Небо под ногами

Ксения Самсонова

Небо под ногами

Глава 1

– Понимаешь, данная объяснительная – важная часть твоего выздоровления.

Я сижу за письменным столом главного врача, он ходит по кабинету туда-сюда и периодически бросает на меня сочувствующие взгляды. Его некогда белый халат стал почти серым и прозрачным. Из-за этого я даже вижу, что лежит в его карманах: ключи, таблетки, карандаш и, кажется, пару барбарисок или ирисок. Я прищуриваюсь, чтобы получше разглядеть наименование конфет, но его резкий возглас меня отвлекает.

– Аэвита! Это важно! Напиши то, что я от тебя прошу, и уже через две недели будешь дома. Откажешься – придётся повторить курс лечения.

– Я АэЛита, – тихо и хрипло говорю я.

Вообще не помню, когда в последний раз я разговаривала, а тем более произносила своё имя. Хотя раньше это приходилось делать часто: повторять имя медленно, по слогам, а потом объяснять, почему меня так назвали.

Всё дело в моём отце, а именно в его любви к творчеству Алексея Толстого. Прочитав его роман «Аэлита» про полёт инженеров на Марс, папа так впечатлился, что решил назвать меня в честь главной героини – дочери правителя Марса.

Отец прочитал эту книгу в самом первом издании, когда она ещё не снискала особой любви у читателей, но его потрясла. Ещё бы, военный инженер, который проектирует самолёты, видимо, нашёл много общего с инженерами из романа.

Но, если честно, несмотря на то что у нас эта книга дома была в нескольких экземплярах и изданиях, я её никогда не читала. Почему? Не знаю. Наверное, не хотелось сравнивать себя с кем-то и проводить параллели. Скорее всего, я проиграла бы своей книжной тёзке по всем фронтам.

– Прошу прощения, что ошибся. АэЛита, ты готова писать?

Седовласый врач останавливается напротив меня и теперь смотрит из-под своих громоздких очков. Интересно, сколько ему лет? На вид от пятидесяти до восьмидесяти. Хотя, если выяснится, что ему сорок, я тоже не удивлюсь. Бывают такие люди, без возраста. Лицо у него иссохшее, но выглядывающая из-под халата шея – без единой морщинки. Глаза бледные, как выстиранное небо. А вот мимика и речь бойкие. Борода белая-белая, что меня удивило ещё в самую первую нашу встречу. Когда это, кстати, было? Две недели назад? Хотя нет, тогда на улице цвели яблони. Я помню, потому что, сидя в этом же кабинете, смотрела в окно. А сейчас на деревьях нет ни единого листочка. Неужели прошли месяцы с того момента!

Я ещё раз оборачиваюсь к окну, чтобы убедиться, что серый пейзаж мне не показался и на улице точно осень. Врач замечает этот жест и садится напротив меня, на то место, где обычно сидят пациенты или другие врачи, потому что меня он почему-то посадил на своё большое удобное кресло.

– Девочка, милая, – он говорит тихо, пытаясь поймать мой взгляд, который я очень хочу спрятать. – Ты отказывалась писать объяснительную уже четыре раза. Ещё пара таких отказов, и лечение затянется до такой степени, что ты начнёшь забывать себя. Понимаешь?

Он достаёт из кармана карандаш, который я разглядывала минуту ранее, и протягивает мне. Пустой пожелтевший лист лежал передо мной сразу, как я пришла.

– Напиши. Просто напиши то, что я скажу, – продолжает мужчина. Он говорит ещё тише, и в его голосе уже почти мольба. – Твой отец договорится, объяснительную рассмотрят быстро, и я наконец-то смогу тебя отпустить.

Я смотрю на листок перед собой, потом на обеспокоенное лицо врача. Наверное, я не против написать то, о чём он меня так долго упрашивает. Вот только есть одно «но»:

– А что мне нужно написать?

Голос всё ещё хрипит. Несколько раз прокашливаюсь, чтобы вернуть свой обычный тембр, и продолжаю:

– То есть я просто не очень понимаю, что именно вы у меня просите.

Мужчина прикрывает глаза и тяжело вздыхает, он трёт переносицу и, кажется, ругается себе под нос.

– Я же просил снизить дозу, – шипит он.

Я открываю рот, чтобы задать уточняющий вопрос, который как будто вертится на языке, но в секунду бесследно пропадает. Поэтому я молча продолжаю смотреть на врача. Кажется, он злился. Чтобы как-то его приободрить, я беру в руки карандаш и заношу его над листом.

– Если вы подскажете, напишу, что скажете, – заглядываю ему в глаза и пытаюсь улыбнуться. Почему-то мне хочется как-то обрадовать этого мужчину. И я решаю, что если неведомая мне объяснительная улучшит его настроение, то почему нет.

Но от моего жеста ему становится только хуже, и он принимается растирать виски, немного раскачиваясь на стуле. Я не очень понимаю, как мне реагировать, нужно ли что-то говорить или просто ждать.

Мужчина встаёт и несколько раз поднимает и опускает плечи, как будто стряхивает с себя плохие мысли. Потом он поворачивается ко мне, смотрит в окно и начинает диктовать.

– Я Одинцова АэЛита Алексеевна.

Я быстро записываю свои фамилию, имя, отчество, заметив, что врач всё ещё продолжает выделять буку «л» в моём имени, боясь допустить повторную ошибку в его произношении.

– Прошу принять во внимание, – продолжает он, всё ещё не глядя на меня, – моё психическое заболевание, которое привело к нервному срыву и скомпрометировало меня и мою семью.

Я послушно записываю всё, что он говорит, не вникая в суть. Информация кажется какой-то далёкой и неважной. Ощущение, что я пишу не про себя, а просто выполняю роль секретаря.

– Пройдя интенсивный курс лечения, который благоприятно…

На этом слове врач сбивается и замолкает. Я отрываю глаза от написанного и смотрю на него, чтобы понять причину затянувшейся паузы. Мужчина, подняв голову вверх, смотрит в потолок. Не понимая, что это значит, я тоже смотрю на то место, куда он таращится. Но кроме свежей побелки ничего не вижу.

– А дальше что? – неуверенно спрашиваю я, теребя ручку.

Он вздыхает и продолжает:

– Так…курс лечения, который благоприятно сказался на моём самочувствии. Поэтому я признаю́, что ряд моих высказываний были ложными и сделанными в период помутнения рассудка. Также прошу принять во внимание мои заслуги в годы военных действий, которые были совершены на благо Родины и помогали информировать население об успехах Советской армии.

Врачами был сделан вывод, что потрясения, полученные в годы войны, также могли сказаться на ухудшении моего заболевания, как и потеря ребёнка.

В этот момент я замираю, перечитав последнее предложение. Ощущение странное, потому что я ничего не чувствую, написав про войну и ребёнка. Получается, это как-то связано с моей жизнью, ведь объяснительную я пишу от своего имени? Но почему я ничего из этого не помню? Я закрываю глаза, пытаясь призвать хоть какие-то обрывки воспоминаний, которые могут помочь мне понять, о чём я пишу.

Я мысленно проговаривала слово «война», надеясь получить какую-то подсказку в своей голове. Но кроме отдалённого звука грохота ничего не всплывает. И то я не уверена, слышу ли я этот звук в своей голове, или он доносится с улицы.

По этому же методу я начинаю повторять слово «ребёнок» – пусто. Поэтому я открываю глаза, вспомнив, что нахожусь не одна и должна писать дальше.

В этот момент ловлю взгляд врача на себе. Видимо, пока я пыталась что-то нащупать в своих воспоминаниях, он меня разглядывал.

– Всё хорошо? – спрашивает мужчина.

Я киваю, и он продолжает:

– Во время лечения мне удалось точно восстановить хронологию событий, вспомнить все детали, и теперь я с уверенностью могу заявить, что коммуникация с Сергеем Петровичем Кучеренко была связана с должностными обязанностями моей семьи. Этот гражданин был консультантом моего отца (Алексей Викторович Вольский, ведущий инженер-конструктор НИИ ВВС). С вышеупомянутым товарищем я встречалась несколько раз в сопровождении других сотрудников НИИ ВВС.

На фронте, во время военных действий, мы не виделись, это событие оказалось ложным из-за моего заболевания. Также прошу принять во внимание, что мужчина, который изображён на моём выставочном снимке, не является Кучеренко Сергеем Петровичем. Я запечатлела неизвестного мне лётчика с его женой, но из-за нервного обострения подумала, что на снимке изображён Кучеренко С. П.

Сергей? Имя кажется мне знакомым. Впервые за время диктовки странного текста мне вдруг показалось, что я понимаю, о ком идёт речь. Сергей. Красивое имя…

Ай! Затылок как будто пронзает ток, я роняю карандаш и обхватываю голову руками. Седовласый мужчина тут же подбегает ко мне.

– Опять голова болит?

Он садится рядом со мной на корточки и пытается заглянуть в глаза, убрав мои руки от головы.

– Воды хочешь?

Несмотря на боль, я успеваю удивиться тому, какой он резвый и ловкий. Опять вопрос о неопределённом возрасте врача не даёт мне покоя.

В руках оказывается вода, я делаю пару глотков. Мужчина заботливо поддерживает стакан, который вот-вот норовит выскользнуть из моих трясущихся рук.

– Мы почти закончили, – говорит он то ли мне, то ли себе. – Ещё пару предложений.

От воды становится легче, боль постепенно затухает. Я покорно беру карандаш, показывая, что готова продолжить писать. Мне хочется закончить скорее и пойти в палату спать.

Мужчина возвращается на свою исходную точку, опять отводит от меня взгляд:

– В связи со всем вышеописанным я прошу закончить моё лечение. И позволить мне вернуться домой. А также придать мою историю огласке, чтобы урегулировать скандальную ситуацию, которая возникла с моей семьёй. К объяснительной прилагаю заключение врачебной комиссии, воспоминания свидетелей с фронта и характеристики с места работы.

По интонации я понимаю, что мы закончили. Бегло перечитываю текст, чтобы проверить его на ошибки и опечатки. Кажется, всё хорошо. Только почерк вот у меня какой-то странный. Кривой и неровный. Хотя в школе за чистописание у меня всегда были пятёрки. Я и стенгазеты поэтому рисовала. Но сейчас… написала как курица лапой.

Перевожу взгляд на свою руку, которая всё ещё держит карандаш, и, кажется, понимаю причину такого грязного письма – моя рука непрестанно дрожит. Я такое раньше видела только у стареньких бабушек. У них обычно и голова тряслась в такт руке. Интересно, у меня тоже так?

– Распишись в конце документы и напиши дату, пожалуйста.

Мои мысли прерывает подошедший врач, он показывает пальцем на нижний угол объяснительной. Я киваю и пытаюсь изобразить свою подпись в том месте, куда он указал. Кажется, я пишу не свои инициалы, а просто закорючки наугад. Так, теперь дата…

– Эм, а какое сегодня число?

Мне почему-то стыдно задавать такой элементарный вопрос, но вспомнить дату я точно не смогу, даже не пытаюсь.

– 20 ноября 1948 года, – угрюмо отвечает врач.

Поворачиваю голову и смотрю на него с улыбкой, думая, что он шутит. Но его лицо никак не реагирует на мой недоверчивый взгляд, и он просто кивает в ответ. То есть…он говорит серьёзно, и сейчас, сейчас…1948 год. Но…Как?

Напрягаюсь, пытаясь вызвать своё последнее воспоминание, которое могу вспомнить вне стен этой больницы. Помню папу, военный полигон, самолёты летают, я держу в руках фотоаппарат. Меня кто-то зовёт по имени. Я поворачиваюсь и вижу Сергея. Сергей! Тот, о ком я только что писала, я точно знаю его. Вот он стоит перед моими глазами в лётной форме, улыбается и заговорщически подзывает меня к себе. Мне так хочется подойти к нему. Но воспоминание обрывается, опять темнота.

Я открываю глаза и обвожу взглядом кабинет.

– Я помню Сергея, – говорю я врачу, у которого от услышанного расширяются глаза.

– Да, конечно, вы знакомы. Вот здесь ты сама про это упомянула, – он показывает пальцем в объяснительной на фрагмент, где я писала, что мы виделись в сопровождении сотрудников НИИ ВВС.

– Нет! – вдруг резко отвечаю я, сама того не ожидая. – Мы встречались много раз. Это точно! Но я не помню зачем…

Я закусываю губу, пытаясь понять, какие ассоциации вызывают у меня наши предположительные встречи. Врач, как будто угадав, чем я занимаюсь, громко сообщает мне:

– Сергей – коллега твоего отца и мужа. Он был консультантом по разработке военных самолётов и помогал их испытывать. Скорее всего, он часто заходил к вам в гости…по рабочим, конечно, моментам. Но это было недолго. Всего пару месяцев, а потом он уехал на фронт.

– А чем он сейчас занимается?

Мне хочется узнать как можно больше об улыбающемся мужчине из моего блёклого воспоминания. Я почему-то надеюсь, что у него всё хорошо. Врач медлит с ответом, глаза у него бегают, и меня это нервирует.

– С Сергеем всё хорошо, – наконец-то отвечает он. – Служит в военной части, женился. Насколько мне известно, у него двое детей. Когда мы виделись с ним в последний раз, он просил передать привет тебе и твоему мужу.

Слово «муж» за сегодня звучит уже не первый раз. То есть я замужем?

– А где… Вася? – спрашиваю я тихо и неуверенно. Имя называю почти наугад, не факт, что именно так зовут моего мужа.

Врач расплывается в улыбке. Видимо, ему нравится мой вопрос.

– Василий навещает тебя раз в неделю, обычно по четвергам. Сегодня вторник, поэтому вы скоро увидитесь.

Я киваю в ответ, как будто эта информация что-то проясняет в той путанице, которая творится у меня в голове.

– Мы закончили? – с надеждой спрашиваю я.

– Да-да, АэЛита, ты можешь идти в палату. Тебя проводить? Ты помнишь, номер палаты?

Мужчина в этот момент стоит у меня за спиной и смотрит на мою объяснительную, бегая глазами по строчкам, шёпотом перечитывая написанное. До меня долетают отдельные тихие обрывки слов: «Кучеренко», «нервный срыв», «война», «потеря ребёнка». Начинает тошнить, поэтому я встаю с кресла и быстрее иду к выходу.

– Стой! – вдруг кричит врач мне в спину. Я пугаюсь от его голоса, но останавливаюсь и оборачиваюсь. – Я рад, что ты написала это, – он кивком указывает на исписанный листок. – Теперь всё будет хорошо. Ты скоро поедешь домой.

Он смотрит на меня испытывающее, как будто ждёт какой-то реакции на сказанное, но я не знаю, что ответить кроме:

– А сколько вам лет?

Врач хмыкает, удивлённо подняв брови.

– Пятьдесят восемь, – отвечает он улыбаясь. – А ты думала мне сколько?

Несколько мгновений я колебалась. Не понимаю: нужно ли лукавить или сказать честно.

– Я предполагала, что вам от пятидесяти до восьмидесяти. У вас противоречивая внешность.

Мужчина начинает смеяться, я улыбаюсь ему в ответ. Не помню, чтобы я видела его таким. Хотя, судя по всему, я вообще мало, что могу помнить.

– Я рад, что ты наконец-то выпишешься, – утирая слёзы, говорит он, – но по нашим беседам я буду скучать. Однозначно.