Судьбы людские. Пробуждение

Только началась косовица, как пошли эти дожди. У Тихона в государственном лесу была тайная делянка для покоса; только какая она тайная для сельчан? Там и другие жители с их улицы ставили не по одному стожку сена, договорившись с лесником. Конечно, не за так, а надо было отработать у него дня два-три, в зависимости от площади тайного покоса. Вот и питал Тихон надежду побывать там, а получалось – дорога через греблю размыта дождями. Имелся в те места и другой путь, да только ехать надо было больше дня. С тем и пришлось ему разворачивать коня и возвращаться с тяжелыми думами.

Выехал Тихон из леса и миновал три сосны, что стайкой росли у песчаного пригорка, и вдруг охватила его оторопь. С пригорка хорошо была видна их улица, но сейчас не она приковывала его взор, а водная гладь, которая простиралась слева аж до шляха, что вел в соседнюю деревню Дятлы, а справа – до глинной артели, где обжигали кирпич-сырец. Именно в тех местах были основные его посевы, и они оказались подтопленными.

Непроизвольно вырвались слова:

– Вот скажи, до чего ж вредный язык у Тимоха! Накаркал, прости Господи, так и правда голод может наступить. – Он снял картуз и перекрестился.

Неспокойно было на душе у Тихона. Казалось бы, дети подрастают, помощниками становятся, Дарья уже почти невеста. Хозяйство крепкое, только коней двое, не считая остальных; живи и радуйся, а радости особой-то и нет.

И все из-за этой сельхозартели. Как ни уговаривали его вступить в нее, он не соглашался ни в какую, приводя доводы, что он инвалид и будет обузой для артельщиков, не угнаться ему за здоровыми мужиками в работе. Поддерживал его в этом отец Макар. Из родни единоличниками остались только он да Федька, брат жены. Не мог Тихон представить жизнь без хозяйства, без земли, которую с таким трудом добывали родители, да и советская власть, спасибо, не обидела, наделила земелькой. Кое-что и сам сумел приобрести в неразберихе, которая творилась в уезде. Да и землемеры оказались падкими на угощение и выпивку, помогли увеличить наделы. Только зе́мли в здешних местах низкие и требуют много навоза, иначе урожая не жди. Правда, для скота здесь раздолье, пастбища хорошие. Получалось, отдай это все и надейся неизвестно на что? Не мог Тихон с таким раскладом согласиться. Уже третий год присматривался к делам в сельхозартели, а они, как ни крути, улучшались. Это-то и тревожило его душу.

Не надевая картуза, Тихон подошел к коню, вытащил его гриву из-под хомута. И снова его взор остановился на виднеющейся впереди водной глади. Подумал: да кто же выбрал здесь место для поселения? Он не раз, когда собиралось застолье, слышал рассказы родственников, а больше отца и деда, об окрест лежащих землях. Оказывается, несколько веков они принадлежали польским магнатам, а те католическую веру укрепляли да со временем разбазарили свое богатство, перешло оно в руки мелких помещиков и шляхты, а тут и вовсе забрала места царская Россия. Вот и потянулись переселенцы в эти места из другой губернии в поисках земли, а за нее требовалась плата, и немалая. Останавливались, где она подешевле, да заодно веру православную укрепляли. Думалось хуторами заселить эти места, да привычка вековая жить под помещиком давала знать: тянуло людей поближе друг к другу. Оно и веселее; да и гуртом расчищать поле или дорогу гатить легче.

Первоначально дворы устраивали подальше от болотистых мест, где повыше; одним из первых поселился так отец Макара со своей семьей. Начала вытягиваться улица с юга на север. В самом начале установили крест, обозначив белый, или гостевой, въезд, а на другом конце сделали гать5 в самом топком месте на сваях и назвали улицу Вербной – может, потому что очень уж хорошо вербы приживались возле хат. Ближе к лесу, с запада на восток, тоже улица начала образовываться – Дубовица. Потом семьи делиться начали, удлинялись улицы, да не соединились – помешала глубокая выгарь6. С южной стороны берег был крепкий, там вскоре дворы появились, а противоположный заливался водой весной в распутицу и в непогоду, ни проехать ни пройти. Так стала Дубовица главной улицей, и способствовал тому переселившийся из Могилевской губернии Петр Сиволоб, человек небедный. По настоянию своего отца Демида и клятвенному обещанию ему на кресте в церкви, что переедет жить на новое место и построит там храм, так и поступил он. Купил на свои средства в родном селе старую церковь, перевез ее, и через три года на самом высоком месте деревни Новая Гать стоял большой храм в два яруса с колокольней. Выгородили вокруг него местность, высадили липовую аллею, и началось там богослужение. Петр стал почитаемым в деревне человеком, только не пришлись по нраву ему новые места, вернулся на исконную родину век свой доживать.

Так среди низин и болот появились деревни: сначала на пригорке у леса Старая Гать, а потом и Новая Гать; несмотря на церковь, статуса села она почему-то не получила. Окрест тоже вырастали деревни, словно грибы в урожайный год. Теперь уже ничего не изменишь, надо жить.

А вода сильнее напирает; того и смотри, скоро не выедешь. Заторопился Тихон, вытаскивая задние колеса телеги и давая коню возможность развернуться, а передние ноги того начали грузнуть… Может, еще с полчаса провозился он, пока выбрался на твердую дорогу, а позади, там, где стояла телега, уже бурлила вода. Смотрит Тихон на стихию – сплошная водная гладь, и нет ей ни конца ни края. Кажется, вот он, край земли.

3

Возле самого двора неожиданно раздался возглас Тимоха, который стоял у калитки и будто нарочно поджидал, когда подъедет сосед:

– Смотрю, конь сам себе дорогу выбирает и никто им не правит, думаю: а вдруг осью зацепит за мой забор? Ты что, заснул, пригревшись на солнце? – звучал ехидный голос.

Тихон встрепенулся и хотел уже ответить по-мужски, а тот продолжал:

– Конь у тебя знатный, Тихон; такой конь мало у кого есть…

«До чего же у человека язык вредный», – успокаиваясь, подумал Тихон и только произнес:

– Тпру-у-у!

Конь остановился.

– А ты, Тимох, все калитку и плеть сторожишь? Так кому они надо, – подковырнул он соседа.

Как бы разворачивался их разговор дальше, неизвестно, но его прервал грозный окрик Марфы, жены Тимоха:

– Сколько тебе раз говорить – принеси воды из колодца, скоро коровы уже придут!

И сосед, дернув плечами, моментально скрылся за калиткой, вызвав улыбку Тихона и изменив его настроение.

Наступала вечерняя пора с ее заботами: чем кормить живность, что подать на ужин. Уже было слышно блеяние овец и коз, скоро должны были появиться пастухи. Сложив сбрую, Тихон поил коня: подходило время гнать его на ночное пастбище. На эту работу с удовольствием соглашался Антон – оно и понятно, там же друзья-товарищи. «Разожгут костер; может, у кого будет картошина, так испекут, ломтик хлеба поджарят да и мало ли чего еще напридумывают. Еще год-два – и уже в ночное его не загонишь; там, смотри, младший подрастет…»

Но размышления отца прервал Антон:

– Тата, я поведу Рыжего в ночное.

Он подошел к коню и стал, улыбаясь, гладить его холку.

«Хотя еще и пацан, а толк в лошадях знает», – с радостью отметил про себя отец.

– Ты его сильно не гони в галоп, он весь день работал; слава богу, отработал свое у этого злодея…

Так Тихон при своих называл Прилепу, хотя в душе завидовал ему и хотел бы иметь такое же хозяйство. Вздыхая, думал: может, и сам бы был таким жадным, как он.

Весь день что-то тревожило Тихона: то ли выбежавший из сеней младший сын со словами «есть хочу», то ли ворчание жены, что не осталось ни грамма муки на лепешки, а надо что-то дать с собой в ночное Антону. Мучило бессилие перед обстоятельствами. А еще сегодня артельщикам привезли зерно для посевной и выдавали понемногу взаймы, у кого совсем было голодно. Вот это, наверное, и волновало больше всего, требовало отказаться от всего этого хозяйства и вступить в артель.

Тихон вздохнул: «Нет, подожду еще до осени, какой урожай будет; а может, все изменится, хозяйство наладится и у меня будет полный двор добра». Только одно человек предполагает, а другое может получиться назавтра. Ох как горестно получилось.

Вся семья уже сидела за столом и с нетерпением ожидала, когда в хату войдет тата, без него ужин не начинался. Из пузатого чугуна, который поставила на припечке7 Антонина, уже разносился запах щавелевого борща; только самое важное и вкусное лежало, накрытое полотняным рушником, на скамейке под иконами, рядом с местом, где садился тата. Это паляница8. От всего кругляша осталась только треть, вот ее-то он и должен был разрезать на ломтики по количеству едоков. Дарья разносила глиняные миски с борщом, одну поставила для родителей и Антона, а над другой хозяйничала сама. Она раздавала и хлеб. Антонина в борщ добавляла вместо сметаны понемногу молока, как говорили в семье – забеливала борщ, и из него можно было делать тюрю, что вызывало порой недовольство и даже плач малолеток. В этот раз все обошлось без крика. Корова стала больше давать молока, и можно было его уже прилично добавить в борщ.

Хотя Тихон сам стал крошить ломтик хлеба в свою миску, остальные предпочли съесть его так. За столом раздавались шмыганье носами да негромкие удары деревянных ложек о миски. Старшие ели не спеша, а в детской миске началась битва ложек за оставшийся борщ, прекратившаяся после сурового взгляда таты.

Тут же заговорила Антонина:

– Тебе, Антон, положила на ночь блин: сегодня Марфа блины пекла из темной муки, я у нее одолжила два, один оставила на завтра.

Вдруг раздался хныкающий голос Ильи:

– Я хочу блина!

Горестно вздохнула Антонина:

– Тебе оставила немного молока, а блин будет на завтра.

– Ты с ними меньше нянчись; уже не маленький, пора свиней наниматься пасти. Антон скоро коров пасти будет, тогда и хлеба будет вдосталь, а сейчас как есть, – без раздражения произнес Тихон.

Он вышел из-за стола, перекрестился перед иконой; встали и все остальные. Дарья отправилась готовить постели, а Антонина дала сыну холщовую сумку и перекрестила его.

Антон с отцом вышли во двор.

– Ты смотри, сын, не гони Рыжего да и не держи долго там; только, смотри, путай его, чтобы ноги не натер, – завтра много будет работы, – продолжал напутствовать сына Тихон.

В это время мимо двора проскакали несколько лошадей.

– Не первый раз, тата, в ночное еду. Ну, я поехал. – Он вывел коня за калитку, ловко вскочил на Рыжего и пришпорил.

«Сколько ни говори, а все равно будет погонять и в галоп поскачет», – с грустной улыбкой подумал Тихон о сыне, направляясь в хату.

Множество разных историй связано с пастбищем лошадей в ночное время, в обиходе называемом кратко «ночное». Раньше собиралось в одном месте до двух десятков лошадей, а таких мест на всю Новую Гать было три-четыре, все они были связаны с количеством улиц в деревне и наличием пастбищ. Каждый двор сам старался пасти своего коня в ночном, определяя для такой, казалось бы, несложной работы из мужской части семьи подростка, который мог самостоятельно влезть на лошадь и править ею; реже – парня постарше. Случалось, выезжал и сам хозяин, у которого были только дочери или пастух отъезжал по важным делам. Из пастухов образовывались компании, в них негласно определялись заводаторы, или, как их еще называли, командиры; они и устанавливали очередность осмотров табуна ночью, поддержание костра, обустройство ночлега на случай непогоды. Все пастухи их слушались – мало ли что может случиться: лошадь растреножится и отобьется от табуна, зверь вдруг появится неподалеку. Тогда все помогали друг другу. Да и поспать надо, ведь каждый из них рано утром, возвращаясь на свой двор, включался в определенную работу.

Самый захватывающий момент в ночном – проскакать на лошади верхом и непременно в галоп; а когда те наездники на миг потеряют головы, тогда держись – начнутся скачки, только ветер свистит в ушах. Лошади тоже взбодрятся. Скачут наездники, не ведая тревог, а тут тебе препятствие. Лошадь сразу пытается его преодолеть, а наездник не готов к такому повороту дела, и тогда летит он на землю кубарем. Иная лошадь приостанавливает свой бег, а другая, обученная, возвращается к бедолаге. А если скачки среди деревьев, тогда жди беды – снесут низкие ветки наездника на землю или исцарапают спину и все тело. Как только ни уговаривали, как ни наказывали родители своих чад – не помогало. После образования сельхозартели мало осталось дворов, держащих лошадей, в основном те, кто не вступил в артель, – единоличники; вот они и гоняли лошадей в ночное. Зато появились табуны артели, их досматривали и пасли конюхи; отдельно паслись лошади кулаков-мироедов, там и пастух свой.

Антон ненадолго пустил Рыжего в галоп, не стал подгонять его, и тот, пофыркивая, побежал рысцой. В эту ночь собрались пасти в лесу недалеко от урочища, которое называлось почему-то Гнутым. Оно тянулось неширокой подковой вдоль бора. Место было низкое, весной там раньше всего появлялась сочная трава, и сейчас она пока оставалась светло-зеленой. Было здесь и неудобство: урочище поросло тонкими осинами и березками, среди которых плохо просматривались кони; правда, стреноженной лошади приходилось с трудом перемещаться по такой местности.

Антон стреножил Рыжего, снял уздечку, почесал его холку, отчего тот стал тереться ноздрями о пиджак, видимо, выражая хорошее расположение к хозяину, вызывая у него улыбку. На этот раз собралось десяток лошадей, а Антон оказался самым старшим среди пастухов, он и взял роль заводатора на эту ночь.

Эта «должность» к нему пришла давно, еще во времена, когда он вместо учебы в школе начал пасти свиней на выгоне. Он, на зависть старшим товарищам, метко сбивал небольшим кием колышек, который оберегал «пастух» при игре в «пекаря», переходя от одной линии к другой, и тем самым не оставлял «пастуху» никакого шанса вернуться в поле.

Однажды он заигрался и забыл о свиньях и младшем братике, который пытался потрогать маленького поросенка. И на него бросилась разъяренная свиноматка. Тогда двухлетнего Илью спас меткий удар Антона палкой по ее раскрытой пасти; затем он тут же со страшным криком бросился к ней, выхватывая братика за сорочку из ее зубов. Тот поступок вознес Антона среди сверстников в заводаторы. А тата, вспоминая все прегрешения незадачливого сторожа, когда свиньи похозяйничали в чужих огородах, и за случившееся с Ильей отходил ремнем так, что ему приходилось с большой осторожностью садиться за обеденный стол – так болело мягкое место.

Был у Антона самодельный острый ножик, отточенный у Кузьмы в кузнице, где ему позволялось крутить большой наждачный круг. Хотя и муторное это было занятие, длилось оно нестерпимо долго, зато кузнец разрешил Антону настоящим молотком ковать раскаленный до желтизны прут, из которого получилось приспособление для обдирания лозовой коры и лыка с молодых деревцев липы. Мастерил тем ножиком Антон из небольших прутиков липы свистульки, издавая ими настоящие соловьиные трели, восхищая взрослых и сверстников. А получить свистульку Антона было непросто, тут шел настоящий торг: пускались в ход еще совсем недозрелые яблочки, сворованные из куриного гнезда яйца, тоненькие, еще безвкусные, вырванные из грядки морковки. Попадало за такую коммерцию и Антону, и жаждавшему сделать тот свисток. Проходило дней пять-шесть – забывались свистульки, кора плохо отходила от дерева, да и засыхала она быстро, и уже не получалось соловьиных трелей.

Наступала пора сенокоса и окучивания картофельного участка. У взрослых рабочих рук не хватало, и ложились многие посильные и непосильные работы на детские, еще не окрепшие плечи. Стояли погожие июньские дни; потянулись на болото семьи. Кто повзрослее, шел помогать сносить копны сложенного сена для стогования, а у кого мужского племени не было или были возрасту так себе, как Антон, приходилось их брать в немногочисленную и не очень крепкую физической силой женскую команду Антонины с Дарьей. Проверялся такой помощник вначале на сушке скошенной травы.

С рвением взялся Антон за нехитрую работу, да быстро запыхался: ясное дело, и грабли не так держит, и замах ими делает высокий, и тянет их двумя руками, силы растрачивает. Наблюдает за сыном Тихон, ничего не говорит ему, ждет, когда усердие у того иссякнет. Не пришлось ему долго ожидать, чаще стал Антон останавливаться, ладони о штанишки тереть. Понятно, натер их граблями, того и гляди волдырь появится. Дает Тихон команду: перекур. Удивляется Антонина, возмущение высказывает – мол, с перекурами сено убирать будем целую неделю, а там в лесу черника созревает. С виноватым видом приседает на траву Антон. Горит у него ладонь, ее бы водой смочить, да не хочет он слабаком в глазах Дарьи и родителей выглядеть, виду не подает, что больно. А Тихон носовым полотняным платком кисть руки себе обвязывает, просит Антонину помочь да и предлагает Антону такую повязку сделать, вроде так в руке сила дольше сохраняется. Увидела Антонина ладонь сына, заохала и вскоре на руке Антона смастерила подобие рукавицы. А Тихон взял грабли да так ловко ими траву подсохшую перевернул. Не тянет он ее на себя, а подбрасывает чуть вверх, и она сама переворачивается. И снова все впряглись в работу.

Заметил Антон, как отец грабли держит, и к обеду они уже мелькали у него в обвязанных руках, как у таты, а передохнув, он вместе с мамой подгребал сено за теми, кто носил сложенные копны, и получил похвалу от соседа:

– О, какой у вас помощник шустрый появился, скоро уже и стоговать начнет!

На что прозвучал ответ Тихона:

– Так мы же в таком возрасте тоже сложа руки не сидели. А кто родителям помогать будет? Тут как: если не приучишь к работе с малых лет, лежебока получится, и не будет у него ни двора ни кола.

Соглашался с таким суждением сосед, продолжая нахваливать Антона.

А по болоту уже расходилась молва, что сын у Тихона еще совсем пацан, так уже стог вершит. Только Устюгины стоговали сено назавтра, и правил этим процессом дед Макар, правда, соорудив поддон и набросав на него немного сена. Утаптывать его было велено Антону с Дарьей, да вскоре сестра оказалась там лишней. В молчаливом согласии Макар с Тихоном оставили на стогу Антона, стали сами вилами охапки сена туда укладывать. Растет стог; Антон уже пообвык наверху, слушает, что взрослые ему подсказывают, и смело орудует граблями, притаптывая сухую траву, которая норовит под рубашку залезть да неприятно в бок или ногу кольнуть. Только разве для него это помеха? Ветерок дохнет, радость принесет. Далеко окрест видно, как трудятся на своих сеножатях9 взрослые; среди них мелькают головы сверстников, с которыми недавно свиней пасли. Хочется Антону, чтобы они его на вершине стога заметили да посмотрели, как он на такой высоте с сеном управляется. Самый ответственный и важный момент при стоговании – это сделать правильный верх стога, чтобы его ветром не снесло и набок не наклонило, иначе замокнет сено, сопреет, и годится оно тогда только для подстила да только в голодный год может на корм пойти.

Все шло наилучшим образом. Уже издалека наблюдали за Антоном с завистью друзья-товарищи Иван с Алексеем, да и взрослые с соседних участков посматривали, как Макар с сыном и внуком стог заканчивают. Как неожиданно над болотом два аиста появились. Низко летят, парят. Кто-то прокричал, что хорошая будет погода. Аисты крыльями не машут: приподнял голову Антон взглянуть на тех бело-черных птиц, закружилась у него голова, пошатнулся он и кубарем покатился вниз. Пронесся по болоту вскрик: «Внук Макара со стога упал и побился!»

Ничего не может припомнить Антон; то небо синее-синее, и вдруг темнота, очнулся – мама над ним голосит, что-то спрашивает, отец рядом с ней растерянный с вилами стоит. Шумную обстановку разрядил дед Макар своим серьезным возгласом:

– Нечего ртом ворон ловить, когда наверху стоишь. Это тебе, внук, хорошая наука будет.

От таких обидных слов у Антона уже были готовы слезы брызнуть, а дед на полном серьезе свою линию гнет:

– Давай-ка, внук, положение со стогом выправлять. Нас же вся деревня засмеет после твоего фортеля, до следующего года вспоминать будут и зубоскалить над Макаром.

После таких слов было уже не до слез. Засуетилась семья Устюгиных. Не успели сердобольные соседи по участку высказать свое сочувствие, как Макар с Тихоном уже перекинули вожжи через стог и по ним, ступив ногой на воткнутые в стог вилы, Антон поднимался на злополучный верх. Вначале несмело приподнялся на ноги, опираясь на грабли, осмотрелся, и такая радость его охватила, хоть бери маши руками и лети, что тот аист. А главное, стоит внизу стайка сверстников и с завистью взирает на такого смелого их товарища.

Долго в среде друзей-товарищей шли разговоры и споры о смелости и ловкости Антона, поднимая его авторитет. Пройдут года, не раз Антон будет стоять на самой макушке стога и, задрав голову, всматриваться в бескрайнее небо. И не задрожат у него ноги, не закружится голова. Станет он непревзойденным мастером вершить стога сена и соломы, восхищая бывалых жителей Новой Гати и не только.

В ту пору он осваивал и другие премудрости таких необходимых дел на земле. После походов с матерью по чернику, сборов с отцом грибов смело управлял конем, боронуя засеянное озимой рожью свое поле, а после второго класса будет незаменим при окучивании картошки, победит на гонках на лошадях более старших товарищей и будет нещадно отхлестан плеткой Тихоном за такие проказы. Его окончательно признают заводатором в играх в лапту, походах в поисках птичьих гнезд и, наконец, в ночном. Заматереет Антон, закрепится за ним слава непревзойденного драчуна; будет не раз вступать в схватку с несколькими обидчиками, заставляя их «мазать пятки» и вытирать рукавом брызнувшую из носа кровь.

Складывалось в семье Макара Устюгина необыкновенное почитание и уважение старших: все дети называли старших в семье и на улице только на «вы», так было заведено, не вызывало удивления. Взрослые трудились не покладая рук; тянулись за ними дети, работая в поле и на подворье.

Шло время, увеличилась семья Тихона, родился у них сын Илья. Дочка Марья пошла в первый класс, да такой несговорчивой оказалась – не соглашалась занятия в школе пропускать. Да, на беду, ослабел дед Макар, сократилось количество помощников у Тихона, а он изо всех сил рвется, хочется ему в люди выбиться. Пришлось Антону, не доучившись до окончания четвертого класса, школу оставить и по-настоящему впрячься в помощь отцу.

4

Собрались в круг пастухи, слушают команды Антона, а он взялся сам кострище мастерить. Не прошло и нескольких минут, как уже горел небольшой костер. Было обозначено место ночлега, определено, кто за кем будет поддерживать огонь и осматривать табун. Для ночлега снесли сосновые ветки, немного мха: как выразился самый молодой пастух Петрик, «будем спать на мягкой постели, как паны». Принесли побольше дров, костер загорелся ярче, вокруг него кругом устроились пастухи, отыскивая в своих котомках незатейливую еду с мыслью: лучше съесть до сна. Ночью не так есть хочется, там придется бороться со сном, потом ходить среди деревьев, отыскивая лошадей; прислушиваться к лесу, испытывая страх. В такие минуты было желание быстрее оказаться у костра и будить сменщика, который, подхватываясь, испуганно таращил глаза, соображая, где он. Иногда тут же ложился снова и моментально засыпал, тогда будили его тумаком по плечу, и действовало.

Редко кто брал с собой сало, хотя такое случалось, и начинал его поджаривать на ловце, таком заостренном прутике. Тогда далеко по лесу разносился необыкновенный запах, будораживший аппетит и зависть к обладателю замечательного продукта. В эту ночь таким счастливчиком оказался Петрик, он извлек из холщовой торбочки завернутый в бумагу кусочек сала и ломоть хлеба. Все притихли, а Антон при виде такой еды аж слюну сглотнул, подумав: и откуда у него такое богатство?

А Петрик с важным видом развернул бумагу, положил сало на хлеб и завертел головой, посматривая с радостной улыбкой на своих друзей:

– Сегодня отец заработал у кулака Прилепы: заспорил с ним, что понесет два мешка зерна, взяв их под руки, а тот не поверил. А тата взял их с телеги и занес в амбар. Давайте попробуем сала кулака.

Отец Петрика был мужичок невзрачного вида, и в такой его поступок верилось с трудом, а факт его способностей предстал налицо здесь, у костра, и не вызывал ни у кого сомнения. Все знали, что Прилепа никогда ничего не отдаст просто так.

Повеселели пастухи, заулыбались, предчувствуя лакомство. Тут же появился хороший прут, из которого Антон, умело орудуя своим самодельным ножиком, сделал крепкий ловец. Перекус получился на славу, у всех было благодушное настроение.

Подошло время рассказов каких-либо заметных деревенских новостей, историй или разных небылиц.

На этот раз разговор начал Илья, один из друзей Антона, о цыганах, упоминание которых сразу навеяло пастухам разные воспоминания об этих странных людях. Они раз в год проходили через деревню, разбивая на несколько дней табор на выгоне; тогда во дворах запирались калитки, ворота и без ведома старших детям со словами «вот зайдут цыгане, уворуют тебя и увезут в лес» открывать их не разрешалось. Только, может, какой-то час и соблюдалась такая строгость, а потом любопытство заставляло выглянуть на улицу. А там, смотри, детвора уже и наблюдала за диковинными людьми, у которых не было своих дворов, хат, сараев, а только стояли кругом крытые телеги, возле которых ходили цыганки, нося перед собой или за спиной малых детей. Такая картина больше всего и пугала смельчаков, отважившихся выйти к крайним хатам улицы. После обустройства табора из него выходили небольшими группами цыганки с детьми и направлялись в сторону улицы; некоторые останавливались у изгородей, пытаясь заговорить с хозяйками; кое-где такой разговор завязывался и даже заканчивался обменом на продукты, а то и платились деньги. Обычно мужчины в такие разговоры не ввязывались, а настороженно посматривали за своими женами, чтобы они не увлеклись и не были обмануты; случалось и такое. Тогда возле двора раздавались крики и ругань, и почти всегда победителями в таких случаях оказывались цыганки. Цыгане-мужчины появлялись в дерене редко, одеты они были богато: в штаны, похожие на галифе, заправленные в голенища, разукрашенные рубашки, камзолы; многие с густой бородой. Вот их детвора боялась больше всего, да и не только детвора, а и подростки, которые бахвалились своей силой среди одногодков. Долго потом после ухода табора обсуждались разные приключения, связанные с его пребыванием возле деревни, и выносился вердикт: вот же нравится им такая жизнь без кола и двора! А некоторые добавляли, что уж очень они своих коней любят и разбираются в них.