенной мечтой островитян, а дроздовские деньги, за которые можно было купить еду в его магазине. Рейзенцы разучились думать, как произвести пищу. Каждый полагал, что это должен делать кто-то другой. Или же пища сама возникает неизвестно откуда, прилетает с неба по велению Божьему. Они думали лишь о том, как достать денег. На всех еды хватало, только если разделить её поровну и раздать каждому понемногу. Однако никто не хотел довольствоваться малым, каждый был сам за себя, мечтал урвать для себя кусок побольше, наплевав на других. Началась настоящая война за деньги. Сильные отнимали у слабых. Мужья бросали семьи, обрекая своих детей на голодную смерть, потому что едва могли прокормить себя. Сыновья отбирали пенсию у стариков-родителей.

Тем временем Дрозд, выгнавший хозяев из самого большого княжеского дома и поселившийся в нём, ни в чём себе не отказывал. Забирая у своих подданных почти половину их заработка и тем обеспечивая роскошную жизнь для себя любимого, он вызывал справедливое возмущение всего острова. Однако всегда находил оправдание столь крупным поборам, выдумывая несуществующие траты на благоустройство Рейзена.

Кое-как ту зиму удалось пережить. Но весной произошёл случай, побудивший островитян к решительным действиям. Тринадцатилетняя крестьянская девочка Глаша Смолина забеременела от соседского паренька немногим старше неё. Живот её стал округляться, а родители были довольно набожны, отец суровый и строгий. Она до смерти боялась его гнева за то, что предалась разврату. Тогда она сбежала из дома за реку и до родов жила в лесу. Родители сбились с ног, пытаясь разыскать дочь. К осени смирились с тем, что никогда её не найдут. Но тут Глаша вернулась живой и здоровой. Лепетала какой-то бред в оправдание своего долгого отсутствия. Оказалось, она родила в лесу. Ничего не знала о том, как появляются дети, и страшно боялась. Но невесть как умудрилась родить здорового малыша без посторонней помощи. И тут же, не зная, что делать с ним, утопила его в реке.

После этого рейзенцы не могли больше терпеть. Что случилось с ними? Почему подобное стало возможным? Как они опустились до такого? Можно ли было представить такое раньше, во времена «рабской зависимости от господ»? Как получилось, что они все, словно под гипнозом, поверили в сказки этого демагога и отдали себя в его власть, отказавшись от Бога, от своей истинной сущности, от самого разумного порядка, какой возможен здесь? С этим надо было кончать. Как можно скорее и во что бы то ни стало.

Барон фон Рейзен и князь Белогорский решили встать на защиту своего детища. Остров был последним, что осталось от их Отечества, они не могли потерять и его, как потеряли страну. Они были бравые офицеры, воевали с немцами и большевиками – неужто не справятся с одним выскочкой, что возомнил себя президентом Рейзенской республики?

Они собрали наиболее верных своих сторонников, среди которых были и слуги, и отправились в поход против Генриха. Вооружившись топорами, глубокой ночью напали на дроздовских охранников и зарубили их насмерть. К утру Генрих Дрозд, связанный по рукам и ногам и с заклеенным ртом, предстал перед толпой, готовой выслушать очередную речь. Но вместо него перед народом выступил князь Белогорский:

– Перед вами Генрих Дрозд, которого вы избрали себе правителем. Что ж, ежели теперь всё решается большинством голосов, я предлагаю вам выбор. Решите сами, что делать с ним. Если вы захотите, я отпущу его, и он продолжит править вами. Продолжит наживаться на вашем труде и жировать в самом большом доме, пока вы дохнете с голоду. А ваши дочери и дальше будут беременеть в тринадцать лет и топить своих детей в реках. Этого вы хотели? Так вы представляли себе свободу и равенство? Назовите мне хоть один случай, когда мы плохо обращались с вами. Когда это мы относились к вам как к рабам? Когда эксплуатировали ваш труд, ничего не давая взамен? Разве любой из вас не мог получить образование и перейти в класс господ, если того хотел и был к тому способен? Разве мы ничего не делали и только шиковали за счёт вашего труда? Разве позволяли себе излишества, когда вы голодали? Разве гнушались тяжёлой работой наравне с вами? Разве считали вас недолюдьми? Разве не уважали вас как творения Божии и не готовы были выслушать все ваши жалобы? Так чего же вы хотите? Разврата и внебрачных связей? Абортов и разводов? Воровства и пьянства? Глумления над святынями и низкопробной музыки на сцене? Очередную голодную зиму? Хотите, чтобы мы развязали его? Хотите, чтобы мы уехали с острова на Большую землю и дали вам жить как вам вздумается? Хотите и дальше быть каждый за себя, без царя и Бога, без порядка и дисциплины, без освящённых веками ценностей и понятий о морали и нравственности? Так тяните же руки! Кто за Дрозда?

Но ни один не поднял руки. На этот раз выбор был единогласным. Все пожелали возвращения отца Иллариона. На вопрос, что делать с Генрихом, островитяне хором проревели:

– Убить его!

Но Белогорский придумал нечто получше. По-прежнему связанного и с кляпом во рту, Дрозда положили в лодку и отправили вниз по течению, прикрепив на его груди записку: «Это Генрих Дрозд, приговорённый к расстрелу за подрывную деятельность против советской власти. Нашедшему его просьба немедленно сдать его властям».

После этого Рейзен вновь заработал как совершенный часовой механизм. Первое время слуги проявляли покорность и послушание как никогда раньше. Работали, не щадя сил, и ближайшую же зиму провели в тепле и сытости, вспоминая как страшный сон долгие пятнадцать месяцев под властью человека по имени Генрих Дрозд.

XI

Уже светало, когда отец Иннокентий закончил свой рассказ. Дождь перестал, комнату наполнила утренняя прохлада, в воздухе ощущалась приятная свежесть. В окно влетел воробей, и котёнок гонял его по всей комнате. Младенец проснулся, и мать прибежала кормить его грудью. Костромины, хозяева дома, были уже на ногах, и женщина удивилась, что Совет старейшин до сих пор здесь. Вероника пришла поправить подушки гостю, и он снова лёг, ибо не мог больше сидеть.

– Что ж, Павел Фёдорович, – сказал отец Иннокентий, – теперь Вам надо как следует выспаться, чтобы скорее прийти в себя и встать на ноги. Но перед этим я должен сообщить Вам ещё нечто важное.