Избранное

Дабы заглушить в себе эти мучительные раздумья, я всецело погрузился в занятия, пытаясь нагнать некоторое отставание от своего привычного темпа развития. Следующие три недели я старался не вспоминать об отце. Просил маму и Валю не говорить о нём. Время от времени испытывал в груди лёгкие покалывания совести, однако тут же успешно заглушал их языками. За это время съездил в Москву, сдал вступительные экзамены и стал студентом МГУ, после чего на август вернулся домой.

VII

Я никогда не любил смотреть телевизор. Но у мамы он работал почти весь день, если она была дома. Даже когда она была на кухне и не слышала его. Однажды утром в начале августа я занимался у себя в комнате, когда меня отвлекли до боли знакомые слова, раздававшиеся из телевизора: «вялотекущая шизофрения», «принудительное лечение»…

Я подошёл к телевизору. Мать возилась на кухне и даже не видела меня. В итоге я, оставаясь в одиночестве в её комнате, почти целиком просмотрел документальный фильм, сразу же перевернувший мою жизнь. Так называемая «гласность» позволила наконец выпустить его на экраны, хотя снят он был пятью годами ранее. В нём говорилось об одном из самых отвратительных эпизодов поздней советской истории – о репрессивной психиатрии.

В самом деле: едва ли когда-либо и кем-либо был придуман лучший способ изолировать неугодного гражданина от общества. Сажать и расстреливать – это уже как-то дико и старомодно. Слишком шумно и заметно, слишком хлопотно, слишком жестоко и нецивилизованно, слишком очевидно имеет политическую окраску, слишком легко превращает врага в мученика. Куда проще, тише, спокойнее и гуманнее объявить, что гражданин сей не в своём уме и тому есть неоспоримое научное подтверждение. А поскольку термин «вялотекущая шизофрения» был разработан специально для политических нужд, смысл его, в силу традиций советского права, был настолько неуловим, а содержание настолько туманно, что подпасть под него, как и под «антисоветскую агитацию и пропаганду», мог едва ли не любой человек.

Но всего более меня поразило то, что я узнал об условиях содержания политических пациентов. Более семнадцати лет своей жизни Фёдор Дмитриевич Белогорский провёл в тесной и душной клетке, переполненной настоящими сумасшедшими и охраняемой настоящими уголовниками. Его пичкали препаратами, которые в самом деле помутили его рассудок и окончательно разорвали его связь с реальностью. И конца этому не было видно, ибо он лишён был права знать, когда выйдет оттуда и выйдет ли когда-нибудь. На то и рассчитано, что если выйдет, уж и в самом деле будет с помутнённым рассудком. И пущай хоть НАТО лезет с проверками в нашу клинику – поди докажи, что когда-то он был нормальным. Вы ещё сомневаетесь? Да посмотрите же сами и послушайте тот бред, что он несёт! И всякое оппозиционное выступление входит в прочную ассоциацию с этим бредом. Теперь вы видите, какие люди выступают против советской власти? Вы тоже против – значит, и вы такой же?

Когда я услышал всё это и увидел кадры, снятые в подобных лечебницах, тошнота подступила к горлу. Одно дело – слушать про зверства большевиков на уроке истории или читать о них в книжке. Совсем другое – понимать, что жертвой режима стал родной тебе человек. И было это не когда-то в незапамятные времена «культа личности», а совсем недавно, здесь и сейчас. Каких-то два месяца назад отец, быть может, ещё лежал там и не ведал конца этой пытки!

Меня насквозь пронзило мучительное чувство стыда, какого я никогда ранее не испытывал с такой силой. Этот человек, которого я ненавидел, считал позором и обузой семьи – был настоящим героем, мучеником за правду, взошедшим на эшафот за смелые антисоветские убеждения. Как я и предполагал в самых дерзких своих мечтах, мой отец пал жертвой политических репрессий. Именно они превратили его в жалкое и никчёмное полуживотное. И этого человека, которым надо было гордиться, я жестоко оскорбил в последний день, когда видел его, и навсегда запомнился ему таким! Что же делать теперь? Как исправить эту чудовищную ошибку? Где искать потерявшегося отца? Как просить у него прощения, если он найдётся? И как жить дальше с этим невыносимым гнётом отвращения к самому себе?

Больше всего меня терзала мысль, что отец ушёл помирать в одиночестве, почувствовав себя обузой, не встретив в родной семье понимания и сочувствия, не захотев осложнять наши жизни своей уже давно конченой и утратившей смысл жизнью. А зачем жить, если даже единственный сын, на которого ты возлагаешь последние надежды, ненавидит тебя? Я почувствовал себя отцеубийцей, вспомнив своего тёзку из Достоевского. Уже тогда я понял, что мне придётся жить с этим всю оставшуюся жизнь. И до гробовой доски корить себя за то, что обидел своего героического отца, прежде чем навек с ним расстаться.

И почему этот фильм не вышел на экраны раньше? И только ли в фильме дело? Разве информация о советской репрессивной психиатрии не была уже давно открыта и общедоступна? Разве жизнь познаётся по телепередачам? Разве не должен был я знать об этом как гражданин, как мыслящий человек своей эпохи, к тому же планирующий влиять на чужие умы? Разве не было моей обязанностью разобраться в этом, прежде чем осуждать отца? В самом деле, пожалуй, мерзее всего было то, что фильм этот отнюдь не открыл для меня чего-то принципиально нового. Разве я не знал всего этого раньше? Разве мама не рассказала мне, как исчез отец? Разве из этого не следовало с очевидностью, что было истинной причиной диагноза? Разве я не думал и не мечтал о таком отце задолго до того, как увидел фильм? Неужели всё дело лишь в деталях, на которые открыл мне глаза телевизор? Неужели со всем моим хвалёным интеллектом так трудно было сложить вместе А и Б? Неужели исходящий от отца запах, его кривые зубы и торчащие кости, странность его речей – оказались сильнее здравого смысла и замутили мне рассудок? И неужели столь ненавистные мне большевики так легко достигли своей цели? Ведь моё презрение к отцу, моё недоверие к каждому его слову, моё отвращение к его облику – всё это и было их целью. Как же легко они обвели меня, такого умного, вокруг пальца, взяли голыми руками с помощью столь простейшего, как мне казалось теперь, психологического приёма!

Юность дана нам, чтобы мы сразу знали своё место. Человек не умеет учиться на чужих ошибках. Юность учит нас учиться хотя бы на своих. В юности всякий человек совершает постыднейшие глупости, будучи совершенно убеждён в своей правоте, дабы раз и навсегда усвоить: какой бы очевидной ни казалась она тебе – ты можешь ошибаться. И если бы все люди этот урок усваивали – наверное, не было бы на земле войн и революций.

Вот я рассказываю вам всё это – и не могу не только оправдать, но даже сколько-нибудь внятно объяснить своё тогдашнее поведение. Мне просто не верится, что это был я. Как мог я, всегда кичившийся стройностью и последовательностью своих убеждений, впадать в такие противоречия с самим собой? Отец был со мной всего месяц. Но мне показалось вдруг, будто целая жизнь отделяет меня нынешнего от того меня, который был до встречи с ним. Я моментально повзрослел, и мне казалось, будто отец был с нами не меньше года. Столько всего я передумал и перечувствовал за эти считаные дни, что не способен был сразу осознать и вместить в себя.

Досмотрев фильм до конца, я пошёл на кухню к матери. Помню, долго пытался объяснить ей, почему так возбуждён. Она не понимала меня, словно я говорил на иностранном языке. Я пересказывал ей содержание фильма – а она то ли не верила, то ли не хотела верить. Я ожидал, что она рухнет на колени перед своей иконой и будет молить Бога о прощении за то, что отреклась от отца. Думал, она прозреет вместе со мной и возненавидит эту порочную власть. Но вместо этого она сказала:

– Сынок, успокойся. Я давно слышала об этих «методах». Я сразу поняла, что отец был в подобном месте. Я не очень верю, что всё было так ужасно, как сейчас говорят. Теперь принято стало ругать те времена. Я думаю, всё, как обычно, преувеличивают. В любом случае его ведь отправили туда за дело. Он ведь и правда говорил ужасные вещи о своей стране. Разве можно так говорить о Родине, которая вырастила тебя, дала тебе образование, заботилась о тебе? Разве можно хотя бы на словах подрывать основы государства, в котором живёшь? Ради общего счастья всегда кому-то приходилось жертвовать собой. Разве я не права была, когда отреклась от него? Что сделал бы ты на моём месте? Где бы мы были с тобой сейчас, если бы я повела себя иначе? Думаешь, ты поступил бы в МГУ с такой родословной? Чем бы я кормила тебя, лишившись работы? Он это заслужил, сам на это нарвался, и ему было уже не помочь – а у тебя вся жизнь впереди. Я сделала это только ради тебя. Чтобы тебя не постигла его участь. Чтобы ты никогда не отправился вслед за ним в подобное место. Чтобы ты был всем доволен, сыт, одет, обучен и не посмел ругать власть, которая всё это дала тебе.

Ты хочешь знать, почему его положили в психушку? Хочешь знать, как они узнали о нём? Я скажу тебе правду. Я была невольной виновницей этого. Я общалась с одним сослуживцем, просто делилась по-дружески наболевшим, а он оказался осведомителем. Я правда не знала. Так получилось. Но я не жалею об этом. Рано или поздно всё равно узнали бы о его встречах с друзьями. Рано или поздно его всё равно наказали бы. Лучше раньше, чем позже. Я думала, он никогда оттуда не выйдет. Думала, навсегда исчезнет из нашей жизни. Он ведь даже не знал, что я беременна. Для чего ему было возвращаться сюда? От него одни беды. Ты единственное прекрасное, что появилось благодаря ему. И я ни о чём не жалею. Потому что всё, что я сделала – я сделала только ради тебя. И пусть это послужит тебе уроком. Пусть и жестоким. Но тебе давно пора понять, к чему приводит ненависть к собственной стране. Пусть его печальный пример научит тебя. Ты же умный парень. Подумай сам: кому какая польза от его диссидентства? От его запрещённых книг, от его встреч с друзьями, от его разговоров хоть кому-нибудь стало лучше? Нет, от всего этого только несчастья. И прежде всего для нас с тобой. Подобные слова, подобные мысли всегда приносят одни лишь страдания.

Я слушал всё это и впервые ощущал не просто неуважение, а настоящую ненависть к собственной матери. Я понял, что вместе с отцом потерял мать – и остался сиротой. Понял, что никогда не прощу ей того, что она отреклась от отца. И даже того, что она просто чтила погубивший его режим. Я даже не знал, что сказать ей. Она вдруг стала для меня совершенно чужим человеком, с которым бесполезно о чём-либо говорить, которому бесполезно пытаться объяснить что-либо, ибо она мыслит какими-то иными категориями и не способна понять даже родного сына. И лишь теперь я понимаю, что в тот момент просто свалил на мать львиную долю собственной вины, ибо в силу слабости своей оказался не способен нести её. Пусть она была тысячу раз неправа, но я был неправ ещё больше, когда в ответ произнёс, наверное, самые страшные слова, которые может сын сказать матери:

– Теперь я отрекаюсь от тебя. Прощай.

После этого я оделся и ушёл. Собрался за минуту, не взяв даже денег и документов. Мать была настолько шокирована моими словами, что не успела и рта раскрыть, чтобы постараться меня удержать. Не успела даже осознать, что я могу никогда больше не вернуться.

Я отправился искать отца. Было лишь одно место на свете, где он мог быть. То место, которое он сам мне указал. То место, в существование которого я не верил. Но он-то верил и вполне мог пойти туда, ибо больше некуда. Мне приходило это в голову и раньше, но ни в каком другом случае, ни в каком другом душевном состоянии я не решился бы искать его там. Это был верх безрассудства, на какой способен только подросток.

В ту минуту я твёрдо решил, что либо найду отца, либо вслед за ним затеряюсь в бескрайних российских лесах, где ни живого, ни мёртвого меня никто никогда не найдёт.

VIII

Я понимал, что, скорее всего, не найду отца. Сто километров от Туры строго на север через непроходимые заросли – это слишком абстрактно. Даже если допустить, что описанное отцом место существует, я ни за что не смог бы найти его. Даже если отец пошёл этим путём и я пойду вслед за ним, едва ли мы встретимся. Осознавал я и то, что могу не выжить в тайге. Мысленно смирился с этим и попрощался с жизнью. Если не смогу найти отца и попросить прощения, хотя бы так искуплю свою вину.

Одно я знал наверняка – что никогда больше не смогу вернуться к нормальной жизни. Я не взял с собой денег и документов, чтобы никто никогда не смог найти меня. Чтобы ничто не напоминало о прошлом. Чтобы порвать всякие связи с ним. Я перешёл в какую-то иную, неизведанную форму бытия. И только это спасало меня от отчаяния. Только так я мог избавиться от давящего чувства вины. И лишь теперь я понимаю, сколько было во всём этом ребячества.

Я не мог просто купить билет на поезд до Красноярска. Не только потому, что у меня не было денег и документов, но прежде всего потому, что это было не так романтично. Душа требовала из ряда вон выходящего безрассудства. Лишь бы самому себе доказать меру собственного отчаяния и посмаковать его подольше мелкими глоточками, прежде чем умереть. Так я отправился в Сибирь на электричках. «На собаках», как это называют в народе.

Я не знал расписания и не хотел его знать. Я не искал лёгких путей. Тем легче и свободнее было мне, чем более нелогичны были мои поступки. Я хорошо ориентировался в пространстве и неплохо знал географию нашей необъятной Родины. Этого мне было достаточно. Интуитивно угадывая, что электричка едет в нужную мне сторону, приблизительно представляя, какие крупные города должны встретиться по пути, иногда ошибаясь и заезжая в тупики – вот так, ощупью, двигался я на восток в течение двух недель, уже на второй день отъехав так далеко от дома, как не отъезжал ещё никогда.

Почти в каждой электричке встречались мне контролёры. Я не продумывал заранее, как буду выходить из этой ситуации. Был готов к тому, что меня высадят из поезда и я буду дожидаться следующего. Но увидел, как это делают другие, и моментально подхватил: проходил в следующие вагоны, куда контролёры ещё не дошли, а на ближайшей остановке успевал перебежать по платформе назад – туда, где они уже побывали.

Так, не потратив на дорогу ни копейки, «зайцем» проехал я около пяти тысяч километров. Спал я обычно днём, в электричках, и контролёрам чаще всего приходилось меня будить. Ночами же бродил по неизвестным мне российским городам и наслаждался их видами. Если уж не суждено мне выехать за границу, думал я, так хоть на родную страну нагляжусь перед смертью.

А родная страна, как выяснилось, таила в себе столько неизведанной красоты, что даже я, много знавший о ней из книг и, казалось, ко всему готовый, не уставал поражаться. И по сей день, несмотря на ту бездну глупости, что толкнула меня на сие безумное путешествие, я с ностальгией вспоминаю его и мечтаю, хотя едва ли решусь, повторить. Путь мой пролегал с Московского вокзала через Вологду, Киров, Пермь, Свердловск, Тюмень, Омск и Новосибирск с пересадками во многих других, менее крупных и известных, но порой не менее прекрасных населённых пунктах.

Питался я скромно и к концу путешествия стал тощим, как отец. В долгие перерывы между электричками заходил на рынки и просил попробовать фруктов и ягод. Так, обойдя весь рынок, вполне сытно наедался. Прогуливаясь по улицам, внимательно смотрел себе под ноги и собирал упавшую мелочь – так за час можно было набрать на буханку хлеба, которой мне хватало на целый день. Каюсь: пару-тройку раз согрешил мелким воровством, незаметно утащив с прилавка продукты.

Мылся я прямо в речках, по ночам и не снимая одежды. Благо погода выдалась сухая и жаркая. Однажды удалось немного поспать на чердаке старого дома, накрывшись картонками из найденных на помойке коробок. В другой раз умудрился забраться под мост, где даже разжёг небольшой костёр. Я вёл жизнь бродяги, к которой прежде, как всякий цивилизованный человек, испытывал брезгливое отвращение. Словно все мои нестерпимые муки совести соскребались с меня вместе с наростом цивилизации, и то животное, которым я стал, не отвечало больше за поступки Терентьева-человека.

Наконец я доехал до Красноярска. Что представляет собой Тура и где она находится – об этом я не имел на тот момент ни малейшего понятия. Но первым делом мне нужно было выяснить, как до неё добраться. Недооценив масштабы матушки Родины, которые в принципе невозможно дооценить, я был слегка потрясён и разочарован, когда узнал, что до Туры около тысячи километров и дороги туда нет, отчего туда невозможно доехать, а можно лишь долететь на самолёте.

Я, разумеется, не мог купить билет на самолёт. Однако прохожий, рассказавший мне об этом, заметил моё смущение и добавил шёпотом, что есть у них тут один человек, который летает в Туру на своём кукурузнике и иногда неофициально берёт с собой пассажиров. Отыскав этого человека и выяснив у него цену такого полёта, я понял, что мне нужно где-нибудь достать деньги.

Следующие две недели я работал грузчиком на вокзале. Вкалывал минимум по двенадцать часов в сутки почти непрерывно и без выходных. При этом почти ничего не ел, чтобы больше откладывать. Погрузился с головой в перетаскивание чемоданов, превратился уже даже не в животное, а в механический конвейер, чего месяц назад и представить не мог. О языках в те дни я просто не думал. Казалось, не припомню ни одного иностранного слова. Как-то на вырученные деньги прикупил себе компас, который до сих пор хранится у меня как память. И именно там, на вокзале, до меня дошёл слух о московских событиях.

К началу сентября, когда я должен был заселиться в Главном корпусе МГУ и приступить к занятиям, я наконец скопил необходимую сумму и вылетел в Туру. В течение всего четырёхчасового перелёта мне дико хотелось спать, но я не мог оторвать глаз от иллюминатора, из которого открывались самые умопомрачительные картины природы, какие мне когда-либо доводилось видеть. Пролетев расстояние, на котором уместилась бы Франция или Германия, я, кажется, не видел ни следа существования человека. Всё теряло значение перед лицом этой красоты, которая жила миллионы лет до нас и проживёт ещё столько же после, вспоминая с насмешкой краткий миг нашего существования, ибо мы так и не смогли создать ничего сколько-нибудь сопоставимого с ней, несмотря на всю бездну страданий, что сами себе устроили.

Сойдя с самолёта, я тут же, не раздумывая ни минуты, открыл компас и по стрелке на север зашёл в глухой лес, из которого не надеялся выйти живым. Я торопился, словно боялся, что одумаюсь, очнусь от гипноза и не решусь исполнить задуманное. Сто километров… При средней скорости пешехода пять километров в час нужно всего двадцать часов – меньше суток, чтобы пройти это расстояние. Я всё ещё был вымотан своей добровольной двухнедельной каторгой и нуждался в отдыхе, но при этом твёрдо решил идти до конца, одолеть все сто километров сразу, подряд, без перерыва – и уже к вечеру следующего дня быть в том месте, которое указал мне отец.

Однако я не совсем понимал, что такое тайга. Поначалу это был просто лес – почти такой же, как в пригородах Ленинграда. Хоть я и не встретил ни души, там были едва заметные тропинки, по которым бродили грибники и охотники. Попадались следы костров, брошенный кем-то мусор, спиленные деревья. Но чем дальше я двигался по этому лесу, тем труднее становилось идти. Уже через два часа ходу лес стал настолько диким, безлюдным и труднопроходимым, что каждый шаг требовал усилий. За следующий час я едва прошёл километр и повалился на землю без сил.

Когда проснулся, было уже светло. Я не знал, сколько времени, и не мог определить, как долго проспал. Только теперь я задумался: как же я пойму, что прошёл сто километров? Как узнать, сколько уже позади и сколько ещё осталось? Если даже предположить, что отцовский остров существует, я запросто мог пройти в ста метрах левее или правее, даже не заметив его. Я мог идти так до бесконечности, не встретив ни единой постройки, пока не дойду до моря Лаптевых. Впрочем, задолго до моря Лаптевых я мог насмерть замёрзнуть в условиях Крайнего Севера. А задолго до Крайнего Севера – утонуть в реке или болоте, напороться на медведя или отравиться дикой ягодой.

Только ягодами и грибами я и питался в те дни. Инстинкт самосохранения воскрешал в моей памяти школьные сведения о том, как распознать ядовитый гриб, хотя в привычных домашних условиях я вряд ли вспомнил бы это. Я, однако, не всегда был уверен, что не умру, съев тот или иной гриб – но я ведь и не стремился сохранить себе жизнь, скорее наоборот. Пил я из речушек, частенько попадавшихся мне на пути, иногда дождевую воду, которую собирал прямо в ладони, по утрам слизывал с листьев росу.

Где-то на второй неделе пути я потерял счёт дням и даже примерно не представлял, где нахожусь и сколько уже прошёл. Я погрузился в жизнь первобытного человека. С той лишь разницей, что, несмотря на тысячелетия развития цивилизации, воспринятые мною через сотни прочитанных книг, здесь и сейчас я был намного глупее первобытного человека, ибо он способен был жить в подобных условиях всю жизнь, добывать себе пищу, строить жилища, разводить костры, изготавливать оружие для защиты от диких зверей. При всём своём стремлении насколько возможно обойтись без вещей, я тысячу раз пожалел, что не взял с собой хотя бы спички и перочинный ножик.

Как-то ночью меня застал ливень и жуткий холод. Я сидел на корточках, прижавшись к дереву, и рыдал как младенец. Пальцы коченели, ноги были исцарапаны ветками и сучьями, тело изъедено мошкарой. Я думал, каким же идиотом был, когда полез в эти джунгли. Уже и не вспоминал об отце и матери. Мечтал лишь об одном: как-нибудь выбраться отсюда и вернуться домой. Или скорее умереть. Понял, что обрёк себя не просто на смерть, а на медленную и мучительную гибель, которая оказалась отнюдь не столь романтичной, сколь желало моё юношеское воображение.

Однако сознавал я и то, что уже безразлично, в какую сторону идти. Повернув назад, я мог с тем же успехом пройти мимо Туры, как и мимо острова, если тот существует. Со всех сторон меня окружал глухой лес, где не ступала нога человека, где не к кому было обратиться за помощью. Бескрайние российские просторы как никогда пугали меня своей бескрайностью. Не может такого быть, чтобы на десятки километров вокруг не было ни единой живой души, ни единой постройки, ни единого следа пребывания человека. Рано или поздно я должен был прийти к какому-то населённому пункту. Я готов был поверить в Бога и молиться, чтобы Он послал мне спасение.

Наконец я вышел к реке. Противоположного берега её не было видно за горизонтом. Ну вот, думал я, здесь всё и кончится. Я неплохо умел плавать, но был слишком истощён. Вода была довольно прохладная, течение сильное, всюду торчали острые камни. Я не верил, что смогу переплыть на другую сторону, у меня просто не было сил. Пусть я утону и меня сожрут рыбы. Деваться некуда – я поплыл.

Я даже не видел толком, куда плыву. Но инстинкт самосохранения где-то отыскивал в моём организме запасы энергии и гнал вперёд, не давая расслабиться и сдаться. Не представляю, как долго я был в воде. Как теперь выясняется, я проплыл около трёх километров, сколько никогда до этого не проплывал и не думал даже, что способен проплыть. Думаю, это заняло не один час. Я был в каком-то забытье, не чувствовал времени, не чувствовал тела. Грёб, словно заведённый, при этом думая о каких-то посторонних вещах.

В конце концов почувствовал, как из меня уходят последние силы. Оглянулся вокруг – и нигде не увидел берега, словно находился посреди океана. Течение несло меня невесть куда, и я больше не мог сопротивляться. Руки и ноги отказывались двигаться, я весь посинел от холода и едва мог держать голову над водой. Я сделал глубокий вдох и пошёл ко дну.

Что и кому доказал я этой бессмысленной гибелью? – только и думал я в тот момент. Если я и был в чём-то виноват, я мог компенсировать это множеством добрых дел. Мог оказывать помощь пострадавшим от карательной психиатрии – таким, как мой отец. Мог посильно содействовать строительству демократии в нашей стране, чтобы ничего подобного больше не повторилось. Мог, в конце концов, стать выдающимся лингвистом и оставить заметный след в истории языкознания.

Я чувствовал, как в лёгких постепенно кончается воздух, и больше, чем об оскорблении отца, больше, чем об оскорблении матери, больше, чем о чём бы то ни было в своей жизни, жалел о том, как глупо сгубил свою едва начавшуюся и столь многообещающую жизнь. И ради чего? Что изменилось? Каким образом это искупило мою вину? Разве этого хотел мой отец? Разве он был бы рад этому? Разве я не предал его теперь ещё больше, захоронив на дне реки все возложенные им на меня надежды?

Тут мне почудилось, будто кто-то схватил меня за руку и потянул за собой. Я открыл глаза и увидел девочку – удивительно красивую девочку лет десяти, тащившую меня на поверхность. «Видимо, Бог всё-таки существует, и Его ангел несёт меня в рай», – подумал я и тут же лишился сознания…