Княжна для Хана

И небо, что было над шатром, стало ниже.

А я – уже не свободна. Даже в сердце. Проклятый. Ненавижу. Однажду я перережу тебе глотку!

Глава 8

Она пришла, когда солнце стояло в зените, и тени от шатров были короткими, как дыхание перед смертью. Я сидела на шкурах, чиня разорванный подол платья – занятие глупое, бессмысленное, но руки должны были что-то делать, иначе они бы задрожали от ярости, что копилась во мне, как яд в змеином зубе.

Полог шевельнулся, и она вошла. Не спросив. Не поклонившись. Не объявив о себе. Вошла, как входит хозяйка в свой дом, как входит царица в покои рабыни.

Саргата.

Я знала, кто она, ещё не видев лица. По поступи – лёгкой, но властной, как у кошки, что идёт по забору между жизнью и смертью. По запаху – тяжёлому, пряному, с медью золота и горечью полыни. По тишине, что окутала шатёр, будто сам воздух понял: встретились две силы, и одна из них лишняя.

Она была красива. Проклято красива, как бывают красивы те, кого боги лепили в гневе, желая показать, что совершенство может быть острее клинка. Волосы – чёрные, с синевой воронова крыла, заплетены в тугие косы, перевитые золотыми нитями. Глаза – как у ястреба, жёлтые, с чёрными зрачками, что впивались в меня, словно хотели высосать душу. Кожа – смуглая, гладкая, как шёлк, что торговцы везут из дальних земель. И в каждом движении – сила, гибкость, опасность.

Она была одета, как подобает дочери военачальника. Халат из алого шёлка, расшитый золотом, обрисовывал каждый изгиб тела, каждую линию, что природа щедро одарила красотой. На шее – ожерелье из золота и яшмы, на руках – браслеты, что звенели при каждом жесте, как колокольчики на могиле. И пояс – широкий, кожаный, с серебряными бляхами, а на нём – кинжал. Не украшение. Оружие.

Она села напротив меня, не спрашивая дозволения, и скрестила ноги по-мужски, как делают всадники у костра. В этом жесте была вызов, насмешка, презрение. Она смотрела на меня, как смотрят на соперницу перед поединком, зная, что победа уже предрешена.

– Значит, ты и есть та самая русская княжна, – произнесла она, и голос её был низким, хрипловатым, как у женщины, что много кричала в страсти или в ярости. – Та, из-за которой весь стан гудит, как растревоженный улей.

Я не ответила. Продолжала чинить подол, делая вид, что её присутствие меня не касается. Но пальцы мои дрожали – от злости, от страха, от желания вцепиться ей в горло и давить, пока не перестанет дышать.

Саргата засмеялась – звук был мелодичный, но холодный, как звон льда по стеклу.

– Гордая, – протянула она. – Это хорошо. Хан любит гордых. Ему нравится их ломать. Медленно. Тщательно. До самого основания.

Я подняла глаза. Впервые взглянула ей в лицо прямо. И увидела – ненависть. Чистую, неразбавленную, как родниковая вода. Ненависть, что жила в ней так долго, что стала частью крови, частью дыхания.

– А ты знаешь, как их ломают? – спросила я тихо, и голос мой прозвучал спокойно, хотя сердце билось, как птица в клетке.

Её глаза сузились. Улыбка стала острее.

– Знаю, – прошипела она. – Потому что была одной из них. Была гордой дурой, что думала – она особенная. Что хан выберет её среди всех. Что станет его единственной женой, матерью его детей, царицей степи.

Она встала, подошла ближе. Так близко, что я чувствовала запах её кожи – горький, с примесью железа и мускуса.

– Но знаешь, что случилось? – продолжала она, наклоняясь ко мне. – Он взял меня. Один раз. Два. Десять. А потом… потом просто перестал замечать. Как перестают замечать изношенную шкуру, старый кинжал, остывший костёр.

В её голосе звучала боль – старая, заскорузлая, как рана, что зажила неправильно. Боль, что превратилась в ненависть и теперь искала, на кого излиться.

– И ты думаешь, – прошептала она, – что с тобой будет иначе? Что твоя белая кожа, твои золотые волосы сделают тебя особенной? Что он полюбит тебя, а не просто возьмёт, как берут всех?

Я молчала. Но внутри что-то сжалось, как кулак. Потому что в её словах была правда. Горькая, жестокая правда, которую я не хотела признавать.

– Он назвал меня своей, – вдруг сказала она, и в голосе её прозвучала тоска. – Шептал мое имя, когда брал меня. Клялся, что никого не было до меня, никого не будет после. А потом… потом появилась другая. И ещё одна. И я поняла – мы все для него одинаковые.

Она выпрямилась, и лицо её стало жёстким, как маска.

– Но ты, – продолжала она, – ты особенная. Не потому, что красивее или умнее. А потому, что чужая. Потому, что взята силой, а не дана добровольно. Ты – его победа над твоим народом, его власть над твоей гордостью. И пока ты сопротивляешься, пока ненавидишь – ты интересна ему.

Саргата села на корточки передо мной, взяла мои руки в свои. Пальцы её были тёплыми, но я чувствовала в них силу – силу, что могла сломать запястье одним движением.

– Но что будет, когда ты сломаешься? – спросила она тихо. – Когда примешь его имя, его веру, его семя? Когда родишь ему сына и будешь смотреть на него глазами, полными любви, а не ненависти? Что будет тогда, русская княжна?

Я попыталась вырвать руки, но она держала крепко.

– Тогда ты станешь, как я, – прошипела она. – Одной из многих. Матерью, что растит детей в тени его равнодушия. Женщиной, что ждёт его милости, как подачки. И он найдёт себе новую – молодую, дикую, полную огня. А ты… ты будешь смотреть, как он ласкает её, и помнить, какой была когда-то.

Она отпустила мои руки, встала. Подошла к краю шатра, где на ковре лежали мои скудные пожитки – гребень из слоновой кости, что мать дала мне в приданое, остатки шёлкового платка, обрывок ленты.

– Красивые вещи, – сказала она, поднимая гребень. – Работа мастера. Наверное, дорогие. Наверное, дороги твоему сердцу.

И вдруг, одним резким движением, сломала гребень пополам. Звук был короткий, сухой, как треск ломающейся кости.

– Вот так, – произнесла она, швыряя обломки к моим ногам. – Вот так он сломает и тебя. Не сразу. Не от злости. Просто потому, что может. Потому, что ты – его вещь, а со своими вещами каждый волен делать что хочет.

Ярость вскипела во мне, как молоко на огне. Я вскочила, готовая броситься на неё, готовая рвать, царапать, бить. Но она только улыбнулась – улыбкой хищника, что довёл добычу до нужного состояния.

– Вот она, – прошептала Саргата. – Вот она, ярость, за которую он тебя и ценит. Береги её, княжна. Без неё ты – ничто.

Она повернулась к выходу, но у самого полога остановилась. Медленно развернулась ко мне.

– Я пришла не просто поговорить, – сказала она. – Я пришла предупредить. И предложить.

Из складок халата она достала что-то, завёрнутое в шёлк. Развернула – и я увидела кинжал. Небольшой, изящный, с рукоятью из резной кости и лезвием, что блестело, как слеза на солнце.

– Красивая смерть, – произнесла Саргата, кладя кинжал на ковёр между нами. – Быстрая. Без мучений. Один удар – и всё закончится. Ты умрёшь княжной, а не рабыней. Гордой, а не сломленной.

Я смотрела на кинжал, и что-то внутри меня дрогнуло. Не от страха – от искушения. Как просто было бы. Как легко. Взять лезвие, провести по горлу – и больше никаких унижений, никакой боли, никакого ожидания того, что будет хуже.

– Подумай, – прошептала Саргата. – Подумай, пока не поздно. Пока в тебе ещё есть то, что делает тебя человеком, а не животным.

Она вышла, не оглянувшись. А я осталась, стоя посреди шатра, глядя на кинжал, что лежал на ковре, как последняя возможность выбора.

Долго я стояла. Так долго, что солнце переместилось, и тени стали длиннее. Я думала о словах Саргаты, о её боли, о её ненависти. Думала о том, что ждёт меня впереди – годы унижений, медленное разрушение того, что составляло мою суть.

И всё же… всё же я не взяла кинжал.

Не от страха смерти. Не от надежды на спасение. А от злости. От ярости, что жгла во мне, как костёр в грозовую ночь. Саргата права – ярость была тем, что делало меня живой. И я не отдам её даром. Не растрачу на лёгкую смерть.

Если мне суждено сломаться – я сломаюсь, сопротивляясь. Если суждено умереть – умру, сражаясь. Но я не подарю ему лёгкую победу. Не дам ему удовольствия смотреть, как я исчезаю от собственной руки.

Я подняла кинжал. Подержала в руках, чувствуя тяжесть, остроту лезвия. А потом спрятала его в складках платья. Не для смерти. Для жизни. С того дня, когда представится возможность использовать его не против себя, а против того, кто сделал мою жизнь адом.

– Спасибо, Саргата, – прошептала я в пустоту. – За предупреждение. И за оружие.

Ветер шевельнул полог шатра, принёс запах степи – горький, пряный, древний. И в этом запахе мне почудился ответ – одобрение духов, что охраняли мой род веками.

Я буду жить. Я буду сопротивляться. И когда придёт время – я буду мстить.

А пока… пока я подожду. Как ждут волки в засаде. Терпеливо. Молча. Готовые к прыжку.

Глава 9

Дождь барабанил по шкурам шатра, как пальцы мертвеца по крышке гроба – настойчиво, глухо, без надежды на ответ. Ночь была чёрная, беззвёздная, словно небо накрыли саваном, и даже луна отвернулась, не желая быть свидетельницей того, что творится под её покровом. Я лежала на шкурах, укутавшись в грубую ткань, что пахла конским потом и дымом костра, и слушала, как капли стучат по коже шатра – каждая как удар сердца, что вот-вот остановится.

Кинжал Саргаты лежал рядом, спрятанный в складках платья, холодный и острый, как последняя надежда. Я касалась его рукояти, чувствуя резьбу по кости, и думала – а что, если она права? Что, если смерть лучше того, что ждёт меня? Что, если достоинство стоит больше жизни?

Но каждый раз, когда пальцы мои сжимались на рукояти, что-то внутри кричало: «Нет! Не сейчас! Не так!» Это был голос той Марьяны, что ещё не сдалась, что ещё помнила вкус свободы и звук отцовского смеха в солнечном дворе дома.

И вдруг – тишина.

Дождь не стих – он просто перестал существовать. Как если бы весь мир затаил дыхание. Как если бы сама смерть подошла к порогу и остановилась, раздумывая, войти ли ей.

Полог шевельнулся. Беззвучно. Как крыло ночной птицы.

И он вошёл.

Хан.

Не топая сапогами. Не гремя оружием. Он вошёл, как входит туман – неслышно, неотвратимо, окутывая всё собой. В тусклом свете масляной лампы его фигура казалась не человеческой – тенью, отлитой из металла и ночи. Широкие плечи, узкие бёдра, руки, что могли сломать шею одним движением. И глаза… Господи, эти глаза!

Чёрные, как провал между мирами. Глубокие, как колодец, в который бросают проклятия. В них не было ни злобы, ни страсти – только спокойная, ледяная уверенность хищника, что знает: добыча никуда не денется.

Я не шевельнулась. Лежала, как мёртвая, надеясь, что он подумает – я сплю, и уйдёт. Но сердце моё билось так громко, что, казалось, весь стан слышит его стук. А дыхание… дыхание предало меня. Оно участилось, стало поверхностным, как у зверя, загнанного в угол.

Он остановился у входа, не двигаясь с места. Просто стоял и смотрел. И в этом взгляде была такая власть, такая непреодолимая сила, что я чувствовала, как она давит на меня, как камень на грудь утопленницы.

– Не притворяйся, – сказал он тихо, и голос его прокатился по шатру, как гром перед бурей. – Я знаю, что ты не спишь.

Я сжала веки ещё крепче, вцепившись в надежду, что он ошибается. Но он засмеялся – звук был низкий, хрипловатый, как рычание волка над поверженной жертвой.

– Сердце твоё бьётся, как у пойманной птицы, – продолжал он, делая шаг вперёд. – А дыхание… дыхание выдаёт страх. И что-то ещё.

Ещё шаг. Половицы под ним не скрипнули – как если бы сама земля боялась его потревожить.

– Гнев, – произнёс он с довольной усмешкой. – Ярость. Ненависть. Вот что я чувствую. Вот что делает тебя… интересной.

Я больше не могла лежать неподвижно. Рывком села, откинув волосы с лица, и посмотрела на него. Прямо. В глаза. И в этом взгляде была вся моя ненависть, вся боль, вся ярость, что копилась во мне с того дня, как он убил моего жениха.

– Вот так лучше, – одобрил он. – Теперь я вижу огонь. Теперь я вижу ту, за которой пришёл.

Он подошёл ближе. Так близко, что я чувствовала запах его кожи – терпкий, мужской, с примесью железа и дыма. Запах войны. Запах смерти. Запах того, кто привык брать то, что хочет, не спрашивая дозволения.

– Знаешь, – сказал он, опускаясь на корточки передо мной, – я мог бы взять тебя в первую же ночь. Мог бы сломать, как ломают ветку. Но где в этом удовольствие? Где азарт охоты?

Рука его поднялась, медленно, неотвратимо, как восходящее солнце. Я хотела отшатнуться, но словно корни проросли в земле – не могла сдвинуться с места. Его пальцы коснулись моей щеки – не больно, не грубо, но с такой властностью, что кожа вспыхнула, как от ожога.

– Я хочу, чтобы ты сама пришла ко мне, – прошептал он. – Чтобы сама легла подо мной. Чтобы сама позвала меня. И это случится, русская княжна. Непременно случится.

– Никогда! – вырвалось у меня, и голос прозвучал хрипло, сорванно, как крик ворона над полем боя. – Никогда, собачий сын! Скорее умру!

Он улыбнулся – улыбкой волка, что слышит блеяние овцы.

– Смерть… – протянул он задумчиво. – Да, это было бы проще. Для тебя. Но не для меня. Мне нужна живая женщина, а не красивый труп.

Его рука скользнула к моему горлу, обхватила шею. Не сжимая, не душа – просто держа. Показывая, что может задушить в любой момент, но пока… пока просто играет.

– Ты пахнешь страхом, – прошептал он, наклоняясь ближе. – И гневом. И чем-то ещё… чем-то, что ты сама не понимаешь.

Лицо его было так близко, что я видела каждую морщинку, каждый шрам, каждую складку кожи, обветренной степными ветрами. Видела, как движутся его губы, когда он говорит. Чувствовала его дыхание на своём лице – горячее, тяжёлое, пропитанное ароматом крепкого вина и металла.

– Пахнешь женщиной, – добавил он. – Той, что ещё не знает своей силы. Но узнает. О да, узнает…

Я рванулась было в сторону, но его рука на моём горле стала крепче. Не больно – но неумолимо. Как железный ошейник.

– Куда торопишься? – усмехнулся он. – Мы только начинаем знакомиться.

Свободной рукой он коснулся моих волос, провёл пальцами по прядям, будто изучая текстуру, цвет, длину. Как торговец изучает товар перед покупкой.

– Красивые, – констатировал он. – Как золото. Как спелая пшеница под солнцем. У нас, в степи, таких волос не увидишь.

Он намотал прядь на палец, потянул – не больно, но ощутимо. Показывая, что может выдрать клок, если захочет.

– А кожа… – его голос стал ещё тише, интимнее. – Белая, как снег. Нежная, как лепесток розы. И такая тонкая… под ней видно, как течёт кровь.

Палец его проследил по моей щеке, спустился к подбородку, к шее. Я дрожала – не от холода, а от ярости, что не могла ничего сделать. От бессилия. От страха перед тем, что будет дальше.

– Не трогай меня, нечестивый! – прошипела я. – Не смей касаться!

Он засмеялся – звук был весёлый, искренний, как у ребёнка, получившего новую игрушку.

– Нечестивый? – переспросил он. – Это новое слово. Мне нравится. А что ещё ты можешь сказать? Какими ещё именами наградишь?

– Псина степная! – выплюнула я. – Сын шакала! Поганая тварь!

С каждым словом его улыбка становилась шире.

– Ещё, – потребовал он. – Говори ещё. Мне нравится, как звучит твой гнев.

– Да будь ты проклят во веки веков! – закричала я, срываясь на визг. – Да сгори в аду! Да сожрут тебя черви ещё при жизни!

– Вот теперь хорошо, – одобрил он. – Теперь ты живая. Теперь ты настоящая.

Он отпустил мою шею, встал. Я тут же отползла в угол шатра, как раненый зверь, готовый броситься, если враг подойдёт слишком близко.

– Запомни этот миг, – сказал он, глядя на меня сверху вниз. – Это только начало. Ты ещё узнаешь, что значит принадлежать мне. Телом. Душой. Каждым вздохом.

Он повернулся к выходу, но у самого полога остановился.

– А пока… – протянул он, не оборачиваясь, – пока ты можешь ненавидеть. Можешь проклинать. Можешь мечтать о смерти – моей или своей. Но помни: каждый день ты становишься немного более моей. Каждую ночь. Каждый час. И однажды… однажды ты сама протянешь ко мне руки.

– Никогда! – крикнула я ему вслед. – Слышишь, степной волк? Никогда!

Но он уже исчез во тьме, растворился, как дым. А я осталась одна, дрожащая, злая, с привкусом крови во рту – прикусила губу от ярости.

Рука моя нащупала кинжал Саргаты. Сжала рукоять так крепко, что костяшки побелели. И в этот момент я поняла – она ошибалась. Это оружие не для смерти. Это оружие для жизни. Для той минуты, когда я смогу вонзить его в сердце этого зверя.

– Жди, – прошептала я в пустоту. – Жди, сын проклятых степей. Твой час придёт. И тогда ты поймёшь, что значит боль.

Дождь снова застучал по шкурам шатра, но теперь этот звук не пугал меня. Это была музыка. Песня мести, что зарождалась в моём сердце.

Я буду ждать. Буду терпеть. Буду ненавидеть.

И когда придёт время – я буду готова.

Глава 10

Утро встало над степью кровавым, будто небо истекало, не в силах больше смотреть на то, что творится под его сводом. Солнце поднималось не как благословение, а как приговор – красное, злое, оно жгло глаза и обещало день, полный боли. Ветер гнал по траве тени облаков, но даже они казались тёмными, зловещими, как предчувствие беды.

Я сидела в шатре, завернувшись в шкуры, что пахли дымом и чужим потом, и слушала звуки просыпающегося стана – лай собак, ржание коней, грубые голоса мужчин, что уже готовились к новому дню войны. Где-то скрипели повозки, звякало оружие, кто-то затягивал протяжную степную песню – обычная утренняя суматоха кочевого стана.

Но что-то в воздухе было не так. Чувствовалось напряжение, словно натянутая тетива лука. Воины говорили тише обычного, движения их были осторожными, настороженными. И в этой настороженности чувствовался страх.

Всю ночь после его вчерашнего визита я не спала. Сидела в углу, сжимая кинжал Саргаты – тот самый, что она оставила мне в качестве искушения, – и чувствовала, как на коже ещё горят следы его взгляда. Как будто он оставил на мне клеймо – невидимое, но жгучее, напоминающее: ты под моим прицелом.

Вчера он вошёл в мой шатёр как хозяин в свой дом. Смотрел на меня долго, молча, изучающе. Потом произнёс только одно слово: "Завтра" – и ушёл. Но в этом слове было столько обещаний, что кровь застыла в жилах.

Завтра что? Завтра он возьмёт меня силой? Завтра начнёт ломать мою волю? Завтра покажет, что я всего лишь вещь в его руках?

Я провела ночь, готовясь к худшему. Проверяла остроту кинжала, прикидывала, куда лучше ударить, чтобы нанести максимальный ущерб. Думала о том, хватит ли у меня духа повернуть клинок против себя, если он попытается сделать со мной то, что делают с пленницами.

"Господи, – молилась я в темноте, – дай мне силы не сломаться. Дай мне умереть с честью, если придётся умирать."

Но молитвы не унимали дрожи в руках. Не избавляли от страха. Не заглушали голоса в голове, что шептал: "А что, если он не собирается убивать? Что, если у него другие планы?"

А утро принесло нечто страшное.

Сначала я услышала крики. Не радостные боевые клики, не команды командиров – а что-то другое. Полные боли и ужаса звуки, от которых кровь стынет в жилах. Что-то происходило в стане, что-то, от чего даже привычные к жестокости воины цепенели.

Через полог доносился шум – топот ног, возбуждённые голоса, лязг оружия. А над всем этим – протяжный вой, похожий на плач раненого зверя. Человеческий голос, доведённый до предела боли.

Любопытство заставило меня подойти к краю шатра и приподнять полог. То, что я увидела, заставило сердце екнуть и провалиться в пятки.

В центре стана образовался круг. Воины стояли плотной стеной, но я видела между их спинами происходящее. И это зрелище навсегда врезалось в память.

Молодой воин – тот самый, что вчера пытался подать мне воду, когда я проходила мимо коновязи. Совсем мальчишка, лет восемнадцати, с добрым лицом и честными глазами. Он стоял посреди круга, образованного соплеменниками, и уже одна рука его висела неестественно, согнутая под страшным углом.

Лицо было белое, как полотно, губы сжаты до крови, чтобы не закричать от боли. Пот градом катился по лбу, но парень держался – не плакал, не молил о пощаде. Только глаза… в глазах была такая мука, что смотреть было невозможно.

Рядом с ним стояли двое здоровенных воинов – палачи по приказу хана. В руках у одного была дубина, у другого – что-то вроде молота. Они работали методично, без злости, как мясники на бойне.

Хан стоял в стороне, спокойный, как каменный идол. Не он сломал руку – это сделали по его приказу, тихо, без лишнего шума, пока я спала в неведении. Но теперь он демонстрировал результат всему стану, как урок, который должен запомнить каждый.

– Боль уходит, – сказал он негромко, но голос его разносился по стану, как удары похоронного колокола. – А урок остаётся навсегда.

Он повернулся, окинул взглядом собравшихся воинов, и все, до единого, опустили головы. Даже самые бывалые, покрытые шрамами ветераны, избегали его взгляда.

– Пусть каждый запомнит, – продолжал хан, и в голосе его звучала сталь. – То, что принадлежит мне, неприкосновенно. Кто посмеет протянуть руку к моему имуществу – потеряет эту руку. И не только её.

Он кивнул палачам. Те выволокли вперёд тяжёлую колоду – кусок дерева с выемкой посередине, явно предназначенный для одной цели.

– Отрубить ему руки! – приказал хан тем же спокойным тоном, каким заказывают еду. – Сейчас! При всех!

– Нет… Нет! – закричал несчастный, и голос его сорвался на визг отчаяния. – Хан, пощади! Я не хотел… я только воды дать…

Но его уже хватали, тащили к колоде. Парень сопротивлялся отчаянно, как загнанный зверь, но силы были неравны. Его прижали к земле, затем с силой ударили по затылку – он обмяк, но сознания не потерял.

Руку положили на колоду. Взмахнули топором…

Меня стошнило. Прямо здесь, у входа в шатёр, на глазах у всех. Желудок вывернулся наизнанку, а перед глазами поплыли чёрные круги. Но оторваться от происходящего не могла – смотрела, как завороженная, на эту живую демонстрацию его власти.

Крик парня был нечеловеческим. Он выл, как раненый волк, а кровь хлестала из культи, пачкая землю и одежду палачей. Но они уже тащили вторую руку к колоде.

– Довольно! – не выдержала я и выскочила из шатра. – Хватит! Он же умрёт!

Воины расступились, глядя на меня с изумлением и страхом. А хан медленно повернулся в мою сторону. И улыбнулся – холодно, торжествующе.

– А, сайхан, – произнёс он с довольством. – Как раз вовремя. Урок ещё не закончен.

Он кивнул палачам. Второй удар топора прозвучал как гром. Парень потерял сознание – от боли, от потери крови, от ужаса. А может, от милости божьей, что не заставила его видеть собственные отрубленные руки.

Я шмыгнула в шатер. Запахнула вход и прижала руки к бешено бьющемуся сердцу.

Полог распахнулся резко, властно, и он вошёл. В свете утреннего солнца он казался ещё больше, ещё опаснее. На его одежде были пятна крови – не его крови, а того несчастного парня. И он не пытался их скрыть. Наоборот – носил как украшение, как напоминание о своей власти.

Взгляд его был тяжёлый, голодный, как у хищника, что долго выслеживал добычу и наконец загнал её в угол.

– Видела? – спросил он ещё раз, закрывая за собой полог.

Я всё ещё молчала, прижавшись к дальней стене шатра. Хотелось спрятаться, исчезнуть, провалиться сквозь землю – куда угодно, лишь бы не видеть его довольного лица.

– Видела, – повторил он терпеливо. – Хорошо. Значит, поняла урок.

Подошёл ближе, и я почувствовала его присутствие всем телом – как удушающее тепло, как надвигающуюся грозу. От него пахло кровью, потом, кожей – запахи войны и смерти, что следовали за ним, как тень.

– Это был добрый мальчик, – сказал он задумчиво, словно рассуждая о погоде. – Храбрый. Из тех, кто умирает за товарищей. В бою он мог бы стать хорошим воином. Жаль было его калечить.

– Тогда зачем? – вырвалось у меня, и голос прозвучал хрипло от ужаса.

– Чтобы ты поняла цену чужого сострадания, минии дагина, – ответил он, и незнакомое словосочетание прозвучало как ласка и угроза одновременно. – Каждый, кто попытается тебе помочь, заплатит. Кровью. Болью. Жизнью.

"Минии дагина" – "моя дорогая", как я поняла уже. Но в его устах это звучало как клеймо, как печать собственности.

Он протянул руку и коснулся моей щеки. Я дёрнулась, но некуда было отступать – за спиной была стена шатра. Он поймал моё лицо в ладони – крепко, но не больно. Большие, сильные руки, покрытые шрамами и мозолями, но удивительно тёплые.

– В следующий раз это будут не руки, – прошептал он, приближая лицо к моему. – Это будет жизнь. Понимаешь?