Плац. Том 1

Дойдя до опушки, Пётр Ильич встал перед кустарником. Смахнул со лба пот, взял пучок свежескошенной травы, протер косу. Солнце на короткий срок закрыло кучерявое облачко и стало немного прохладнее. Он оглядел луг, окруженный молодыми березками и соснами. В воздухе порхали бабочки, где-то стучал дятел. Благодать! Неожиданно Пётр Ильич заметил в движениях своих помощников ту неестественную неловкость, какая бывает у людей, которые со своим телом не могут сладить, но из последних сил пытаются это скрыть, оттого вдвойне себя выдают.

– Напились, мать их! – произнес он вслух, и увидел, как Дубина, словно услышав его слова, вдруг развернулся по инерции вслед за косой и практически оказался спиной к Саве. Чтобы удержать равновесие и не упасть, он присел на корточки, а левую руку упёр в землю. Однако, не удержался и повалился назад. В тот же момент, коса Савы, с шумом положила ровным рядком траву, продолжила свой полет и полоснула Дубину. Тот взвизгнул по-бабьи и подскочил, однако тут же схватился за окровавленный бок, упал и скорчился.

– У-уу! – разнеслось над лугом.

«Господи, упаси раба своего! – взмолился мысленно Пётр Ильич. – Дети у него мал-мала меньше! Кто же их кормить будет, если что?»

Пока он был на озере, мужики напились. Теперь, когда они прошли под солнцем, да ещё размахивая косами, их, что говорится, развезло.

Пётр Ильич бегом бросился к горемычному.

– Я не специально! – причитал Сава, переводя взгляд с Петра Ильича на Дубину, и обратно. – Гришка сам… Ты же видел, Фома! – взывал он к дружку.

Лицо его и чуб были перепачканы кровью, а руки тряслись. Слова давались с трудом. Проговаривая их, Сава кривил губами, словно они перестали его слушаться.

– Отвали! – Фома отмахнулся от него как от прокажённого.

– Да как же это?! – Сава закатил глаза к небу, зло вы матерился и задался вслух вопросом: – Неужто снова под судом окажусь?!

Тем временем, бледный как мел Дубинин Гришка прижимал руками на боку рану. Было слышно, что он скрежетал от боли зубами.

– А ну, покажи! – потребовал Пётр Ильич и опустился перед ним на колени.

– Боольно! – протянул Дубина жалобно и осторожно убрал окровавленные руки в стороны.

Петр Ильич задрал на нём низ выпущенной поверх штанов рубахи. Пропитанная потом, она источала резкий и кислый запах. Взору открылась ровная, длиною в пядь, рана. «Удивительно! – восхитился про себя Пётр Ильич. – Пропитый, грязный и вонючий снаружи, а кровь обычная – красная и чистая!»

Он развернулся к Фоме и зло спросил:

– Что пили?

– Ничего! – Мужик уставился в ответ удивлённо испуганным и глупым взглядом.

– Корчма осталась?! – Пётр Ильич испытующе посмотрел в глаза Фоме.

– Какая корчма? – Батрак пожал плечами и развел руками. – Не было никакой…

– Брешешь! – вспылил Пётр Ильич и объяснил: – Ему рану обработать надо! Неси! – Он повернулся к Саве. – А ты…

Батрак продолжал сидеть в траве и был явно не в себе от содеянного.

– Я не хотел! – шептал Сава и раскачивался из стороны в сторону. – Видит бог, нечаянно вышло!

– Нарви подорожнику и помой! – приказал ему Пётр Ильич. – У костра, в чайнике кипяток!

Строгий голос и внятные команды отрезвили батраков. Оба бросились выполнять указания. Между тем, Петр Ильич осторожно раздвинул края пореза.

– И-ии! – скулил Дубина. – Бо-о-ольно! Мочи нет!

– Терпи! – подбадривал его Пётр Ильич, разглядывая рану.

Так и есть, острие прошло глубоко, но внутренностей видно не было. Он облегченно вздохнул.

Вскоре прибежали запыхавшиеся дружки. Фома держал в руках бутыль, на дне которой плескалась вожделенная жидкость, Сава – пучок листьев подорожника.

– Сейчас придётся терпеть! – предупредил Петр Ильич Дубину, и стал осторожно лить корчму на порез.

– Ой у-у, бля! – взвыл Дубина, однако мужественно выдержал процедуру.

Пётр Ильич залепил рану подорожником и взял снятую с Дубины рубаху, намереваясь порвать на полосы, чтобы забинтовать. Неожиданно батрак запротестовал:

– Нет уж! – Превозмогая боль, он ухватился за рукав. – Мою рвать не надо! – с этими словами Дубина перевел взгляд на Саву, и выдвинул условие: – Он меня порезал, пущай свою отдает!

– Чего?! – протянул с возмущением недавний «убивец». – Ты сам под косу подлез!

– Хватит спорить! – осадил их Пётр Ильич.

Но Сава не унимался.

– Перепугал насмерть, а рана как есть пустяковая! – возмущался он. – Больше притворялся… Я думал, и вправду, пришиб! А он, – Сава умолк, пытаясь подобрать слова поярче да посочнее, с тем чтобы выразить своё негодование, однако, ничего не придумав, просто с осуждением протянул: – У- уу!

Переживший потрясение, он теперь не знал, как за него отыграться. Пётр Ильич был уверен, дай Саве волю, он Дубину тут же поколотит. Да и сам бы ему помог в этом благом деле. Учить таких надо. Ведь как есть Дубина виноват. Сава шёл себе и косил, когда этот из-за своей дури и пристрастия к питию повалился…

– А сам-то куда бежал? – возражал Дубина. – Кто же таким рядом идёт с косами? Шёл бы себе на шаг позади, так нет, понесло…

Не желая слушать взаимные упрёки, Пётр Ильич вздохнул и стянул с себя исподнюю рубаху. На глазах изумленных мужиков порвал ее и перевязал несчастного.

– Идти можешь? – спросил Петр Ильич, испытующе глядя Дубине в глаза.

– Ох! – простонал тот и замотал головой. – Подвода нужна.

– Валяй в деревню! – приказал Петр Ильич, глядя на Саву, и объяснил: – Скажешь моей жене, Полине Андреевне, что запряженная в телегу лошадь нужна. Она недавно на бричке уехала.

Без лишних слов Сава направился в сторону дороги.

Глава 3

Прошло уже достаточно времени с того момента, как от кованых ворот ограды отъехал извозчик, из брички которого выгрузилась чета Сараниных, а в комнатах всё ещё царила та суета, что присуща домам, в которые возвратились после долгого отсутствия их хозяева. Гремели по этажам торопливые шаги прислуги, доносились звуки сдвигаемых предметов, причитания хозяйки, вслед за которыми слышался оправдательный говор то горничной, то кухарки. Они на пару тут же бросались заметать, замывать, протирать и двигать… Постепенно шум смещался куда-то вверх и терял силу.

Когда на первом этаже, наконец, воцарилось спокойствие, Николай Ильич развернулся к окну, и враз обомлел. На том месте, где только что стояла их повозка, он увидел того самого господина, который насторожил его своим подозрительным видом на вокзале.

– Не может быть! – прошептал Николай Ильич, и отпрянул от окна, словно его могли увидеть снаружи.

Тем временем мужчина окинул скучающим взглядом фасад дома Сараниных, прошёл вдоль ограды, и скрылся в переулке.

Николай Ильич ещё некоторое время стоял, глядя на улицу. Затем медленно развернулся и направился наверх, с каждым шагом ускоряясь.

В комнату он уже влетел.

Ольга освободилась от платья и перебросила его через стоящую у комода ширму. В корсете и в розовых, с рюшками атласных панталонах, она выглядела менее привлекательно, если не сказать, что совсем плохо. Складки на рыхлом, выпирающем животике, бугры подкожного жира на узких бёдрах и короткие ножки делали её похожей на нелепое творение студента-первогодка Академии художеств. Зная это, она стеснялась своей внешности и при Николае Ильиче предпочитала быть постоянно одетой. Однако сейчас его появление Ольгу не смутило, не до того. При виде перепуганного мужа, она побледнела.

Собираясь с мыслями, Николай Ильич обвёл взглядом комнату, словно желая убедиться, что кроме них здесь никого нет, и с шумом перевёл дыхание.

– Ну, что же ты молчишь?! – возмутилась Ольга Иннокентьевна.

Давая понять, что страдает нетерпением и напугана, она надула щёки, сдвинула строго брови и осуждающе-зло уставилась на супруга.

– Надо срочно всё спрятать! – прошептал Николай Ильич, ища взглядом злосчастную шляпку.

В швейцарской деревне Кинталь, по настоянию товарищей, головной убор жены отдавали в специальную мастерскую, где искусно спрятали в неё бумаги. Сейчас шляпка лежала на стуле с высокой спинкой.

– Что случилось? – спросила Ольга Иннокентьевна, с опаской косясь на оставленные открытыми высокие двустворчатые двери и потребовала: – Не пугай меня!

– Я ничуть не пугаю! – молвил громким шепотом Николай Ильич и округлил глаза.

По его мнению, этот знак должен был дать понять, чтобы она говорила тише. Мало ли? Кто знает, с кем за их отсутствие прислуга общалась? Может, уже тот же Иван осведомителем заделался в охранку?

В свою очередь, Ольга Иннокентьевна не могла взять в толк, что так напугало её благоверного, и от этого женщине стало ещё страшнее. К тому же она не понимала, почему Николай Ильич таращится и страшно крутит глазами. Что, если это у него нервное?

– Ну, что же вы? Говорите! – потребовала Ольга Иннокентьевна, странным образом переходя на светскую манеру разговора, которую в кругу революционеров считали пережитком прошлого.

Николай Ильич, словно не слыша супруги, прошёл через комнату и взял в руки злосчастную шляпку.

– Только что, перед домом, я видел шпика! – объявил он заговорщицким шёпотом. – Он был у поезда… Да… Точно так! Он на нас там смотрел не таясь, покуда багаж получали…

– Бросьте! – сказала Ольга Иннокентьевна и вдруг успокоилась. – Вам постоянно что-нибудь мерещится!

– Прекрати! – потребовал Николай Ильич и гневно сверкнул глазами. – Прекрати немедленно обвинять меня в трусости! Твоя манера вести себя со мной подобным образом от непонимания того, чем мы заняты на самом деле и какой вред таит наша с тобой работа для самого государя императора!

– Мания у тебя, дорогой! – стыдила супруга с иронией в голосе. – Какой может быть от нас вред? Не смеши! Забавы ради, да за деньги товарищи развлекаются… Какой никакой кому приработок.

– Как ты смеешь?! – открыл было он рот, но поперхнулся воздухом и замолчал.

Ольга отвернулась к зеркалу и стала протирать лицо салфеткой.

– Который раз подряд вот так паникуешь, – вспомнила она и добавила: – А ещё никто с обыском не нагрянул.

– Как ты не понимаешь?! – возопил Николай Ильич, захлебываясь от негодования. – Это дело времени! Охранка может год следить и собирать улики…

– Какой толк от твоей охранки?! Дармоеды! – возразила Ольга Иннокентьевна насмешливо. – Вон, Кузьмин, дружок твой! – с этими словами она показала рукой куда-то в сторону стены, словно человек, о котором говорила, сидел в соседней комнате. – Сколько раз его заарестовывают и всё нипочём! Ему для важности это только на руку.

– Он выпил в ресторане и стал хвалиться тем, что состоит в партии большевиков и ничего не боится, – стал рассказывать Николай Ильич. – При этом швырялся приборами. За то его и взяли. Потом всё равно отпустили. Ничего против него у полиции не было. У нас же совсем другое дело. Неужели ты считаешь, что никто не заприметил тот факт, что я часто через границу езжу?

– Сейчас много таких, – возразила ему Ольга Иннокентьевна с неохотою. – Ты же сам видел, в Берне или том же Париже, на улице русскую речь можно встретить наравне с немецкой, швейцарской или французской. Ну а про рестораны и гаштеты там разные и говорить не буду. Только и делают, что сидят в них по вечерам и об одном и том же говорят.

– Это самая прогрессивная часть русского общества! – Николай Ильич неожиданно для себя вдруг повысил голос. – Они работают! Конечно, вечерами собираются, чтобы отдохнуть и дела обсудить… Здесь, в России, этого им никто не позволит делать!

– Ну, да, – с сарказмом проговорила Ольга Иннокентьевна. – Европе поди, на руку привечать разных проходимцев…

– Кого ты имеешь ввиду? – спросил он испуганно-возмущённо.

– Да хотя бы твоего Ульянова! – напомнила Ольга сходу. – Ты его видел? Глаза узкие, – с этими словами она прищурилась для наглядности и почему-то смешно сложила губы бантиком. – Хитрые. Одно и знает, писать да спорить! У него одно на уме, как Романовым за братца повешенного отомстить9. Об этом в Европе не таясь говорят и ставки на него там потому и делают. Нет ничего страшнее и сильнее мести за родного человека, которая на что угодно сподвигнуть может. Такой, как он, на любую подлость готов… Так уж поверь мне, этот проходимец революцию для того и замышляет, чтобы поквитаться…

– Ты читала его статьи? – поинтересовался он зло, одновременно ловя себя на мысли, что и сам лишь возил переписку этого человека.

– Зачем мне это надо? – Ольга Иннокеньевна хмыкнула.

– Но ты же со мной? – Николай Ильич растерялся.

«Значит, там, за границей, она лишь прикидывалась, что ей интересно! – возмутился он мысленно, вспомнив, как супруга собирала вокруг себя компании что-то горячо и жарко обсуждавших товарищей. – Лицемерка! А ведь умеет создать впечатление! – восхитился вдруг Николай Ильич. – Как меня удивляли её высказывания! Не может ли быть так, что каким-то образом её кто-то наставляет? Как она горячо спорила по поводу профессиональных революционеров с Ивановым! Он стоял на том, что люди прежде всего должны быть идейными, а жена двумя фразами осадила его. Смысл мнения Ольги совпадал с мнением Ульянова, и сводился к тому, что идеей сыт не будешь, и всякая работа должна оплачиваться».

– Разве иначе возможно для жены? – Ольга Иннокентьевна недоумевающе уставилась в отражение мужа в зеркале. – Только не пойму, чего ты от меня хочешь?

– Хочу, чтобы взгляды разделяла, – промямлил он.

– Я разделяю, – заверила она. – Только не имею желания голову забивать разными глупостями. Пустое это…

– Не понимаю тебя, – честно признался он.

– Хорошо, будь по-твоему! – неожиданно отступила Ольга Иннокентьевна и, с едва скрываемым сарказмом в голосе, соблаговолила: – Схорони!

Спустя некоторое время, исписанный убористым почерком и сложенный в несколько раз листок, был завёрнут в кусок материи. Сжимая его в руке, Николай Ильич преобразился. Он стал метаться по комнате, заглядывая под предметы, которые, по его мнению, могли стать тайником. Потом встал на четвереньки и посмотрел под кровать. Кряхтя, поднялся и, не обращая внимания на светлые круги пыли на коленках, откинул и снова уложил на место матрац с одеялом.

Наблюдая в зеркало за действиями супруга, Ольга Иннокентьевна покачала головой.

– Да что вы так волнуетесь?! – спросила она грудным голосом и потребовала: – Успокойтесь! На вас лица нет. Сейчас придет кто, и сразу заподозрит, уж не сотворили ли вы что нехорошее.

– Полно те, смеяться! – взмолился Николай Ильич.

Он оглядел затравленным взглядом комнату и устремился к печи. Обложенная кофейных цветов кафелем и занимавшая весь угол, до самого потолка, она с весны не топилась. В ней, наконец, отважный курьер и упрятал депешу. Растерзанный головной убор остался у зеркала.

За обедом Николай Ильич окончательно успокоился и взял себя в руки.

– Странно, – заговорил он. – Который раз вожу переписку. Рискуем. А вот прочёл и не понимаю, к чему всё?

Он замолчал. Вошла горничная, неся в руках супницу. Николай Ильич отстранился от стола, и некоторое время следил за тем, как невысокая девушка, одетая в длинное синее платье и белый передник, разливает по тарелкам бульон.

– О чём на этот раз сообщение? – спросила Ольга Иннокентьевна, дождавшись, когда горничная выйдет, и притворит за собой двери.

– Требуют усилить агитацию на питерских заводах и фабриках, – стал рассказывать Николай Ильич. – Рабочих призывать к саботажу. На эти нужды разрешают выделить из партийной кассы тысяча сто рублей… Двести шестьдесят на бумагу для газет и сто семьдесят дополнительно на оплату наборщиков. Настаивают, чтобы Морозов Сава не ослаблял давления на Рябушинского по поводу средств, которые необходимо отправить на поддержание наших товарищей в Швейцарии и Франции…

– Доколе собираются дезертиров кормить?! – задалась вслух вопросом Ольга Иннокентьевна.

– Брось! – Николай Ильич переменился в лице, но сдержался. – Сама ведь знаешь, что с ними будет, в случае возвращения!

– Представь себе, знаю! – Ольга Иннокентьевна подняла на супруга насмешливый взгляд и заявила: – Ничего!

– Так уж и ничего?! – возразил Николай Ильич. – Всем ссылка светит…

– Просто безделью лучше в Европах предаваться, чем в России, где можно и на фронт угодить, – резюмировала Ольга Иннокентьевна. – Да и никто здесь уже «за так» денег не даст и работать придётся. А там, на правах противника русского царя, чего не жить?

Чтобы не дать супруге развить свою мысль дальше, Николай Ильич, сделал вид, будто что-то вспомнил. Он встрепенулся и вскинул на Ольгу Иннокентьевну просветлевший вдруг разом взгляд:

– Семьсот рублей необходимо отправить в Москву и Тверь для оплаты работы тамошних лидеров рабочего движения…

– Провокаторов! – поправила Ольга с сарказмом.

Николай Ильич застыл с ложкой в руках.

– Как ты смеешь так говорить? – изумился он.

– А как ты хотел? – Ольга Иннокентьевна фыркнула. – Развалить Россию хотят…

– Но ведь ты сама им в этом деле помогаешь! – напомнил он осторожно, невольно поймав себя на мысли, что этим даёт супруге повод подумать, будто согласен с её суждением.

– Нужда заставила, – призналась она.

Николай Ильич смутился.

Ольга Иннокентьевна надкусила кусочек хлеба, и с каким-то затаённым презрением посмотрела на него.

– Сейчас кто за деньги, кто от скуки работает, – произнесла она и сокрушённо вздохнула. – Сами не знают, что творят. Модно стало в тайном обществе состоять.

– А я, по-твоему, за что? – полюбопытствовал Николай Ильич, и тут же объявил: – У меня брат жертва самодержавия!

– Ой, хватит! – попросила Ольга Иннокентьевна, картинно закатив глаза, и по-своему обыкновению, стала упрекать: – Кабы не долг, так и играл бы в свои карты. Была бы твоя воля, ты и на Россию ставку сделал. А брат твой обыкновенный убивец. За то и сидит!

Николай Ильич опешил. Созданный им самим из брата образ борца за светлое будущее рухнул. Кусок застрял в горле. Он отпил вина и некоторое время размышлял, что ответить супруге.

«Может, сознаться в том, что дело вовсе не в карточном долге, которого и не было вовсе, а просто в идейных соображениях?» – подумал он и тут же прогнал эту мысль прочь. Узнав, что всё это время муженёк водил её за нос Ольга может и поглубже копнуть. Не ровен час, вылезет наружу его интрижка на стороне… Больше ничего путного для ответа в голову не приходило, и Николай Ильич занялся обедом, заедая обиду наваристыми щами.

В спорах Николай Ильич всегда проигрывал жене, и с некоторых пор стал избегать говорить с ней на серьёзные темы. Она, в отличие от него, была намного образованней. Причиной тому – природная леность Николая Ильича, который с трудом учился в гимназии, а потом едва освоил профессию врача. К счастью, усилиями ещё тогда живого батюшки, по специальности он не проработал и месяца. Хлопоты родителя не прошли даром, и вскоре Николай занял место клерка в департаменте здравоохранения, откуда его уговорили перейти на работу в торговую компанию, занимавшуюся поставками медицинских препаратов и перевязочного материала.

Вернувшись после трапезы в комнату жены, Николай Ильич с первых шагов почувствовал недоброе. У печи стоял Иван, с задумчивым видом глядя на окна. В воздухе витал запах гари.

– Ты что делаешь?! – выдавил из себя Николай Ильич, немея от страха.

– Мусор жёг, – пояснил лакей, меняясь в лице. По виду Николая Ильича он понял, что случилось что-то из ряда вон выходящее, причём именно из-за него, но ещё не знал, что, и оттого ему было в разы страшнее…

Через мгновение лицо Ивана вытянулось от изумления, а нижняя челюсть отвисла. Николай Ильич бросился к топке, где догорали смятые листки бумаг и салфетки, упал на колени и, обжигаясь, голыми руками полез в огонь. Но было поздно. Вставленное в щель между кирпичами письмо сгорело.

На крик пришла супруга. Ольга Иннокентьевна догадалась, в чём дело, выпроводила прислугу, плотно притворила двери и навалилась на них спиной.

– Ничего страшного! – заверила она и снисходительно посмотрела сначала на мужа, потом на печь. – Сам же сказал, что прочёл. Бери теперь бумаги и перья.

Николай Ильич ужаснулся.

– Ты предлагаешь самому написать?! – попытался он угадать тихим голосом и зачем-то напомнил: – Там план распределения денег, выделенных немецкими товарищами для партийных нужд на сентябрь…

– А что здесь такого? – Ольга фыркнула. – Кто проверять станет? Даже если что-то и упустишь, не заметят. Таких депеш за месяц столько проходит, они всех и не упомнят. Сейчас телеграфу и почте доверия нет, всё норовят с оказией передавать. И непременно допиши, чтобы тебе, как особо проявившему рвение, выплатили сто рублей вознаграждения.

– Ну, так уж сто! – возмутился он корысти жены, не уловив в её голосе иронии.

– Не желаешь, так хотя бы как-то упомяни себя в письме! – стояла на своём Ольга Иннокентьевна, насмешливо глядя на мужа.

Конечно, она говорила нарочно, но он воспринимал всё всерьёз.

Немного помявшись, Николай Ильич направился к секретеру, однако на половине пути встал.

– Как-то не по себе мне от обмана, – признался он и развернулся к Ольге.

– Кого же ты обманываешь? – Она всплеснула руками. – Ведь всё как есть и напиши. – И вновь напомнила: – Сам же говорил, что прочёл послание…

– Прочёл, – согласился Николай Ильич. – Так может на словах и передать?

– Тогда точно не поздоровится! – Ольга Иннокентьевна покрутила головой. – Лучше ли тебе от того будет, если узнают, что все письма ты перед дорогой прочитываешь?

– Любопытство ещё никого до добра не доводило, – согласился Николай Ильич. – А как же с припиской быть?

– С какой?

Ольга Иннокентьевна уже принялась разбирать платья, и не сразу поняла, о чём речь.

– Об вознаграждении, – робко напомнил он.

– Смешной ты ей богу, Николай Ильич! – Она отмахнулась. – Поверил, что я на дурное дело подвигнуть могу?

– Помнится, частушки пришлось везти, – вспомнил вдруг неожиданно Николай Ильич, прилаживая лист бумаги на столешницу. – Случись дурню нашему их сжечь, тогда уже точно не восстановить.

– Это те, что про императрицу и Гришку Распутина? – уточнила Ольга Иннокентьевна. – Я их наизусть за дорогу выучила. У меня память цепкая!

– Брешешь! – выпалил со злостью Николай Ильич. – Там их с десяток было в этой книжице…

Сказал он это с затаённой обидой. Ещё бы, Николай Ильич и так знал, что память у супруги была отменная. Не чета его…

Ольга Иннокентьевна, между тем, принялась декламировать:

Уж я мостиком хожу,

Мостик изгибается

Что от Гриши я рожу,

Никто не сдогадается

– Ты чего?! – зашипел на неё Николай Ильич. – Загубишь нас!

Веселея от вида супруга, Ольга нарочно продолжала его злить:

– Каково тебе такое послушать? – спросила она с задором и стала читать следующую частушку:

Давай, Коля, постреляем

Из пушечек медных!

У тебя ли, у меня ли

Больно много бедных.

Николай Ильич снова округлил глаза и показал взглядом на двери, давая понять, что их могут подслушать…

– Ой, больно кому надо в моём-то доме за нами приглядывать! – с этими словами Ольга Иннокентьевна отмахнулась. – Себе дороже. Поймаю кого, в деревню отправлю…

Пока Николай Ильич корпел над письмом, пытаясь восстановить его в памяти, Ольга Иннокентьевна быстро напудрила личико и выскользнула из комнаты, чтобы, спустя несколько минут, выйти уже за оградой. Она бросила взгляд на второй этаж оставленного ею дома и заспешила в направлении переулка, в котором час назад скрылся замеченный супругом подозрительный человек.

По сути, Ольга со спокойствием отнеслась к опасениям Николая Ильича, потому как одновременно наблюдала показавшегося странным ему субъекта из окна своей комнаты. Более того, она делала ему тайные знаки, что скоро освободится и придёт.

Бураков Андрей Леонидович был любовником Ольги, и водил с ней дружбу уже почти год. Впрочем, она не испытывала к этому тучному мужчине с огромными рыжими баками и широким лбом каких-либо чувств, кроме болезненной, и от того вяжущей иной раз мысли, тяги к мужскому полу.

Глава 4

Слепит к полудню солнце. Колыхаются в горячем воздухе и кривляются над землёй кусты и деревья, словно живые. Кажется, будто не жаворонки, которых глазом не видно, а дрожащий воздух голосами птицы поёт. Сочная зелень травы шумит саранчёй и гудит шмелями. До деревни чуть больше двух верст. По жаре, кому другому, было бы идти не в радость, но Сава ничуть не огорчился приказу Петра Ильича. Он давно положил глаз на Полину, застенчивую, светловолосую жену бывшего поручика. Было в её лице, хрупкой фигуре, движениях и говоре, что-то такое, чего не мог он увидеть ни в одной деревенской бабе. Прельщало шалопая не только то, что была она, по слухам, знатной барыней, с которыми ему никогда не доводилось быть на сеновале. Полина действительно красавица, и даже в этой глуши никогда не ходила босой или растрепанной. У неё были хоть и не новые, но добротные женские башмачки, причём не одна пара. Опять же, грамоте, не чета даже конторскому писарю, обучена. Читает много… Деревня пересудами живёт, поэтому все про всех всё знали. Ещё Саве казалось, что не безразличен он офицеровой жене. Нет-нет, да и поймает он на себе ее задумчивый взгляд, от которого мурашки по коже. Отчего-то Сава был уверен, что и внутри у неё всё не так, как у обычных деревенских девок и баб, которых он перепробовал столько, что и счесть не может. Окончательно Сава решил овладеть женой Петра Ильича после того случая, когда подглядел, как Полина во дворе в исподнем резвилась. Понял тогда он, что супружница бывшего поручика тоже человек, а не божество, каким виделась до этого и способна на разные там чувства, схожие с потребностями простолюдинов. Всё остальное – напускное, а каторга с поселением давно всех здешних уравняла.