Полная версия
Парча из дзэнских лоскутов
Ва Саби
Парча из дзэнских лоскутов
Свиток первый. Обратная сторона дзэн: убийцы смысла
Автор выражает искреннюю признательность Милорду Кугелю,
благодаря полёту фантазии которого вышел из небытия
Храбрый повар Суши-сан.
Вместо предисловия
Задумываюсь о дзэн,
Облокотившись щекой
На хризантему руки.
Большая Медведица
Отражается в озере сна.
Ва Саби
Вечер. Сумерки года.
В сумерках этого мира мне вспоминается хокку:
На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер.
…Легендарному поэту Басё нужно было бы быть на этом осеннем берегу океана, где небо вечером затянуто белесоватой дымкой. Берег чёрен, как крыло сидящего на пресловутой голой ветке ворона; берег облизан языками тяжёлых, стекленеющих на холодном ветру волн. Отлив.
На небе всё ярче разгорается Луна, и по волнам бежит, бежит, струится, протягивается серебристая дорожка, переливающаяся в такт колыханию поверхности воды. Она протягивается между автором и бесконечностью, уходящей в темноту, в таинственное место под названием «горизонт», где море сливается с небом. На берегу смутно белеют пятна раковин, выбеленных морем и лунным светом, словно кости давно умерших героев. Волны с грохотом бьются о берег, словно просят Басё впустить их в свои хокку. Басё бы и рад, но он занят: он почти бессмертный, он гуляет по волнам в хакама из лунного света и держит в руках огромную раковину, каких нет в этом холодном хрустальном море, тяжело и лениво облизывающим своим большим шершавым языком лунный-лунный берег…
Пролог
Всё в мире быстротечно!
Дым убегает от свечи,
Изодран ветхий полог.
Мацуо Басё
Золотистые звёзды испуганными мотыльками вспархивают ввысь, присоединяясь к своим сияющим алмазным светом братьям и сёстрам в бархатной темноте ночного неба. Слышно тихое потрескивание – это лопаются их хрупкие коконы-колыбельки, выпуская на просторы подлунного мира всё новые и новые частицы света. Впрочем, есть и другие звёзды – чёрные. Они не взлетают
к небу, а остаются на земле, и люди называют их алмазами – каменными звёздами, прячущимися
от нескромных взглядов в синей глине плюющихся огнём гор, подобных горе Фудзи.
Каких только историй не наслушаешься, сидя поздним осеннем вечером в горном дорожном приюте за кувшинчиком должным образом подогретого сакэ и рисовыми колобками, когда за стенами бушует лютый осенний вихрь, будто демоны бури сбежались на пирушку, а редким путникам, увидавшим в неверном лунном свете знак «Сюда пожалуйте!», даже не приходит в голову проверить, харчевня это или логово горной ведьмы. Они доверчиво испрашивают позволения погреть свои иззябшие скрученные радикулитом кости у очага, где дымится, источая аромат соснового леса, чуть подопревшая хвоя, а в кувшинчиках дремлет, ожидая своего часа, чуть подогретое сакэ с лепестками горных роз «ямабуси»…
Можете называть меня паршивым эстетом, но мне здесь нравится. Я набрёл на это место совершенно случайно, спасаясь от ледяного дождя, хрустальными стрелами норовившего вонзиться в маленького и хрупкого меня, с явным намерением пригнуть меня к скользкой глинистой тропинке, а в идеале – ткнуть в неё носом. Приходилось всяческими коварными уловками сопротивляться намерению злобных дождевых демонов превратить меня в осклизлое существо наподобие медузы или ещё кого похуже. За что ополчилось на меня хмурое осеннее небо, оставалось только догадываться…
Сосны здесь, к слову сказать, дикие и своенравные, времена года меняют по своему усмотрению. Вот, скажем, не очень они любят осенние дожди, особенно затяжные, плавно переходящие в снегопад. (Вопрос: а кто их любит? Разве что дзэнские учителя со своим своеобразным толкованием мира или особо продвинутые по стезе постижения мира поэты,
да и то не все). Кто их там, эти деревья, разберёт, в каких они отношениях с местными божествами погоды?!… Думается, что в довольно неплохих. Потому что, если верить рассказам очевидцев (Задумчивый Воробушек не склонен особо поэтизировать погодные явления, он вообще не склонен что-либо поэтизировать, прагматично относясь к бренности бытия), то прошлой ночью в сосновой роще шумела битва, не уступающая борьбе бога Сусаноо- но Микото со злобным морским чудовищем: сосны прогоняли дождь. В итоге сосны всё-таки победили, и с утра все здешние постояльцы, включая тех, кто с вечера изрядно перебрал сакэ, имели удовольствие созерцать первый снег, причём в таком чудовищном количестве, что содрогнулись бы даже северные варвары-айны, если они, конечно, способны на проявления каких бы то ни было эстетических чувств, в чём я лично глубоко сомневаюсь…
А вот бамбук под снегом поник головой (что соснам хорошо, то бамбуку смерть), и мир
для него вроде как опрокинулся. Вот и пойми теперь – где небо в снеговых облаках, а где – сугробы…
Сегодня не видно даже луны. Вместо этого с неба сыплются льдинки. Зрелище, достойное быть воспетым на поэтическом турнире в императорском дворце, но любоваться им лучше всё-таки из-за окна. Не хотелось бы в этот вечер оказаться в дороге. Снега белая завесь вся в белых узорах – то ли снежные духи слагают хокку льдистыми письменами, то ли сакэ и впрямь оказалось выше всяких похвал и уже разлилось по жилам, смешавшись с кровью в единый поток, перемещающий сознание на более тонкий уровень.
…
Дверь с треском распахнулась, и из узоров снежной завеси возник Вечерний Вьюнок.
Так я и знал, что спокойно насладиться сакэ мне не дадут. Деловито окинув взглядом полутёмное помещение, Вьюнок своим единственным глазом умудрился безошибочно вычислить меня, прикинувшегося расписной ширмой в углу, и, даже не сбросив с мокрых ног не первой свежести сандалии, отряхиваясь на ходу, он поплыл ко мне, попутно сграбастав хорошо отработанным движением с одного из столиков чашку с вяленым тунцом. Кстати, прозвище своё Вечерний Вьюнок получил именно за то, что является, как правило, вечером с целым ворохом досужих светских (и не очень) сплетен. Вьюнком же его окрестил Задумчивый Воробушек из-за привычки обвиваться вокруг своей жертвы (иной раз и буквально) – и тогда от него можно избавиться, разве что пригрозив ему Лунным Серпом. И то – помогает только на время.
– Ты видел эти сосновые ветви в снегу? – без предисловия и приветствия заорал Вьюнок, видимо, нимало не сомневаясь в том, что я вообще слеп от рождения, – да нет, конечно, откуда тебе! Небось, весь день парил свою аристократическую задницу, накачиваясь сакэ, и высунуть клюв на улицу тебе не дозволили пресветлая Каннон вместе с Буддой Амидой, так? И предложить бедному озябшему Вьюнку сакэ нам не позволяет столичное воспитание и знание китайской каллиграфии? – при этом Вьюнок успел пересечь комнату, плюхнуться на татами рядом со мной
и лихо сдвинул на затылок свою плетёную шляпу, больше напоминающую копну сена
на крестьянском поле в глухой деревеньке. Этот жест был бы достоин актёра театра Кабуки,
если бы капли уже успевшего растаять снега не покатились весёлыми алмазными горошинами прямо на тарелку с рисовыми колобками. Вьюнок, совершенно не смутившись учинённым разгромом, приложился к моей чарке, и продолжил:
– Я являюсь как снежный дух, еле вырвавшийся из плена стаи разъярённых демонов
(под демонами Вьюнок подозревает артель сборщиц чайных листьев – это толпа женщин-клептоманок, сгребающих в свои безразмерные китайские мешки всё, что попадается им на пути,
а им что только не попадается…), а ты сидишь в забытьи и даже сакэ не предложишь старому другу? Может, ты ещё откажешься рассказать мне исполненные неземной красоты стихи о вишнях
в весеннем расцвете?
– Во-первых, сезон цветения сакуры уже полгода как закончился, разве что сакэ ударило тебе в голову, и ты забыл, что на дворе – осень, причём – обрати внимание – поздняя, во-вторых,
ты безнадёжно испортил закуску, что, впрочем, не помешало тебе её съесть, в-третьих, сейчас принесут ещё рисовых колобков, и я с величайшим удовольствием заткну ими твою ненасытную глотку, чтобы ты хоть немного помолчал, в-четвёртых, где ты видел у меня клюв? Я что, настолько похож на болотного Тэнгу, этого дьявола в птичьем обличье?!
Я чувствовал, что бессилен открыть мешок, где спрятаны песни, а в особом кармашке – набор нелитературных фраз, услыхав которые, мой учитель каллиграфии долго чесал бы свою бритую макушку в надежде обрести особую милость тысячерукой Каннон. Прихоть ветерка – так называли эту обратную сторону моего творчества многочисленные почитатели, лица которых были подобны улыбающимся бутонам вишнёвых цветов. Во время трапезы Вьюнок успел поведать последние новости из столицы – Ива перебралась-таки в весёлый квартал, сменив имя на Вишню, и теперь у неё отбоя нет от посетителей, она сумела заткнуть за оби саму Вечернюю Луну, которую теперь иначе как Пристыженной Луной не называют, из-за чего последняя покинула мирскую суету и своё весьма доходное ремесло, обрив голову и двинув в паломничество на какую-то очень древнюю и всеми забытую гору. Впрочем, некоторые сплетники поговаривают, будто гора эта «перехвачена поясом для меча», и что Луна всё равно рано или поздно собиралась завязывать с ремеслом куртизанки, ибо её покровитель, прозванный (совершенно заслуженно, на мой взгляд) «Печальником Луны», недавно овдовел. Поговаривают также, что именно он «принёс бы на веере в город её, как драгоценный подарок». Это, конечно, поэтическая метафора, но всё же… Не часто видел я в Эдо Луну на веере! Точнее, вообще не видел. А хотелось бы хоть одним глазком взглянуть, потому что зрелище было бы наверняка прелюбопытнейшее и поучительное, ибо своими формами Луна запросто могла бы дать фору любому столичному борцу сумо…
Совершенно незаметно для себя я задремал, и снились мне ветки сосен у ворот, огромная,
в полнеба, луна, которую ушлый ночной сторож безуспешно пытался распилить тупой бамбуковой пилой, ворон, одиноко сидящий на голой ветке без дерева, с глазами-фонарями и шепчущий голосом ветра «Осень уже пришла!». «Осень уже уходит!» – эхом откликнулся голос Вечернего Вьюнка, и я открыл глаза.
– Снежное утро! – бодро проорал Вьюнок вместо приветствия, – или, если хочешь, утро
на айнсберге!
– Где-где?! – не сообразил я спросонья.
– На АЙНСБЕРГЕ, Будда тебя забери!!! Это такая здоровущая ледяная гора, примерно как Фудзи, только плывёт, её вылизывают солёными языками морские змеи, а айны добывают там красные чашки с коричневой жидкостью, мерз-ка-фэ называется, у неё пробивная способность – как
у даосской киноварной пилюли бессмертия! – нет, он явно нарывается на то, что я вот сейчас праведно разгневаюсь и запущу в него плошкой.
– Между прочим, айны, позволь тебе напомнить, с утра сакэ не лакают, и всякий бред
не несут! – попытка урезонить Вьюнка потерпела поражение, в чём, впрочем, сомнений ни у кого не возникло.
– Моя участь – глотать одному поутру сушёную рыбу как тень водяного демона, – обиделся Вьюнок, – а, может, мне хочется с утра петь подобно цикаде!
– Цикады, Вьюнок, по утрам не поют, а ты сейчас больше всего похож на цаплю, что бредёт на коротких ножках по колено в воде к своей придуманной ледяной горе. Даже дети знают,
что плавающих гор не бывает. Давай я лучше приправлю твой рис «травой забвенья», глядишь, заодно и похмелье пройдёт.
Но уж если Вьюнка посетило одно из его видений, унять его не так-то просто. У него это называется «ухватить кэнсё за хвост». Лучше б к нему призраки являлись по душам поболтать, честное слово…
– Вот представь себе, – начал объяснять мне Вьюнок, – кишат в морской траве прозрачные мальки. Поймаешь – растают без следа. Это как раз о том, что ты называешь своими поэтическими образинами. Видеть-то ты вещи видишь, а вот объяснить то, что видишь – не можешь, а если можешь, то никто тебя не понимает. Так же и с айнсбергами – у айнов там этих ледяных гор – смотри не хочу, потому что у них холодно. И живут они в прямоугольных белых жилищах, которые изнутри светятся… поедем к ним, а?..
Ответить я не успел, ибо в комнату влетел (в прямом смысле слова) Задумчивый Воробушек.
– Шатая дощатую дверь, сметает к ней листья с чайных кустов зимний холодный вихрь, – провозгласил он, – о чём это говорит? – и замер, наслаждаясь произведённым эффектом. Эффект превзошёл все ожидания.
– Сборщицы… – содрогнувшись, выдохнул Вьюнок, – скоро нагрянут Сборщицы. Надо бежать!!! Призрак бродит по Киото, призрак Сборщиц Чайных Листьев!
– Куда, к айнам? – лениво поинтересовался я.
– А почему нет? – встрепенулся он, – ты знаешь, ЧТО могут сделать с тобой Сборщицы?
Это намного хуже ситуации, когда во тьме безлунной ночи лисица стелется по земле, подкрадываясь к спелой дыне! Только там, в далёкой стране, у айнов, можно скрыться и обрести покой хотя бы на время…
В данном случае речевые обороты Вьюнка меня не волновали. И впрямь нужно было уносить ноги, и как можно быстрее. Хуже, чем встреча со Сборщицами, может быть разве что появление Ледяного Монаха. И то не факт. Зимой горька вода со льдом. Чуть-чуть увлажнив горло, я понял, что не худо было бы добавить в сакэ пару-другую осколков льда, для придания процессу большего изящества. И на минуту-другую вдруг почудилось мне, что в дальнем царстве У с неба тоже сыплется снег…
И мы отправились к айнам…
Тем более, что другого пути, как выяснилось позже, у нас всё равно не было.
Часть первая
Дзэн для чайника
Глава 1
Далёкий зов кукушки
Напрасно прозвучал. Ведь в наши дни
Перевелись поэты.
Мацуо Басё
– Нет, вы только посмотрите на этого странствующего эстета, вообразившего себя великим странником по горным тропам! Он не может отличить дорогу на Киото от тропки в горную хижину какого-то богами забытого монаха Сайгё, который всю жизнь только и знал, что шатался
по буддийским монастырям и клянчил милостыню, даром что состоял в родстве с самим императором! – разливался подбитой кукушкой Вечерний Вьюнок, пока мы тащились, пытаясь сохранить достойный вид, вверх по тропе, хотя эту тропу гораздо проще было назвать направлением. «Ничего, – мстительно подумалось мне, – на первом же постоялом дворе заставлю его сто раз нарисовать на рисовой бумаге герб дома Тайра. А лучше – двести раз. И сакэ не дам.
И буду молчать весь вечер». Хотя… этим-то его, пожалуй, не напугать. Зная Вьюнка, могу предположить, что собеседника он найдёт себе всегда, даже если ему придётся разговаривать
со связкой вяленой трески, на которую он и сам преизрядно похож, будто боги кармы и впрямь создали их по одному образу и подобию…
– А здесь, наверное, демоны водятся, – прервал мои размышления шедший впереди Вьюнок, – злющие и с глазами навыкате…
– Ага, и голодные, с во-от такими зубами, – поддержал я, отмерив руками расстояние, достаточное для того, чтобы Вьюнок немедленно впечатлился, – а ещё у них длинные красные языки перевешиваются через плечо и слюна капает. И питаются они бездельниками вроде тебя…
Послышалось вдруг «шорх-шорх», и этого хватило для того, чтобы Вьюнок без чувств рухнул на тропинку подобно вязанке хвороста. Видно, представил себе, что демоны уже явились
за ним, предвкушая обильную трапезу… Виновником, а, точнее, виновницей оказалась всего-навсего бабочка. Так мне не доводилось смеяться очень давно, от хохота я повалился на тропинку рядом с бесчувственным Вьюнком. Ещё бы: бабочки полёт будит тихую поляну в солнечном свету! Правда, когда я разглядел, кого к нам принесло (какие, к духам предков, бабочки в конце ноября?!), смех ледяной коркой застыл у меня в горле. Видимо, сакэ со льдом не пошло мне впрок. ЭТО действительно оказалось БАБОЧКОЙ. Очень даже большой. С восемью крыльями.
Как у нормального демона, о которых в байках о привидениях в жанре «квайдан» долгими зимними вечерами рассказывают за чаркой сакэ молодые самураи. Век риса не видать – прав оказался в чём-то Вечерний Вьюнок. Кому молиться будем? Бодхисаттве Амитабхе, владыке Западного Рая, пресветлой Каннон или сразу Будде Амиде?
– Никому не будем, – тихо прошелестела бабочка, и отчего-то я сразу отчётливо понял: точно, не будем. Потому что не поможет. Между тем, бабочка плавно спикировала на землю,
и как ни в чём не бывало начала чистить свои крылья, распространяя вокруг себя отвратительный цветочный аромат, подобно гейшам из дешёвых чайных заведений.
– Ты кто? – спросил я, шокированный подобной бесцеремонностью, не свойственной приближённым к императорскому двору (а что может ещё служить мерилом совершенства,
как не утончённость манер старой придворной аристократии?)
– Я – псилоцибиновая бабочка, – ответило огромное насекомое, не переставая, однако, чесаться, – во всяком случае, в данный момент я желаю быть бабочкой. Псилоцибиновой. Ясно?
– Псилоцибиновыми бывают грибы, а не насекомые, – честно напрягши память,
с достоинством ответствовал я, и тут же о сказанном пожалел, ибо чудовище повернулось ко мне, ужасающе топорща крылья, превосходящие меня размерами чрезвычайно.
– ТЫ КОГО НАСЕКОМЫМ НАЗВАЛ?! – вопросило оно меня, прибавив к этому затейливое витиеватое выражение, смысл которого сводился к тому, что я очень нехороший человек, сравнить которого можно только с маленькой сморщенной красной редькой, да к тому же ещё бездарнейший из рифмоплётов, и не нашёлся я, что ответить, и сильно позавидовал лежащему в траве Вечернему Вьюнку, подозревая, правда, что именно он своими не к ночи помянутыми демонами приманил вот ЭТО самое, что в данный момент грозно нависло надо мной своей чешуйчатой тушей. Ничего другого не оставалось, как только ткнуться головой в дорожную пыль и попробовать выканючить себе прощение.
– Да ладно тебе, – добродушно усмехнулась кошмарная тварь, – вообще-то я Дракон, практикующий-Дзэн-на-Костях-Патриархов. Меня вроде как бы и не существует вообще. Я – вовсе не я, а проекция бессознательной фантазии одного продвинутого художника, ну того, который карпов рисовал, а потом топил свои рисунки в одном монастырском пруду, а потом всем рассказывал, что карпы сплывают с его картин в воду и уплывают в великое ничто, сверкая своими радужными плавниками. Понял?
– Нет, – честно ответил я.
– Ну и дурак, – резюмировал Дракон, – вот твой друг, – он покосился на всё ещё пребывающего без сознания Вечернего Вьюнка, – вот он бы сразу сыграл на железной флейте без отверстий.
– Ему ж ещё во младенчестве дикий буйвол на ухо наступил, – неуверенно возразил я.
– Тогда ты не просто дурак, а полный идиот, и, кстати, буйволы в Ямато не водятся – безмятежно заметил Дракон и лениво помахал крылом над головой Вьюнка. – Вставай, нечего прикидываться мешком с костями! Разлёгся тут, как императорская наложница… -
что удивительно, Вьюнок опасливо приоткрыл свой единственный глаз и восхищённо уставился
на сказочную тварь, которая только и годилась на то, чтобы с нею бессмысленно препираться,
ибо, по моему просвещённому мнению, аристократические манеры были ей просто недоступны,
так что я мог себе позволить снисходительно её пожалеть. Вьюнок же явно не замечал возмутительных пробелов в знании придворного этикета и лопотал что-то о великом кэнсё и костях каких-то неведомых патриархов-без-ресниц, а также поминал о ледяных горах и просил что-то вроде «Покатай меня, большая ящперица!».
И вспомнилось мне, как сосед-горшечник поучал своего малолетнего сынишку: «Знаешь, почему китайские чаньские монахи называют своего первого Учителя Бодхидхарму Патриархом-в-одной сандалии? Потому что вторую он всё время носил в руках. Вот ты задумаешься, к примеру, о форме будущего кувшина – а он подкрадётся незаметно – и хлоп тебя сандалией по лбу со всей своей патриаршей мудрости – тут ты сразу кэнсё за хвост и ухватишь!». Через месяц соседу на голову обвалилась глиняная черепица, и теперь он ходит по своему двору (дальше родня его не отпускает) весь такой просветлённый, улыбается блаженно и хвост ищет. Видать, от души его Бодхидхарма сандалией приложил. О, наму Амида буцу, с кем же я связался, куда я иду, и, главное, зачем? Три вопроса, и не на один нет внятного ответа… Впрочем, нет, куда – я всё-таки знаю:
к айнам. Впрочем, времени для размышления у меня было больше чем достаточно. Вьюнку удалось каким-то одному ему ведомым способом уломать «большую ящперицу» поехать покататься и они отбыли в неизвестном направлении, так что можно было неторопливо передохнуть. Случается и ногам кораблей в такой день отдыхать… Интересно, есть ли у айнов корабли?..
Глава 2
К утренним вьюнкам
Летит с печальным звоном
Слабеющий москит.
Мацуо Басё
Месяцы и дни – путники вечности, и сменяющиеся годы – тоже странники. Те, что всю жизнь плавают на кораблях, и те, что встречают старость, ведя под уздцы лошадей, странствуют изо дня в день, и странствие им – жилище. И в старину часто в странствиях умирали. Вздумалось мне пуститься пешком в дальний путь на север. Хотя под небом дальних стран множится горесть седин, всё же, быть может, из краёв, известных по слуху, но невиданных глазом, я вернусь живым…
Так размышлял я, но стройный поток мыслей был прерван возвращением Вьюнка с охапкой чуть привядших хризантем. Нашёл время икэбаны составлять…
– Вижу я, общение с нашим просветлённым другом пошло тебе на пользу, – неспешно начал я, – вот и ты наконец проявляешь чувство прекрасного. Жаль, нет у нас с собой принадлежностей для чайной церемонии, а то сейчас сели бы, наслаждаясь звуком закипающего чайника
и потрескиванием веток в костерке, сложили бы хокку – другое…
– Это не букет, – важно изрёк Вьюнок, – это ЕДА.
– Это… что? – переспросил я, подозревая, что Вьюнок слегка тронулся умом после пережитого потрясения.
– Ну, питьё, – поспешно поправился он. – Для Дракона, который Бабочка. Он питается росой с хризантем.
– А грибочков маленьких таких, светящихся, он не просил? Ведь он, насколько я помню, изначально представился не простой бабочкой, а псилоцибиновой, а псилоцибиновые бабочки
по определению должны питаться псилоцибиновыми грибочками, чтобы поддерживать свою сущность…
– Не просил. И вообще не стоит так беспокоиться, я вполне обойдусь росой, – прошелестел
у меня над ухом голос тихо и незаметно подкравшегося Дракона. Нет, это уже слишком. Откуда
у этого чудовища манера подкрадываться и шептать в ухо? И вообще надоели они мне хуже дикой зимней редьки – и Вьюнок с его не вовремя просыпающимся чувством просветления, и это чудовищное насекомое, явно страдающее манией величия и раздвоением личности. И что они вообще себе позволяют? Развели тут рассадник умалишённых…
– Всё!!! В сад!!! Все в сад!!! – заорал я, надеясь, что эта парочка хоть на несколько минут оставит меня в созерцательном покое, осмысляя услышанное. Не тут-то было.
– Камней? – пожелал уточнить Дракон.
– Каких? – в свою очередь пожелали уточнить мы с Вьюнком.
– Обыкновенных. Больших и не очень. Твёрдых. – пояснил Дракон.
«Он ещё и издевается, – подумалось мне, – ни одному нормальному садовнику не придёт
в голову выращивать в саду камни. Тем более, что их и так полно на любой горе».
– А никто и не думает их выращивать, – словно угадав мои мысли, продолжил Дракон, – их туда помещают. Специально.
– Но зачем?
– Чтобы ты и тебе подобные на свои глупые вопросы получали такие же ответы. Это такая форма выражения не-сущего в сущее. Ну так что, поехали?
– Куда?
– В Рёандзи, конечно. Если ты не в курсе, это монастырь, где есть сад камней. Ты же, вроде бы, рвался в сад?
– Но мы же собираемся к айнам! – запротестовал было я.
– Айны подождут, – развёл лапами Дракон и почесался. – Неужели ты думаешь, что они очень гостеприимны и ждут вас с распростёртыми объятиями? Да вы для них не более, чем куски мяса к ужину, свеженькие, сочненькие… Во всяком случае, ты. А из твоего друга они, скорее всего, сварят суп. С грибами. Так что шевели мозгами быстрее.
Перспектива угодить с корабля на пир, причём в качестве главного украшения стола, почему-то не очень вдохновляла. Дракон, не обращая на меня внимания, безмятежно почёсывался, причём все мои размышления наверняка не были для него тайной. Вьюнок же, склонившись над невесть откуда взявшейся глиняной чашкой, методично выжимал в неё росу из хризантем. Цветы увяли. Сыплются, падают семена, как будто слёзы…
