Избранное

Он подводил меня к розетке или выключателю и говорил:

– Что ты видишь? Разве это просто розетка? Разве это просто выключатель? Не верь своим глазам! Помни: там спрятано подслушивающее устройство. Если ты сдерёшь обои, ты увидишь: под ними всюду тянутся провода. Вся квартира усеяна микрофонами. Они есть даже в туалете и на балконе. Им известен каждый шорох, что мы здесь издаём. От них никуда невозможно спрятаться. Каждое наше слово записано на плёнку.

Затем он подводил меня к окну и тыкал пальцем в первого попавшегося прохожего.

– Смотри, сынок. Видишь этого человека? Думаешь, он просто так там стоит? Нет, он следит за нами. Он следит за тобой, потому что ты мой сын. Они и тебя не оставят в покое, потому что ты тоже много думаешь и много понимаешь. Они меняют людей, чтобы мы ничего не заподозрили. Приезжают на разных машинах и стоят в разных местах. Но они наблюдают за тобой круглосуточно. Они ходят за тобой по пятам, куда бы ты ни пошёл. Им известен каждый твой шаг, каждое место, где ты бываешь, каждый человек, с которым ты контактируешь. Запомни, сынок: они держали меня в этой тюрьме семнадцать лет, чтобы я молчал.

– Разве ты сидел в тюрьме? – спрашивал я его.

Но он отвечал загадками:

– Ты не понимаешь, сынок! Это хуже тюрьмы! Это их лучшее изобретение! Там были тысячи таких, как я. Нас считают сумасшедшими. Даже ты считаешь меня сумасшедшим. Твоя мать считает меня сумасшедшим. Они сделали нас такими, чтобы никто нам не верил. Они следили за мной с тех самых пор, как я покинул остров. Я глядел на всё, что происходит вокруг, и ужасался этому. И не мог молчать. Говорил что думаю. И они решили меня изолировать, чтобы заставить меня молчать. Чтобы меня считали психом и больше не слушали. Запомни, сынок: ты тоже умный. Ты тоже всё понимаешь. Ты тоже видишь, как ужасно всё, что они творят. Ты тоже будешь говорить что думаешь. Ты тоже не сможешь молчать. Они и тебя попытаются изолировать. Они давно наблюдают за тобой и ждут случая. Стоит сказать лишнее слово – и ты тоже окажешься там. Они моментально запрут тебя, и ты станешь таким, как я. Ты больше не сможешь выйти оттуда. Ты навсегда там останешься. Ты не узнаешь больше нормальной жизни. Не допусти этого! Убереги себя во что бы то ни стало! Как только почуешь опасность – сразу беги к отцу Иннокентию!

Я не всегда понимал, что это за таинственные «они», которых он постоянно упоминал. С каждым разом в это «они» у него вкладывался всё более широкий смысл, и мне уже начинало казаться, что «они» – это собирательный образ всего мирового зла.

– Они убивали и унижали нас семьдесят лет. И теперь жаждут полностью развратить, оболванить оставшийся народ, вытравить из него последние ростки культуры, образования и здравого смысла! Посмотри телевизор, послушай радио, почитай книги, которые нынче продают – кругом грязь, разврат, насилие, убийство! Думаешь, это случайно? Нет, это они манипулируют нами, чтобы окончательно нас оскотинить, превратить в неразумных зверей, которыми легко управлять. Оглянись вокруг: злоба, хамство, невежество, подлость, предательство возводятся на пьедестал! Наркомания, алкоголизм, безнравственность и бескультурье захватили всю нашу молодёжь без остатка! Это всё они – те, что тысячу лет не могли завоевать нашу страну и теперь делают всё возможное, чтобы она сгнила изнутри, чтобы деморализовать наш великий народ, взять его голыми руками, обратить в унизительное рабство, раз и навсегда поставить на колени!

Единственное, что мне было хоть немного приятно слушать – это его россказни о моей великой миссии и высоком предназначении.

– Семьдесят лет они пытались нас уничтожить – расстреливали вместе с семьями, гнали из страны, травили в лагерях, объявляли сумасшедшими. Но им так и не удалось окончательно извести нас. И ты тому живое подтверждение. Ты один из немногих выживших русских аристократов. Ты надежда и опора новой России. Ты единственный проблеск интеллекта во тьме невежества. Ты лучик света во мраке бездуховности. И на тебе лежит великая миссия – спасти русский народ от порабощения, от вырождения, которое грозит ему, от власти денег, разлагающих его изнутри. Ты гений и мессия русского духа, русского интеллекта, русской культуры, русского православия! Поезжай на остров, сынок. Отец Иннокентий тебя научит. Слушайся его. Он сделает всё, чтобы помочь тебе. Расскажет, как вернуть титул и фамилию. Даст тебе золото, чтобы ты мог бежать за границу. Когда-нибудь эта порочная власть уйдёт. Когда-нибудь русский народ сбросит с себя это позорное ярмо, которое носил на себе семьдесят лет. Довольно уже настрадалась Россия. Хватит с неё. Все наши грехи уже кровью замолены. Теперь вся надежда на тебя. Ты хранишь в себе светоч подлинной России. И только ты сможешь возродить её из пепла и привести к долгожданному и заслуженному величию.

Не могу умолчать и о том, что отец был ещё более фанатично верующим, чем мать. А православие, как я уже говорил, казалось мне в то время едва ли не символом невежества и отсталости. И в своих мечтах о папе я прежде всего ожидал встретить в его лице разумного современного человека, свободного от этих старомодных суеверий. Если бы он оказался коммунистом – разве что это удивило бы меня больше, нежели его православие. А православие его было настолько странное, что даже мама его пугалась. Он молился иногда часами, и казалось, если рядом взорвётся бомба, он этого не заметит. Он весь дрожал, как в лихорадке, из глаз его лились слёзы, он бился об пол перед иконой так сильно, что чуть не в кровь расшибал себе лоб, и бормотал при этом нечто невнятное таким громким шёпотом, что, наверное, соседи слышали. Хотя при этом не только нельзя было разобрать ни слова, но даже понять, на каком языке он говорит.

Мне запомнился лишь один короткий миг, когда позитивные чувства к отцу пересилили во мне негативные. Была уже ночь. Он давно спал и, как обычно, храпел на всю квартиру. Я включил настольную лампу и стал читать какую-то книгу по лингвистике. Только ночью я мог найти покой и уединиться с книгами. Не помню, что это была за книга – всю конкретику в моей памяти заслонило настроение, внезапно заполнившее ту минуту.

Я так увлёкся чтением, что не заметил, как за стеной стих отцовский храп. Отец подкрался сзади так незаметно, что я даже слегка испугался. Он назвал книгу, которую я читаю, хотя не видел обложки – узнал её лишь по нескольким словам, которые успел прочесть из-за моего плеча. Потом назвал мне несколько других книг на ту же тему, о которых я не слышал, рекомендуя прочесть их, ибо там интересующая меня тема раскрывается гораздо полнее.

Тут я впервые, пусть всего лишь на миг, почувствовал духовную близость с отцом, ощутил в нём родственную душу. Мне впервые пришло в голову, что всё его внешнее убожество, безумие, шизофренические бредни – лишь скорлупа, которую как-нибудь можно расколоть и найти под ней вполне здорового и даже весьма развитого человека, которого полюбила когда-то моя мать и от которого я унаследовал лучшее, что было во мне. Я прочёл книги, что он советовал мне, и убедился в его правоте. Услышал от него лишь несколько здравых мыслей, но они поразили меня, ибо свидетельствовали о целой системе здравых мыслей в его голове, о несметном множестве прочитанных им книг, о долгом и кропотливом умственном труде, который он проделал, очевидно, ещё до моего появления на свет.

Но как вытащить из него всё это? Возможно ли хоть немного участить эти моменты трезвомыслия? Удастся ли когда-нибудь хотя бы отчасти вернуть его в нормальное состояние?

V

Однажды мне удалось-таки обсудить это с мамой наедине. Отец уже спал. Мы с ней сидели на кухне и пили чай. Я почувствовал, что она уже на пределе. Она почувствовала, что на пределе я. У меня потихоньку ехала крыша. Прохожие на улице казались агентами спецслужб. Паучка, сидящего на стене, я принимал за подслушивающее устройство. Я не сказал ни слова. Мама сама вдруг решила мне всё рассказать. Сдавленным голосом она зашептала:

– Мы с ним были вместе всего только год. Как-то очень быстро случилось всё. Он раньше не был таким, поверь. Он был нормальным. Даже красивым, как ты сейчас. Только намного старше. Для мужчины самый расцвет. Он был одинок. И я тоже. Не везло мне с мужчинами. Думала, не найду уже себе никого. А так хотелось ребёночка. Уже все сроки вышли. И красота прошла. Думала, так и помру одинокой и бездетной. Готова была хоть с кем-нибудь ребёночка сделать и одной растить. Даже не говорить ему ничего. Лишь бы здоровый был, непьющий. Так оно в итоге и вышло.

Он к нам пришёл работать в котельную. Кочегаром. Мы думаем: что за кочегар такой? Рафинированный, холёный, руки ухоженные, словно ничего тяжелей карандаша сроду не поднимал. Да ещё образованный, воспитанный, языки знает. Откуда он такой взялся? Похож на художника какого или учёного. А в кочегарке, право слово, смешно было на него глядеть. Главное – не пил совсем. Трезвый кочегар! Кому рассказать – не поверят. И чего он у нас забыл? Всё как-то особняком держится, сам себе что-то думает, ни с кем не общается. Мужики за бутылкой сидят – а этот книжки в углу читает. Прям как ты.

Вот уж не знаю, чем он меня так зацепил, да только полюбила я его с первого взгляда. Что-то в нём детское было такое, наивное. Беззащитное и беспомощное. Прям захотелось о нём заботиться. Чуяло сердце, какой-то он не такой, необычный. Сам в этой жизни не справится. И благородство какое-то излучал. Думала: этот точно не напьётся, не ударит и с ребёнком одну не бросит. А уж чем я его зацепила – этого я совсем не понимаю. Он ведь и правда был умный, начитанный, вроде тебя. А я что – женщина простая, из народа. Нам в блокаду не до учёбы было.

В общем, мы с ним оба были уже люди опытные. Возраст уж был не тот, чтоб конфетки да букетики дарить. Как-то быстро поняли, что хотим быть вместе. Через месяц он мне уже предложение сделал. Он тогда угол снимал в коммуналке, а у меня квартира отдельная. Вот и поселился у меня здесь. Поначалу тихий был, незаметный, ни с кем не общался. Всегда при мне – дома вместе, на работе вместе. Счастливые были. Ни с кем мне так хорошо не было, как с отцом твоим. Думала: наконец-то – на старости лет, а нашла-таки своё счастье.

Жаль, недолго оно продолжалось. Как-то вдруг начал он к нам друзей приводить. И всё какие-то такие – из интеллигенции, как и он. Я-то не против, пусть общается. Даже рада была – а то что ж он всё один да один? Собирались на кухне, вот на этой самой, обсуждали что-то своё. Пьянок не устраивали. Помню, замечала я, что, как ни зайду на кухню, они вдруг замолкают, будто что-то скрывают от меня, не хотят при мне говорить. А я, как все женщины, любопытная. Каюсь: подслушивала их иногда. Интересно же, о чём они там таком секретном толкуют. А как прислушаюсь – аж страшно мне становилось до жути.

Тут мама боязливо оглянулась по сторонам, словно кто-то мог нас услышать, наклонилась к самому моему уху и перешла на едва слышный шёпот:

– Вот точно как ты рассуждали. Всё им не так. И генсеки сплошь варвары безграмотные. И лучшие люди по лагерям да за границей. И революция – проклятие наше вечное да мрак безысходный. И вроде как искривился путь великой России в семнадцатом году да не туда куда-то повёл. И как хорошо всё было, пока коммунисты проклятые Родину нашу матушку не сгубили и всё прекрасное из неё не вытравили. Запрещённые книги появились в доме. Даже какие-то заграничные издания на языках иностранных. Помню, даже вслух читали, переводили да обсуждали. Бывало, целую пачку их в укромных местах находила.

А бывало, и вовсе чепуху несли – про какой-то там остров посреди тайги, на котором они якобы все родились. Дескать, все они потомки князей недострелянных. А я слушаю и понять не могу: что за ерунда такая? Что ещё за сказочный остров? Какие ещё князья? Может, какое очередное произведение обсуждают? Или это у них шифры какие-то, кодовые фразы для конспирации? А как же иначе? Выходит, что-то задумали они серьёзное. Не сошли же они все разом с ума. Не могли же пять зрелых мужиков одинаково рассудком помутиться.

Я ему говорю:

– Ты что ж это делаешь, Фёдор? Хочешь меня опять одинокой оставить, да ещё и на весь двор опозорить? Хочешь, чтоб тебя, как Синявского с Даниэлем, в тюрьму посадили? Или, как Бродского, из страны выслали?

А он мне:

– Ниночка, родная, ты не переживай. Мы же всего только беседуем, никому от нас нет никакого вреда.

А как же мне не бояться, когда никого у меня не было, кроме него? Как же мне жить спокойно, когда я любила его и ребёнка от него хотела? А ежели не смогла б тогда забеременеть – никогда б уже не смогла. А как же рожать, когда отец – диссидент? Как же ребёнка растить, когда стука в дверь боишься, когда в любой момент ждёшь, что за ним придут? Сколько ни просила его, ни пыталась на него влиять – он всё меня успокаивал: «Не бойся, Ниночка, мы просто беседуем, никого не трогаем». А сам продолжал. Я уж и друзей его выгонять пыталась и не пускать – но разве ж я с пятью мужиками здоровыми справлюсь? Я уж и книги их запрещённые сжигала – а они только прятали их подальше.

– Ежели ты, Фёдор, о себе не думаешь, – говорила я ему, – так хоть обо мне да о наших будущих детях подумай!

А он обижался на меня, раздражался. Бывало, даже кричал:

– Ничего ты, дура, не понимаешь. Хватит уже доставать меня своей паранойей. Будешь нам мешать – уйду от тебя, так и знай.

Помню, однажды пошёл он с работы раньше меня. Обещал к моему приходу ужин сготовить. Прихожу – а дома ни ужина, ни его самого. А вместо него – какие-то мужики в форме. Всю квартиру вверх дном перевернули. Думаю: всё, конец.

Спрашиваю их:

– А где же мой Фёдор?

– Увезли его, – говорят, – на принудительное обследование.

Я даже сразу не поняла. Думала, в органы его отправят. А тут – в больницу.

– А что с ним случилось? – спрашиваю.

– Не волнуйтесь, это просто проверка.

– Да он вроде нормальный у меня.

– Вот и проверим, нормальный он или нет.

Прождала его целые сутки – ни слуху ни духу. Думала: хоть бы он позвонил. Или хоть бы врачи позвонили и сказали, что с ним такое. А то увезли – и пропал человек.

На следующий день набралась смелости и поехала. Спрашиваю там всех подряд, у кого можно узнать, где находится пациент и в каком состоянии. А меня посылают от одного кабинета к другому. Добрый десяток кабинетов обошла, пока в одном из них не наткнулась на тётку, которая мне и говорит:

– У мужа Вашего обнаружили признаки вялотекущей шизофрении. Он отправлен на принудительное лечение. Передачи и свидания запрещены.

– Что ещё за вялотекущая шизофрения? – спрашиваю. – Он же нормальный!

А она мне:

– Женщина! Вы кто по образованию? Думаете, Вы лучше врачей понимаете, кто нормальный, а кто больной? Ваш муж опасен для общества. Сегодня он на советскую власть клевещет – а завтра с топором на Вас кинется. Мы были вынуждены его изолировать. Для Вашего же блага.

– А когда ж его отпустят?

– Как вылечим – так и отпустим.

С тех пор я его больше не видела. А через несколько дней поняла, что беременна. Моя начальница – Тамара Ивановна, помнишь её? – говорит мне:

– Разводись с ним.

Я говорю:

– Как же я с ним разведусь, когда он в больнице?

– В таких случаях разводят без его ведома. Он же у тебя невменяемый, недееспособный.

– А зачем же мне разводиться, если я люблю его? Ведь его когда-нибудь вылечат, выпустят – и мы заживём снова нормальной жизнью.

А она мне:

– Ты что, дура? Не понимаешь, что его не выпустят? Хочешь вслед за ним отправиться, а ребёнка сиротой оставить? Давай разводись, а то уволю. Мне здесь такого позора не надо.

Вот и пришлось мне заочно с ним развестись. А то как бы я тебя кормила без работы? Думала, не увижу его больше никогда. Так хоть ребёнка его воспитаю и человеком сделаю. Тосковала по нему – но хоть что-то от него осталось на белом свете.

Теперь видишь, какой он вернулся? Видишь, что он и правда больной? Уж и не знаю, почему его отпустили. Видать, безобидным сочли. Не боятся больше, что с топором на меня кинется. А речи всё те же – только ещё безумнее. Совсем у бедного крыша съехала. Кто ж знал, что может такое быть. Конечно, это правильно, что его тогда изолировали. Он и правда был не в себе. Уж не знаю, как насчёт его друзей. То ли они на него влияли, то ли он на них. Я из них больше никого не встречала с тех самых пор. Рассудок – такая штука, сынок. Никто не застрахован. Болеешь – и сам даже не знаешь этого. Потому и не могла я тебе всего рассказать. Стыдно мне было, что отец у тебя шизофреник. Ты и сам видишь, что он не в себе. Тогда это не было так заметно. Но куда мне с врачами спорить? Им лучше знать. А теперь он вернулся – и никуда не денешься. Это наш крест. Мы могли бы его отправить в клинику или в дом престарелых. Но не имеем права. Это испытание нам Богом послано. И мы обязаны о нём заботиться до конца его дней. Потому что он твой отец и мой муж. Хоть я и вынуждена была с ним развестись, но перед Богом он моим единственным мужем был и останется, пока я жива. И отца у тебя другого нет и не будет. И некуда ему больше пойти. Не на улицу ж его выбрасывать. Потерпи, уж недолго ему осталось.

Я выслушал мамину исповедь до конца – и в очередной раз поразился всё тому же противоречию в её взглядах. С одной стороны, она была полностью согласна с диагнозом. Осуждала отца за крамольные речи и всерьёз считала, что его изолировали справедливо и за дело. По сути, отреклась от него. И до сих пор боялась его крамольных речей. Но с другой стороны, православие в ней говорило, что мы обязаны заботиться о нём, каким бы он ни был антисоветчиком и диссидентом.

Однако же я видел своими глазами, что отец в самом деле тронулся умом. По моей душе скользнуло мерзостное чувство хрупкости и тленности собственного рассудка. Если вполне нормальный, адекватный, образованный человек мог в одночасье превратиться в столь жалкое существо – разве кто-нибудь может быть совершенно уверен, что с ним не произойдёт то же самое? Если такое могло случиться с ним – значит, может случиться со мной? Где гарантия, что меня не постигнет та же участь? Разве кто-нибудь застрахован от того, чтобы закончить жизнь в психушке? Где проходит эта тонкая грань между умом и безумием? И кто определяет её? Нет, думал я, не может этого быть. Очевидно, он всегда был таким, пусть не до такой степени. Пойдёт ли нормальный человек работать кочегаром с такими мозгами? Мама вечно жалела своей христианской жалостью убогих и попрошаек на улице, подавала им копеечку на пропитание. Вот и за отца пошла не иначе из жалости – это вполне в её духе.

Однако я впервые понял, что мамин страх за мою жизнь и свободу – не просто галлюцинации. Он был основан на печальном жизненном опыте, повторения которого она боялась больше всего на свете. В тот момент я понимал маму и сочувствовал ей. Уважал её решение развестись с отцом. Считал, что в той ситуации она поступила правильно. В данном случае я встал на сторону партийных воззрений матери – и поэтому не понимал их религиозной стороны. Не мог согласиться, что это наш крест. Не хотел заботиться об этом человеке до конца его жизни, терпеть этого сумасшедшего в нашем доме ещё чёрт знает сколько лет. Не был уверен, что смогу и дальше строить из себя преданного сыночка, делать вид, будто уважительно к нему отношусь. Он был мне противен, и я мечтал скорее избавиться от него.

VI

Я долго не решался познакомить Валю с отцом. Боялся, что она в ужасе разорвёт отношения со мной, как только его увидит. Но рано или поздно они должны были встретиться. Валя грозилась, что не выдержит, просто придёт к нам домой и сама его увидит. Я думал, если уж им так или иначе суждено познакомиться, лучше пусть это будет организованно.

Валя не отличалась большим умом. Она решила, что если нужно произвести хорошее впечатление на мужчину, кто бы он ни был по возрасту и статусу – значит, нужно надеть самую короткую юбку и блузку с самым глубоким вырезом. Она красилась целый день и зарисовала своё лицо до неузнаваемости.

Сама встреча прошла совсем не так, как я опасался. Не буду описывать её в деталях. Я их и не помню. Они и не особо важны. Главное, что ни один из моих страхов не оправдал себя, отчего непосредственно во время встречи я пребывал в исключительно благодатном расположении духа. Отец даже показал, что может иногда прилично вести себя за столом, если сильно захочет. Он, конечно, рассказывал свои обычные байки про подслушивающие устройства в розетках и шпионов за окном. Но Валю это скорее забавляло, чем раздражало. Она звонко смеялась над всем, что слышала от него, и, казалось, ничуть не обижала рассказчика подобным отношением к его фантазиям. Словно он только такого эффекта и добивался. И я впервые подумал, что если всегда относиться к отцовскому бреду только так – возможно, он и не будет столь раздражающим.

Так и сидели мы вчетвером около двух часов. Один непрерывно рассказывал сказки, а остальные трое хохотали над ним без устали, что нисколько его не задевало. Затем Валя собралась домой, а я, как обычно, пошёл её провожать.

– Ну как он тебе? – спросил я её.

– Не понимаю, почему ты так боялся нас знакомить, – ответила Валя. – По-моему, он очень забавный.

Я видел, что она искренне так думает, и у меня отлегло от сердца. Она сочла папу забавным, и именно такое мнение о нём Вали и в моих глазах делало его таковым. Впервые я понял, что могу привыкнуть к отцу и смириться с его пребыванием в доме.

Но беда подстерегала меня по возвращении домой. Когда я вернулся, мать с отцом ещё сидели за столом. Я сел рядом с ними и собрался было хвалить отца за примерное поведение. Но тот, продолжая дожёвывать свой ужин, неожиданно прервал меня словами:

– Сынок, не встречался бы ты с ней.

– В смысле? – не понял я.

– Да в том смысле, что девка она ненадёжная, уличная. Глупая она да на мужиков падкая. Не будет тебе с нею счастья.

– Федя! – толкнула его мама.

И тут я – всегда уравновешенный и невозмутимо спокойный – наверное, впервые в жизни вышел из себя и буквально озверел. Вся злоба на отца, копившаяся во мне с момента его прихода, вдруг пробудилась во мне и вылилась разом в единый поток гнева. Я вскочил из-за стола так резко, что стул из-под меня с грохотом упал на пол.

– Как ты смеешь оскорблять мою девушку, чокнутый ты шизофреник?!

– Паша! – с ещё большим возмущением закричала мать.

Но я продолжал, будучи уже не в силах сдержать себя:

– Я готов терпеть тебя в своём доме, готов каждый день выслушивать твои параноидальные бредни, готов сносить насмешки одноклассников, готов слышать твоё чавканье за столом и храп по ночам – но я не позволю тебе называть шлюхой мою возлюбленную!

Хотя никто и не называл её шлюхой, я лишь пересказал его реплику одним словом. Был задет мой рыцарски-джентльменский нрав: я мог стерпеть любое оскорбление в свой адрес, но считал своим мужским долгом не позволять никому, даже родному отцу, оскорблять мою даму. И это единственное, что может послужить мне слабым оправданием.

Я хлопнул дверью и ушёл ночевать к Вале.

Когда проснулся, она уже была на учёбе, а её родители – на работе. Меня передёрнуло от мысли, что надо идти домой. Я готов был поселиться у Вали и жить у неё до начала учёбы. Мне страшно не хотелось снова видеть отца. Однако у Вали мне было решительно нечем заняться. Все мои книги лежали дома. Я понимал, что рано или поздно придётся вернуться домой и увидеть его. Оставалось потерпеть всего три недели до отъезда в Москву. Поэтому я собрал волю в кулак и пошёл к себе.

Как только я открыл дверь, невольно вспомнился тот самый день, когда я впервые увидел отца. Снова захожу в квартиру – а там стоит гробовая тишина. Снова зову маму – а никто не отвечает. Снова прохожу на кухню – и вижу там мать. Только на этот раз она была там одна. Отца не было. Мама была какая-то смурная и замкнувшаяся в себе. Избегала моих взглядов и смотрела в пустоту, думая о чём-то своём.

– А где отец? – спросил я, так и не дождавшись, пока она сама мне всё объяснит.

– Ушёл, – ответила мама.

– То есть как ушёл? – не понял я.

– Вот так. Ушёл. Насовсем.

С тех самых пор никто ничего не слышал о моём отце. Он как в воду канул, не оставив и следа своего пребывания на этом свете, если не считать меня.

Первое время я недоумевал. Не знал, что и думать, как относиться к этому. Не верил до конца, что отец не вернётся, и ждал его возвращения. Не успел до конца осознать, что обрёл отца – как снова потерял его. Однако в итоге поймал себя на том, что чувствую облегчение. Рад, что ненавистная обуза исчезла сама собой и не надо больше думать, что бы такое предпринять, чтобы он исчез. А ведь я, признаться честно, даже слегка боялся себя – боялся того, что мог бы натворить, не удержавшись, дабы скорее избавиться от него. В то же время я стыдился этого чувства – мне было противно на душе от того, как произошло расставание с ним, как я вёл себя в нашу последнюю встречу. Чувство облегчения само по себе казалось мне предательством по отношению к родному отцу. Я стыдился признаться себе, что радуюсь его исчезновению. Но ничего не мог поделать – так мне было легче, спокойнее и свободнее.