Спасение ведьмы

2

Он стоял, опершись рукою об оконный косяк и курил. В уютно натопленный кабинет пробирался морозный воздух; создав в тепле ветерок, играл с новогодней мишурой, что развешана на шкафах, проказливо шелестел бумажками на директорском столе, ерошил начавшие седеть волосы. Через открытое окно вместе с ледяным ветерком в кабинет залетали детский гомон, скрип качели, перекличка ворон, монотонный металлический стук, окрики и брань воспитательницы.

«Смирнов! Отпусти её, чёрт дебелый! Отпусти, я сказала, а то башку твою безмозглую оторву!»

Это было непедагогично, но с таким контингентом по-другому – никак.

Он выпустил дым в окно. Заснеженный дворик. Покрытые инеем детская горка, качели, лесенки. Деревянные крокодил Гена и Чебурашка с шапками снега на головах. Над воротами – нарисованный собственными усилиями транспарант с надписью «С новым 2004 годом!»

Во дворике копошилась шумная ребятня. Самая обычная ребятня, как могло бы показаться на первый взгляд. Но это только на первый…

Вот мальчик, что сидит на снегу и монотонно лупит лопаткой по брёвнышку. Это Вадик. Он делает это часы напролёт – лупит чем-нибудь по чему-то. Он делает это почти постоянно, если не ест или не спит. Опять шапку сбросил. На улице довольно морозно, но воспитательница не реагирует. За сегодняшнюю прогулку он сбросил её раз двадцать, не меньше. Сбросит и в двадцать первый. У Вадика умственная отсталость в степени идиотии.

Вот ещё один мальчик в розовой курточке. Носится по двору, брызжет слюнями, выкрикивая, как оглашенный, нечленораздельное «Воу! Воу!» Носится хаотично, бесцельно, зигзагами, сбивая с ног всех детей, что помельче него. У мальчика косящие, узкие маленькие глаза, плоские нос и лицо, вечно открытый рот с высунутым языком. Это Вася Смирнов, тот самый, который только что таскал Марфу по снегу за волосы и получил нагоняй от Елизаветы Петровны. У Васи синдром Дауна и умственная отсталость в степени имбецильности.

А вот и сама Марфа – худющая девочка в сером пальтишке, – притулилась на корточках на самом краю площадки и ковыряет палочкой снег. В отличие от Васи, Марфа не доставляет хлопот: тихая, неактивная молчунья, всегда предпочитающая одиночество. Если у Васи глаза крохотные, то у Марфы огромные, выпученные, словно у аквариумной рыбки телескоп. Такое впечатление создаётся оттого, что у девочки очень маленькая голова; кажется, что у неё почти полностью отсутствует лоб, и волосы начинают расти прямиком над бровями. Когда Марфа улыбается (а делает она это редко), становятся видны её большие и редкие зубы, покрытые коричневым, как жжённый сахар, налётом. У Марфы микроцефалия и имбецильность.

Впрочем, не все воспитанники дома-интерната для слабоумных детей отличались столь нестандартной внешностью и поведением. Были среди них и добродушные, управляемые и спокойные, общительные ребятишки. Симпатичные мальчики и красивые девочки. Порой даже очень красивые девочки в возрасте до восемнадцати лет…

Он раздавил окурок в пепельнице в форме сердечка. Из директорского окна, что на третьем этаже, вся передняя часть двора просматривалась, как на ладони. Он видел, что нескладный рослый паренёк, прилипнув к забору из сетки-рабицы о чём-то шепчется с девочкой с той стороны. Вот она что-то просовывает ему через сетку. Должно быть, конфетку или жвачку. Точно. Парнишка мусолит в руках полученное, бросает обёртку на снег и отправляет гостинец в рот.

Парнишку зовут Анатолием, ему четырнадцать лет, но выглядит он на все восемнадцать. Акселерат. У Толика лёгкая степень дебильности. Он добродушно-ласков, приветлив, доверчив, легко поддаётся внушению. Толик умеет читать и писать, умеет считать в уме. Его даже иногда отправляют в город, с разными поручениями. Видимо, так он и познакомился с этой девочкой за забором. Но на лицо парень форменный Квазимодо. Выдающиеся далеко вперёд, как у питекантропа, надбровные дуги, глубоко посаженные рыбьи глаза, причём один из них расположен выше другого. Огромный картошка-нос, квадратная, скошенная нижняя челюсть, большущие, оттопыренные лопухи-уши. Как эта девчонка не испугалась такого монстра? Толик, как и многие здесь, сирота. Мать от него отказалась ещё в роддоме.

Сетка-рабица не лучшее ограждение для такого места. Если бы не некие обстоятельства здесь стоял бы забор из более надёжного материала. Директор озабоченно поиграл желваками. Толян, он хоть существо покладистое и беззлобное, но у этих дебилов лишь две доминанты: пищевая да половая. Как бы не вышло чего, хлопот потом не оберёшься.

«Елизавета Петровна! – крикнул он воспитательнице. – Всё, прогулку заканчиваем. И Ромео нашего от забора отлепи, – он указал на Толика. – Лопату ему в руки, и пусть снег убирает».

Дети, понукаемые хрипловатым баском Елизаветы Петровны нестройной гурьбой, потянулись с площадки. Кто прихрамывая, кто покачиваясь, кто приволакивая за собою непослушную ногу.

Ошибки природы, балласт человечества, – думал он, глядя на них. Жизнь недостойная жизни. «Идиоты не имеют права на существование». Кто же это сказал, Гитлер или Ганс Гюнтер? Рейхсканцлер идиотов последовательно уничтожал. Спартанцы избавлялись от младенцев, которых даже он счёл бы достойными жизни. Влад Цепеш – небезызвестный граф Дракула, сжигал слабоумных, заперев в теремах: «Пусть не будет больных и увечных в земле моей, пусть не докучают они людям и не страдают сами». Современный же мир играет в гуманность. Ну-ну…

Директор закрыл окно. Заложив руки за спину, прошёлся к столу. Уселся в новенькое вращающееся кресло. Поглядел на часы на стене. Часы показывали половину одиннадцатого. Через полчаса в его вотчину пожалуют гости. Важные гости. А что касается ущербных его подопечных, что ж, они должны приносить хоть какую-то пользу. Хотя бы ему. Он имеет на это право.

Несколько раз подбросив в руке резинового чертёнка – брелок-талисманчик, приносящий удачу, директор набрал по внутреннему телефону заведующую отделением психолого-педагогической помощи.

– Аделаида Васильевна, получасовая готовность. Всех отобранных в большую игровую.

– Понято, Григорий Иванович.

Сегодня в интернат прибудет целая делегация. Серьёзные чиновники во главе с самой Коржиной – министром социальной политики области. Будет замдиректора химкомбината. Будут те, кого ныне принято величать «представители бизнеса»: президент акционерного общества, парочка директоров ООО с солидным уставным капиталом, владелец сети ресторанов семейной кухни. Будут те, кого Григорий Иванович за глаза называл прихлебателями – представители благотворительных фондов. Будет даже один известный на всю страну режиссёр. Все они потенциальные спонсоры. Ведь это так модно и выгодно – демонстрировать заботу об убогих и сирых.

Когда кортеж из нескольких дорогих авто и двух микроавтобусов подкатил к неказистым воротам детского дома, встречающие были во всеоружии. Наиболее адекватные и миловидные воспитанники в сопровождении сотрудников и с директором в первых рядах, выстроились у входа. Люба Митрофанова – тоненькая, редкой красоты, шестнадцатилетняя девушка, на которую в честь данного случая надели кокошник, поднесла гостям хлеб-соль на расшитом красными узорами полотенце.

По взмаху руки Аделаиды Васильевны дети хором проговорили сочинённое лично директором четверостишие.

Мы – это будущее

Мы ваше потом.

Рады приветствовать!

Заходите в наш дом!

Григорий Иванович, широко улыбаясь, пожал руку каждому из прибывших. Рукопожатие с Коржиковой длилось на мгновение дольше, чем с остальными. За это время она успела ему шепнуть: «это твой шанс, Гриша», а он незаметно подмигнуть ей в ответ.

«Милости просим! Милости просим!» – директор, радушно кланяясь, прижав одну руку к груди, а другой указывая на входную дверь, приглашал всех войти.

Проведя по длинному коридору, гостей отвели в просторную, внушительных размеров комнату, которая именовалась здесь «большой игровой». Она служила разным целям: была игровой зоной, местом проведения утренников и собраний, комнатой отдыха, учебным классом. Вдоль стен, выкрашенных в спокойные тона, располагались этажерки с детскими поделками, стенды с рисунками, магнитные доски, пестрящие налепленными на них разноцветными буквами; сидели плюшевые медведи и мягкие огромные ежи; лежали шары-прыгуны всех размеров и цветов радуги; стояли розовые софы, сиреневые пуфы, уютные малиновые кресла. Пол был укрыт ковровыми дорожками. На свежих занавесках красовались весёлые попугайчики. В большом аквариуме резвились золотые рыбки. По центру, сверкая гирляндами, гордо высилась роскошная новогодняя ёлка. Всё в этой комнате выглядело идеально новым, чистым, образцово-показательным. Директор позаботился о том, чтобы лучшее убранство дома было сосредоточено именно здесь.

За расставленными в шахматном порядке круглыми столиками, сидели дети разных возрастов. С усердием муравьёв, дети лепили, рисовали и вышивали. Кто-то выстраивал из кубиков слова, кто-то пытался сложить мозаику, кто-то клеил в альбом полоски цветной бумаги, а кто-то, к тщательно скрываемому неудовольствию персонала, просто считал ворон.

«Вот наши сокровища, – директор обвёл руками большую игровую. – Вот наша радость и наши слёзы».

«Здравствуйте, дорогие гости!» – ответил нестройный хор детских голосов, повинуясь жесту директора.

«Продолжайте заниматься, ребята», – сказал директор, обращаясь к воспитанникам.

«Вот так мы живём», – сказал директор, обращаясь к гостям.

Марфа, высунув от старания язычок, лепила из пластилина то, что должно было стать медведем. Выходило неважно. Пальчики не желали слушаться, но девочка не сдавалась.

– Все наши дети особенные, – продолжал Григорий Иванович. – Я имею ввиду вовсе не некоторые их ограничения, а то, что каждый из них – личность, со своей уникальной историей, со своим неповторимым характером, со своими мечтами, со своими талантами. Да! Все наши дети талантливы. Просто надо этот талант разглядеть и раскрыть.

– Вот наша Марфа, – директор погладил рукою волосы на её маленькой голове. – Марфа занимается лепкой. Так мы развиваем тонкую моторику. Что ты лепишь, милая моя? Медвежонка? Марфа у нас знает все буквы. Это уже огромное достижение при её заболевании. Но мы на этом не остановимся. Я уверен Марфа со временем освоит и чтение, и письмо. Да, моя девочка?

– А этого молодого человека зовут Анатолий. – Директор подошёл к парню, тому самому, которого час назад застукали у забора. Парень сидел на диване и споро орудовал спицами, довязывая носок. – Как видите, Толик вяжет. Но этот талант у него не единственный. Наш Толик одарённый художник. Его работы на наших стендах. Вы можете ознакомиться. Милости просим! Мы всегда думаем о будущем трудоустройстве наших воспитанников. Толик станет у нас маляром. А если будет очень стараться, то освоит специальность художника-оформителя. Да, Толик? Ты же будешь стараться?

Гости разбрелись по большой игровой, разглядывая стенды и заводя разговоры с детьми. Директор, будто бы невзначай, оказался рядышком с Коржиной.

Коржина Коржина… Далеко пошла. Всего сорок с хвостиком, а уже министр. А ведь когда-то сидели на одной институтской скамье. Приятели по универу. Теперь она министр, а он всего лишь руководит богадельней. Ничего. У каждого свой путь, и у каждого своё время. Он умеет ждать.

Стараясь не показать, что она с ним на короткой ноге, держась подчёркнуто официально, Коржина тихонько сказала ему: «Ты в основном зама окучивай. По моим данным химкомбинат больше всех отстегнуть готов».

– Все наши ребятишки остро нуждаются в современных средствах реабилитации, – продолжил свою речь Григорий Иванович, глядя при этом на замдиректора химкомбината. – Нам нужны специализированные тренажёры, новое оборудования для кабинета физиотерапии. Хотим организовать солевую комнату – у многих наших детишек сопутствующие лёгочные заболевания. Необходимо открыть отделение профподготовки. Нужен компьютерный класс. Нам нужно…

Григорий Иванович прервался. Прервался оттого, что «химик» отвлёкся. А отвлёкся он потому, что в большую игровую вошла Люба Митрофанова. В руках Любы опять был поднос. Но на этот раз не с караваем, а с керамическими кругляшами с продетыми сквозь них яркими лентами, отчего кругляши были похожи на наградные медали, что вручают победителям соревнований.

– А это наши сувениры в подарок вам, дорогие гости, – сказал директор, – на память о вашем посещении. Наши ребята сами их изготовили.

– А это наша Люба, – добавил Григорий Иванович, видя, как замдиректора уставился на девчонку.

Люба и впрямь была более чем хороша. Высокая, грациозная, в обтягивающих брючках и топике, она казалась девушкой весьма созревшей – с оформленной попкой и не по годам развитой грудью.

– А кем Любочка хочет стать? – к ней подскочил одетый, как попугай мужчина.

«Это тот самый режиссёр, наверное», – подумал Григорий Иванович.

– Люба станет швеёй-мотористкой, – поспешила ответить за девушку Аделаида Васильевна.

– Ну, может быть, мы всё же у самой Любы спросим? – не унимался киношник. – Кем ты хочешь стать, Люба?

– Манекенщицей, – ответила девочка, опустив голову и покраснев.

Замдиректора сдержанно рассмеялся, а вместе с ним и Коржикова, и все остальные. Не смеялась лишь Аделаида Васильевна.

– Может быть, моделью? – переспросил режиссёр.

– Да. Моделью, – закивала головой Люба. – И манекенщицей тоже…

Все опять рассмеялись. И даже Аделаида Васильевна улыбнулась.

– А хотела бы в кино сняться? – вдруг задал вопрос фильмодел.

– Да! – Любины глаза загорелись, и она тут же опять покраснела, смутившись.

– Вот подрастёшь, я тебя обязательно в фильме сниму.

«Как же! Снимешь ты», – подумал Григорий Иванович.

Замдиректора химкомбината умилительно улыбался. Григорий Иванович облегчённо вздохнул. И в тот самый миг грянул звук. Звук, который напоминал сирену. «Воу-воу-воу!» – раздавалось в большой игровой. Это Вася Смирнов метеором нёсся по комнате. Сметя на своём пути детскую инвалидную коляску, два стульчика и слона-каталку, он с разбегу врезался головой в пах замдиректора. Тот скривился и закряхтел.

«Чёртов урод, чтоб ты сдох!» – выругался про себя на Смирнова Григорий Иванович. И тут же подхватил Васю на руки.

– Вася! Васенька. Всё хорошо. Успокойся, малыш. – Директор прижимал ребёнка к своей груди. – Извините, пожалуйста! – он обращался к «химику». – У мальчика нестабильная психика, расторможенность… Нам не хватает современных лекарств, нам нужно организовать комнату релаксации, нам нужно…

– Поможем, поможем, Григорий Иванович, – закивал головой замдиректора.

Когда делегация отъезжала, и гости рассаживались по машинам, Коржикова чуть задержалась, отведя директора интерната в сторонку: «Могу тебя порадовать, Гриш. Химкомбинат даёт добро на пожертвования. Сумма тебя удовлетворит».

Вечерело. Он стоял на крыльце центрального входа. Шёл мелкий предновогодний снежок. Пахло свежестью и кислой капустой из кухни. Сегодня был хлопотный, но удачный день, который можно смело ставить себе в зачёт. Немного портит настроение только то, что этот придурок с мурлом Квазимодо опять милуется с девчонкой из-за забора. Да, сетка-рабица – это, конечно, не то, что здесь нужно.

Но сетка-рабица здесь потому, что деньги на более сносный забор, осели в его кармане. Как и деньги на новый спортзал, на бассейн, на реабилитационную комнату… Ну, не только в его. В деле ещё Аделаида Васильевна и Елизавета Петровна. А также главбух. Куда ж без него? Должен же балласт человечества приносить какую-то пользу. Хотя бы кому-то.

Широким шагом он направился к беседующей через сетку парочке.

– Жовнов! Ты какого чёрта опять тут делаешь, урод хренов!

Толик вздрогнул. Вжал голову в сутулые плечи. Девочка попятилась и припустилась бежать по улице прочь.

– Слышишь, урод! – он схватил мальчишку за шиворот и что есть силы встряхнул. – Ещё раз тебя здесь увижу, отправлю в холодный бокс. Ты хочешь в холодный бокс?

Толик побледнел, затрясся всем телом, помотал головой.

– Пшёл вон отсюда!

Толик мгновенно скрылся. А он ещё долго смотрел вслед удаляющейся вдаль по улице девочке, думая: «Девчуля красивая. Сколько ей? Лет десять, наверное. Годков через пять появятся попка и талия, вырастут грудки. Роскошная будет кукла. Даже Любе до такой далеко. Много охотников на неё появится. Да я бы и сам поохотился, – он вздохнул, – будь она в моей юрисдикции…»

3

Сквозь раннюю темноту зимнего вечера, мимо пёстрых витрин и нагромождённых вдоль обочин сугробов, мимо холодных громад новостроек, мимо прихваченных январским морозцем прохожих, двигаясь в плотном потоке машин, Инин вёл свою роскошную «Ауди А8L» в те места, где деревья были большими. Когда-то были большими. Туда, где, казалось, было вечное лето. Где в другой жизни, миллион лет назад, бабушкина однушка в хрущёвке, всегда пахнувшая сдобными булочками и ещё чем-то вкусным, представлялась ему волшебным дворцом, полным чудес и открытий. Каждая, на первый взгляд, заурядная вещица превращалась в бабушкиных устах во что-то безусловно диковинное. Обычное сито в ловушку для снов, полинялый и ветхий платок в скатерть-самобранку, которая не работает лишь потому, что позабыто к ней заклинание, а старая скалка – в волшебную палочку. Да и сам Виталя, если послушать бабушку, не просто обычный мальчик. Он маленький чародей и волшебник, только люди об этом не знают. Да никто и не должен знать, потому что это их с бабушкой тайна.

– Инин, а что бы делал, если б ты точно узнал, что жить тебе осталось пару недель? – вдруг спросил сидящий рядом, на пассажирском сидении Светлаков. Это было вполне в его стиле, ни с того ни с сего вдруг ошарашить вопросом, которого ты совершенно не ждал.

– А ничего бы я не делал, – ответил Инин, не поведя бровью. – Моя жизнь никак бы не поменялась. Так же ходил бы на свою работу поганую. В пятницу, как обычно, бухал бы с тобой, в субботу навестил бабку, в воскресенье валялся бы дома с книгой. К чему дёргаться, если всё равно ничего изменить не можешь? К чему дополнительный стресс от изменения привычного уклада жизни? Как там у Пушкина? «Привычка свыше нам дана, замена счастию она».

– Скучный ты человек, Инин. А знаешь, что бы я делал? Тут же бросил работу, против которой, я в отличие от тебя, ничего не имею. Первую неделю провёл бы с семьёй. Накупил бы Вальке духов и платьев, спиногрызам своим – гаджетов всяких. А на второй неделе подался бы я в Непал, в Гималаи.

– Ой, Юра, банально-то как. – зевнул Инин.

– Плевать, что банально, – продолжал Светлаков. – Напросился бы к монахам в пагоду, что высоко-высоко в горах. Крутил бы молитвенные барабаны, пел бы мантры, думал о вечном, или вообще бы ни о чём не думал, а просто был… А в последний свой день отправился бы на восхождение. Поднялся бы высоко-высоко, туда откуда весь мир на ладони. И всё. И ушёл в нирвану.

– Ждут там тебя, в нирване! – Инин, включив поворотник, перестроился в другой ряд. – Кстати, не выйдет у тебя ничего, Светлаков. В Непал виза нужна, а за неделю ты её не получишь.

– Скучный ты человек, Инин, – повторил Светлаков. – Вот вроде всё у тебя, чтобы быть счастливым, а ты… – он махнул рукой.

– А мне по фигу.

– Да знаю я, что тебе пофигу. Только не так, как просветлённому, свободному от привязанностей: тот пребывает в покое и радости. Тебе же, Инин, как-то постыло пофигу.

– Согласен. И что теперь?

– Ты непрошибаем. И зачем я только с тобой общаюсь?

– Вот затем и общаешься, что непрошибаем, – улыбнулся Инин. – Я-то зачем с тобой?

– А потому что я мудр, как Сенека, – сказал Светлаков. Оба расхохотались.

Они дружили с детского сада. Жили в одном дворе. Десять лет просидели в школе за одной партой. После Светлаков поступил в медицинский, Инин – на экономический факультет. В свои тридцать пять, Инин дорос до должности главного бухгалтера в нефтяной компании, Светлаков – до заведующего отделением в городской психбольнице. Инин проживал один в новой элитной квартире, за которую уже выплатил ипотеку, Светлаков с женой и детьми – в старой малогабаритке, оставшейся в наследство от дедушки. Встречаться по пятницам они начали лет пять назад. Как-то само собой так получилось. Незаметно это стало их ритуалом, отменить который мог лишь истинный форс-мажор. Встречались всегда на нейтральной территории. В малюсенькой квартирке Юрия, при наличии домочадцев, поговорить по душам было сложно, а к себе Инин не пускал никого. Он и с женщинами встречался в гостиничных номерах. «Мой дом – моя крепость». Пустить в свой дом для него означало пустить в свою душу, а вход туда был заказан для всех. Даже Светлаков допускался только в переднюю. Светлаков это знал, и не обижался. Он вообще ни на что не обижался… Как, впрочем, и Инин.

Машина пересекла черту, где лес строящихся многоэтажек обрывался, уступая место рядам невысоких, жмущихся друг к другу хрущёвок. Этот бетонный лес походил на гигантского зловещего монстра, равнодушного, ледяного, что надвигаясь на присмиревшие хрущёвки, медленно и неотвратимо пожирал их, стирая с лица земли прошлое, тёплое и родное. «Ну и пусть себе пожирает, – думалось Инину. – Глупо противиться неизбежному. Единственная постоянная вещь – непостоянство». Доживёт ли бабушка до того дня, когда её дом сломают, и переселят на последний этаж свежепостроенного многоэтажного чудища? Инину хотелось бы, чтобы нет. Но, с другой стороны, он желал, чтобы бабушка жила вечно. С одной стороны, чтоб жила, с другой, чтобы не дожила. Странно это.

Он свернул с проспекта на узкую улочку.

– О! Родные места, – узнал Светлаков. – Где-то здесь твоя бабка жила.

– Она и сейчас живёт.

– Помнишь, ты в гости меня к ней водил?

Инин кивнул.

– Тогда ты совсем другим был.

– Каким?

– Живым.

– Все мы были другими. Я тут ресторанчик нашёл. Тихий, без музыки.

Юрий вздохнул.

– Не вздыхай, Светлаков. Зато там настоечки подают. Качественные, домашние, как ты любишь.

Инин припарковал авто на стоянке у заведения в стиле русской избы с резными наличниками на окнах. В заведении было тепло, как на маленькой кухне с включённой на всю мощь духовкой.

Усевшись за стол, Светлаков с довольной улыбкой оглядывал бревенчатые стены с полками, уставленными всевозможными матрёшками, горшками и крынками, потолок из неотёсанных досок, зелёный бархатный абажур над головой; потёр пальцами грубую домотканую скатерть.

– А здесь недурственно!

– Тебе везде недурственно, восторженный ты идиот. – Инин раскрыл меню. – А как по мне, так дизайн совершенно безвкусный. Единственное достоинство этой халупы, что музыки нет. Чего заказывать будешь?

– А тебе везде плохо, сноб ты надутый. И как ты достал уже со своей музыкой! Борщ и салат оливье хочу. И пельмешки ещё.

– А то тебе дома жена пельмешки не лепит.

– Не лепит, покупные берём.

– Девушка! – обратился Инин к подоспевшей официантке в расписном сарафане. – Нам две порции борща, пельменей и салат оливье. А также настойки анисовой, клюквенной и малиновой. Каждой по триста грамм. И меню здесь самое затрапезное, – объявил он, как только официантка ушла.

– Тебя хоть что-то в жизни радует, Инин?

– Только твоя рожа по пятницам. Особенно, когда она пытается меня вразумить. Видишь ли, я получаю удовольствие, видя тщетность твоих стараний. – Инин улыбнулся уголком рта.

– Ты знаешь, что твоё имя значит?

– Да уж наслышан.

– Вита по латыни – жизнь, а ты… какой-то ты нежизненный, Виталий! – Светлаков сделал паузу. – Стал.

– Началась сказка про белого бычка. – Инин картинно зевнул. – Что ж, я готов её послушать в тысячный раз.

– Вот ты на скуку жалуешься… – начал было Светлаков.

– Позволь тебя поправить, – перебил Инин, – не жалуюсь. К скуке своей я привык, отношусь к ней с принятием и уважением.

– Но ведь есть всякий экстрим, – продолжал Светлаков, будто бы не услышав Инина, – фрирайд, например, альпинизм, прыжки с парашютом, рафтинг, да много чего. Того, что даёт адреналин и, как побочный эффект, хоть какой-то вкус к жизни.

– Эх, Светлаков, – Инин покачал головой. – Если бы ты хоть иногда почитывал классику, хотя бы в объёме школьной программы, ты бы знал, что случилось с Печориным на Кавказе.

– И что?

– А то, что к жужжанию чеченских пуль он быстро привык. И я более чем уверен: со мной произойдёт то же самое, займись я твоим рафтингом или скалолазанием. И потом, всё это суррогаты – попытки искусственно придать своей жизни смысл. А истина в том, Светлаков, что смысла в жизни никакого и нет. Просто в отличие от тебя и от многих, у меня есть мужество это признать.

– Да ты болен, Виталя! Знаешь, как твоя болезнь называется? Депрессия пустоты или экзистенциальный невроз.

– Ну так полечи меня, доктор! – Инин сложил ладони и состроил страдальческое выражение на лице.

– Да тебя лечить, только портить, – махнул рукой Светлаков.