Плац. Том 1

Плац

Том 1

Альберт Байкалов

© Альберт Байкалов, 2025

ISBN 978-5-0067-3307-7 (т. 1)

ISBN 978-5-0067-3309-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Плац 1

Плац – военная площадь. Плацпарад, площадь, для развода войск. Плацпарадное место. Плацдарм. Сборная площадь в крепости.

Толковый словарь Даля

Плац – площадь для выполнения строевых занятий, парадов, смотров.

(Более позднее толкование)

Пролог

Пётр Ильич Саранин боготворил утро. Каждый раз он вставал раньше всех деревенских, чтобы по-новому, и как будто впервые, послушать ту бескрайнюю тишину, которая воцаряется лишь на короткий срок в самом начале рассвета. Он спешил надышаться её нетронутой свежестью, когда остатки ночи ещё густятся в укромных местах таёжных урочищ и холодных ключей, а небо уже набухает серебряным свечением. Носило это действо природы для него сакральный характер, вызывало в душе восторженный трепет и переполняло ожиданием вселенского чуда. Да что там, даже слякоть и дождь в это время, есть для него благодать божья! Находил он тогда для тихой радости другие прелести, уже в звуках падающих с крыш на землю капель воды, в ароматах мокрого дерева, земли, грибов и прелой листвы. В отличие многих своих знакомцев, жалующихся в такие дни на хандру и сонливость, не испытывал он трудностей пробуждения и в непогоду.

Начало дня Пётр Ильич встречал молитвой, обратившись к образам, теснившимся на иконостасе в сумерках красного угла просторного дома. После до пояса умывался во дворе из берёзовой кадушки, которую приспособил у колодца под воду. Прошлый год он в ней огурцы заготавливал, щедро сдабривая рассол смородиновым листом и укропом. Дерево дух от них в себя и вобрало. Оттого теперь в воде угадывался тонкий, едва различимый, аромат, с бодрящей кислинкой. Причём плескаться по утрам Николай Ильич любил до самых заморозков. Порой уже занимались ледком за ночь лужи, а ему всё нипочём. Оттого и хворь с неохотою его брала.

Сегодня решил Пётр Ильич устроить себе отдых, а домашним своим праздник. В разгар сенокоса, непозволительная роскошь, однако и и повод для такого дела солидный.

Укрепивши дух молитвой и взбодрённый телом, Пётр Ильич встал посреди двора, упёр в бока руки и, по-хозяйски, оглядел собственноручно построенный им дом. Каждый раз, за этим занятием, он испытывал гордость, схожую с той, которую испытывает отец своим сыном, выросшим трудами его воспитания достойным человеком. Понимал Пётр Ильич нутром, что гордыня это грех, но ничего не мог с этим поделать. Подспудно позволял он себе такую поблажку, веруя в то, что за усердие в молитвах и покаяниях бог эту слабость его простит…

Возможно, любой другой человек, проживший в деревне всю жизнь и смастеривший нечто подобное, счёл бы такой труд обыденным делом. Равно как легко ему было накосить сена, сметать стог, зарезать скотину. Но, для Петра Ильича, в зрелом возрасте взявшим в руки хозяйственный инструмент, такое положение вещей – огромное достижение. Это примерно виделось ему так, будто тот же крестьянин, с детства не видевший ничего, кроме сохи и не знавший азбуки, вдруг, однажды попав в город, за короткий срок стал образованным во всех отношениях человеком и обратился, например, в губернского чиновника.

Дом получился на славу! Два первых венца, что к земле ближе, начинали из стволов лиственницы, долго не гниющей, и в этом свойстве не уступающей кирпичу. И топору это дерево поддается плохо. Упрямое оно и твёрдое, как характер каторжанина. Остальной сруб из сосны… Петру Ильичу его жилище казалось ничуть не хуже, а даже лучше городских хором. Тепло, и запах совсем другой! Человек, живущий в таком доме, подобно этому дереву, со временем становится крепче. И что такого, что не было здесь кованой ограды, выложенных камнем дорожек меж ухоженных кустов акаций и деревьев, что стояли кругом у рукотворного пруда? Теперь всем этим хозяйством, оставшимся, казалось, где-то на краю земли, управлял младший брат Николай. Не надо Петру Ильичу ни пруда, ни сада, ни дорожек. Вместо всего этого теперь окрест девственная тайга, неописуемой прелести озёра и реки, созданные самым гениальным зодчим – природой. Здесь, в Забайкалье, он понял, что искусственная городская красота, в виде обустроенных садов и парков, просто следствие стремления человека быть ближе к тому, откуда он вышел.

Пётр Ильич строил дом не один. Помогали ему в этом деле плотник из бывших каторжан, да семейские1. Они свозили ему на быках брёвна и тёс, вырыли под столбы и погреб ямы. Всем миром сложили сруб, постелили полы, застеклили окна, по бокам которых повесили добротные ставни и украсили наличниками. Колька Рябой, что в соседней деревне живёт, подрядился и сложил печь. Над крыльцом смастерили крышу, подобно тем, что рисуют на теремах в книжках для детей. Её переднюю часть поддерживали, словно колоны, два бревна, на которых были вырезаны незатейливые узоры. С торца и по коньку так же пустили доску с резьбой. Бока огородили невысокими перилами. Живи и радуйся! А вокруг?!

Пётр Ильич не спеша прошёл в беседку. Две лавки, под навесом из досок долго были поводом для пересудов деревенских. Самые безобидные сводились к тому, будто бы «барин с жиру бесится». Ещё бы, некоторые поселенцы, что из каторжан, жили в избах, больше похожих на собачью конуру. Мастерили их из того, что под руку попадало. А Гуря Сомов с Вавилой и вовсе, землянки себе обустроили, больше на звериные норы похожие. Так и жительствуют в них со своими семействами…

Сегодня день обещал быть ясным. Звенел тишиной ещё прохладный воздух, наливалось и тяжелело рассветом небо, розовел его край на востоке. Высокие, угрюмые сопки, окружавшие деревню, медленно и грациозно представали на обозрение из утренних сумерек. Похожие на семейство гигантских ежей, они ещё томились сном, топорща на могучих спинах верхушки сосен. Оставляя в них белесые клочья молочной поволоки, живым покрывалом сползал вниз туман, заполнял собой низины и распадки, что могли стать ему недолгим укрытием от скорого солнца. Ещё немного, и выйдут на приспособленные под покосы луга мужики в исподних рубахах. Сшибая мокрыми, до самых колен, штанами росу, деловито зазвенят они косами, распугивая мелких птах и поднимая в воздух насекомых. Взорвётся ароматом запахов свежескошенная трава, полетят вместе с ней на землю небесного цвета васильки и жёлтые кувшинки купальницы…

«Словно и нет никакой войны!» – подумал вдруг Пётр Ильич с тоской и досадой, какая, поди бывает, лишь у азартом заражённых игроков в карточные игры, когда их разом лишают такой забавы или у людей, употребляющих, например, героин, как страдающий пристрастием к опию подпрапорщик Кузнецов, что встретился на пути ещё с русско-японской. Невольно Пётр Ильич вдруг представил себя в окопе, в форме и с наганом в руке, но тут же стряхнул с себя это виденье. Не тот он уже по фронтам бегать. С лихвой узнал, почём фунт лиха. И не так особо страшно от пуль и бомб, как тяжело изо дня в день выносить грязь, отсутствие всяческих удобств, вшей, ночной холод и скудную пищу… К тому же теперь он отец семейства: дети, жена хозяйство… На кого всё? Да и кто допустит такое?

С улицы послышались шаркающие шаги, скрипнула калитка, и во дворе возник Гришка. При виде Петра Ильича он встал, стянул с головы картуз и кивнул. Потом потоптался, оглянулся по сторонам и, словно что-то вспомнив, поприветствовал:

– Доброго утречка, Пётр Ильич!

Странный ритуал делал утро похожим на предыдущие. Петра Ильича так и подмывало спросить у Гришки, кого он ищет каждый раз во дворе? Чего рыскает взглядом?

Это был скуластый, с глубоко посаженными глазами мужик. Лицо его, почерневшее от ветров, морозов и корчмы2 было словно неживым. Худой как смерть, он был на полголовы выше Петра Ильича, но сутулость сводила на нет преимущество в росте. Одет, как и большинство поселенцев из каторжан, абы как. Рваный сюртук, на голое тело, был подпоясан бечёвкой. Мотня латаных и грязных штанов, свисала почти до самых колен. Хорошо хоть сапоги имел при такой жизни. Рыжие от пыли, они давно требовали ремонта из-за стоптанных до самой подошвы каблуков.

– И тебе не хворать, Григорий Васильевич! – ответил Пётр Ильич.

До Гришки было шагов десять, но даже с такого расстояния в прохладном и чистом воздухе Пётр Ильич различил терпкий запах табака-самосада, пота и гнилых зубов. Вернее сказать, их остатков. Но перегаром не несло, и то, ладно.

– Ну, я спойду?! – Гришка вопросительно глуповатым взглядом уставился хозяину в глаза.

– Так кто же тебя держит-то? – Пётр Ильич усмехнулся в усы, отмахиваясь от наседавших комаров. – Ступай!

Шаркая ногами и кряхтя, Гришка направился за дом, к хозяйству.

Этот угрюмый с виду мужик подрядился с утра приходить кормить и поить скотину и прибираться за ней. Ещё выгонял гусей. На самом деле, Петру Ильичу не в тягость работа по хозяйству была, да надо же как-то и Гришке пособить с хозяйством? Просто так денег дашь, разбалуешь. Вот и пусть батрачит… Хотя, нет-нет, да и взглянет Гришка недобрым, шальным взглядом исподлобья так, что внутренне содрогнётся всё. И Полина Андреевна это подмечала, а дети первое время и вовсе батрака боялись. По имени-отчеству Пётр Ильич величать Гришку стал недавно, и то лишь по утрам, да под настроение. Проявляя к мужику почтение, старался хотя бы таким образом донести до него, что тот есть человек, а не скотина, и уважает его он. Однако вскоре, как есть, выведет батрак его своей леностью или очередной глупостью. Так устроен. Будет Пётр Ильич сдержан, как всегда, однако назовёт уже бестолкового Гришкой или, того хуже, точно так же, как его дружки кличут – Дубиной. Однако батраку всё одно, как ни называй, не проймёт его. Одно ждёт, когда день закончится, да денег подкинут, чтобы корчмы купить или, на худой конец, той же бражкой разжиться. Этим и живёт.

«Что оставит после себя? – задался вопросом Пётр Ильич. – Каков смысл существования его детей и для чего они народились на этот свет, если просто повторят за родителем его уныло серый жизненный путь? Ведь ничего ему не надо!»

Ослепительным пузырём над тайгой появился верх солнца и ожила деревня беспокойством. Запели петухи, замычали следом коровы, отовсюду стали раздаваться повизгивания свиней, нетерпеливо заржали лошади. Застучали калитки и двери во дворах. Послышались недовольно-сонные голоса крестьян – поселенцев. Улицы переполнились звуками утренней дойки, пойки и кормёжки…

Было в этих самобытных деревенских звуках что-то необъяснимое, сродни неслышной мелодии. Она будто бы наполняла душу прозрачными, кристально чистыми голосами ангелов. Они радовали и в то же время навевали непонятную тоску о чём-то далёком, вроде как бы забытом, но сидевшим в крови, и эхом передававшемся от живших сотни лет назад, предков.

Брызги воды, попавшие на спину, и тихий смех заставили Петра Ильича вздрогнуть и вскочить с места.

– Полинка! – воскликнул он в сердцах. – Тьфу на вас!

Полина была в нижней рубахе, однако волосы успела уложить в золотистый шиньон и прихватила широкой, синей лентой. Голубые глазища словно капли лазури, искрят счастьем. Алый рот, кривится в смехе. На красивых ножках башмачки, зашнурованные до самого верха. Необычный и бесстыжий вид жены удивил супруга и привёл в ребячий восторг.

Пётр Ильич оглянулся по сторонам. Но кто их увидит? Хоть голышом бегай, забор высокий, а дети спят ещё.

– Ну, Полинка! – повторился он, восхищаясь про себя смелости жены – скромницы. – Вот зараза!

Полина тем временем весело засмеялась, зачерпнула ещё воды и снова плеснула на мужа. Пётр Ильич увернулся и бросился к ней.

Она с визгом устремилась к дому, а у крыльца резко повернула.

– Не догоните! – едва крикнула Полина, как он ухватил её за руку. Она развернулась к нему и встала. За спиной женщины была банька. Пётр Ильич коснулся телом жены, ощутил сквозь ткань островки её прелестей. Они тронули кожу приятным ожогом. Враз побежали по телу от тех мест мурашки. Полина тяжело дышала свежестью и счастьем. Реснички век опустились в любовном смущении…

– А вот я сейчас затащу вас в баньку и сделаю с вами что-то непристойное! – прошептал Пётр Ильич с придыханием, ловко наклонился и ухватил жену губами за шею.

– Как вы можете таким грозить слабой женщине?! – стыдила она шутливо в ответ.

Полина тихо смеялась, и, запрокидывая голову назад, играючи отворачивалась от мужниных поцелуев. Залилось здоровым румянцем лицо, изогнулись углом её тонкие брови.

– Щекотно! – Она взвизгнула.

– Бр-брр! – рычал, подражая медведю, Пётр Ильич играючи трепал губами и слегка прикусывал, нежную кожу.

Полина от щекотки присела. Он остался стоять. Лишь упёр ладонь в бревенчатую преграду и тяжело дышал. Полина зажмурилась и улыбнулась. Она ждала ещё поцелуя.

Пётр Ильич наклонился и осторожно, словно крыла бабочки, коснулся губами её носика, потом губ. Сколько они уже вместе, а всё никак не утихнет желание быть с нею. Любое прикосновение этой женщины оставляло в душе след, как рябь на воде озёрной после взлёта утки.

– Хватит веселиться! – произнесла Полина, с трудом переводя дух.

«Интересно устроена жизнь, – подумал вдруг Пётр Ильич, разглядывая Полину. – Дама из знатной семьи, а стоит сейчас в одной исподней рубахе, без бантов и пудры, за тысячи вёрст от мирской суеты. Не снуют здесь вокруг неё девки с разной прислугой, той же ванны нет и удобств разных. Иной раз и вовсе босая по двору может пройти, подобно деревенским бабам. И надо же, с виду совсем не в тягость ей такая жизнь! – восхитился он вдруг своему размышлению. – А я и вовсе, определённо счастлив! Хотя, – Пётр Ильич вдруг смутился собственных мыслей и упрекнул себя: – Неужели можно так рассуждать мне, отцу семейства, который собственных детей обрёк на существование в захолустной деревне, вдали от цивилизации, без электричества и водопровода? Они ведь даже не подозревают, что была им судьбой по рождению уготована другая, совершенно не похожая на эту жизнь. Да что там? Представления иметь не могут о ней!»

Полина, между тем, навалилась на стену спиной.

– Доброго утра, Пётр Ильич! – пожелала тихо она, прерывая его мысленные рассуждения и уже на французском поздравила: – Félicitations, mon cher jour d’ange!3

Пётр Ильич отстранился от супруги и закатил глаза, пытаясь сквозь тягостные размышления подобрать в уме нужные слова. Она ждала, не сводя с него глаз. Полина была жадной до своих трудов. Сколько она с ним маялась вечерами, обучая языку? Обидится, если что не так скажет или произнесёт неправильно. Наконец, он вспомнил и медленно, осторожно проговаривая каждый слог ответил:

– Merci, chérie. C’est incroyable d’entendre un discours français ici!4

– Молодец, Пётр Ильич! – похвалила Полина, едва не захлопав в ладоши. – Делаете успехи!

– Я баловень божий! Ни у кого нет такой красоты учителя! – похвастал он с детским восторгом. – Вы и представить не можете, цены своей!

– Не хвалите, зазнаюсь! – предостерегла она и снова тихо засмеялась.

– Неужели способны на такое?! – удивлялся он, театрально округляя глаза. – А я до сих пор считал, что моя жена скромница!

Громкий звук удара, словно кто-то двинул по доскам забора со стороны улицы, отвлёк от разговора. Пётр Ильич оглядел двор.

– Никак в ворота кто стукнул? – произнёс он с тревогой в голосе.

– В такую рань? – Полина провела ладонью по предплечью мужа. – Небось Гришка колотит лопатой…

– Беда с этим Гришкой! – Пётр Ильич вздохнул.

– Как сегодня хорошо! – восхитилась она, уже на полном серьёзе.

– День ясный будет, – сделал вывод Пётр Ильич, пытаясь понять причину возникшей враз тревоги. – Поглядите! – обратился он торопливо к супружнице. – Всё вокруг как и накануне. Те же горы и тайга окрест, а не насмотришься! Каждый новый день по новому картины рисует.

Они вернулись в беседку.

– Я тоже в восторге пребываю от местных красот, – призналась Полина.

Некоторое время сидели молча. Донимали комары, но в дом не хотелось.

– О чём думаете, Пётр Ильич? – неожиданно спросила Полина.

– Думаю, что Гришка уже пришёл, а вы всё в исподнем бегаете! – сказал он шутливо. – Смутите до смерти мужика, если увидит.

– Полноте! – Полина отмахнулась от комара. – Он надолго сейчас в конюшне. – Она прильнула ухом к плечу мужа и как-то задорно, по ребячьи, задрала голову, чтобы видеть его лицо. – Я в окно глянула, а вы такой одинокий здесь. Решила подшутить, вот и подкралась… Так о чём думали?

Пётр Ильич осторожно взял её руку, с задумчивым видом коснулся пальчиков губами.

– Об относительности, Полюшка, – произнёс, наконец он, и принялся вслух размышлять: – Вы и представить себе не можете, с каким ужасом я когда-то смотрел вслед уходящим по этапу колоннам каторжан! Щемило мне тогда тоской сердце, словно шли они по ту сторону черты, где нет жизни. И казалось, не видать им больше никакой радости. А как пугали меня серые, похожие одно на другое лица и хмурый взгляд смирившегося со своей участью человека, которого государство за провинности поставило в эту колонну, лишив мирских благ?! – От воспоминаний тех далёких переживаний взгляд Петра Ильича на короткое мгновенье потемнел. – Ан, нет! – продолжал он уже загадочно спокойно. – Оказалось, что счастье и горе Бог распределил между всеми равномерно.

– Как же это? – не могла взять в толк Полина.

– Всё просто! – Он оживился. – Даже каторжанин в течение дня на этапе так же может радоваться той же природе или отдыху, как любой другой человек, не знающий что такое днями идти по жаре в колонне…

– Не пойму я вас, – призналась Полина.

– Ну вот взять хотя бы нас вами, – зашёл он с другой стороны. Точно такое же чувство благодати как я сейчас, испытывает, поди, по утрам, мой младший брат Николай, с той лишь разницей, что сидит он не во дворе собственноручно построенного дома, а в мягких перинах, рядом со своею напудренною Ольгой.

До Полины стало доходить, что хотел сказать Пётр Ильич и взгляд её сделался вдруг грустным.

– Ну, вы и сравнили! – протянула она задумчиво и шлёпнула на шее мужа комара. – Каторжного! Какая может быть у них радость?

Она стала рассматривать на ладошке остатки насекомого.

– Радость привала на этапе… Да той же кормёжки! – воскликнул, словно что-то вспомнив, Пётр Ильич. – Обычному человеку и представить возможности нет, какое восхищение иной раз у намаявшихся за день и голодных каторжан при переходе вызывает, к примеру, вид того же сухаря! Как дети от пирожного восторг имеют…

Он вдруг замолчал, размышляя над тем, как перевести разговор на другую тему. Ведь лукавил, шельмец, слегка. Не шёл этапом, который от Нерчинска начинался и куда доставили его вместе с другими каторжанами в арестантских вагонах по железной дороге. За деньги, да ещё за пределами столицы, в России можно всё. Пётр Ильич ещё находился в следственном доме, а к Николаю Ильичу уже обратились с предложением о содействии в предоставлении привилегий братцу какие-то важные чиновники из министерства то ли внутренних дел, то ли от юстиции. Так Николка задолго до этапа узнал, в какое место будет отправлен Пётр, и сумел-таки, через новых знакомцев, имевших связь с жившими в далёкой Чите важными людьми, организовать ему в этих краях встречу и достойное пребывание. Как оказалось, в России существовала давно отлаженная система обогащения за счёт оказания разного рода содействий и устройства поблажек для состоятельных арестантов. Поэтому, от самой станции до каторжной тюрьмы, что в Кокотуе, Пётр Ильич ехал на лошадях, в сопровождении назначенного исправником полицейского стражника, который по этапу доклады за него делал, да ночлег устраивал. Причём не просто угол для сна в какой-нибудь избе. Пётр Ильич был впечатлён тем, как служивый ловко обходился с местными. И баньку, и девок мог организовать. Не имеющий ещё никакого опыта каторжанин, тогда просто диву давался.

«А что, если понесла какая? – ужаснулся Пётр Ильич и залился краской. – Всё может быть! Не думал тогда ни об чём! Сразу голову терял вместе с достоинством. Лишь дурной болезни опасался. А теперь?! Вдруг где растёт моя кровиночка в нужде и в нелюбви? Каково ей сейчас? А мамка проклинает офицеришку, что на каторгу ехал. Сколько же ему тогда сейчас годков будет? – прикидывал Пётр Ильич, забыв про сидевшую рядом Полину. – Семь… Даже больше! А если и вторая понесла! – Уж совсем нехорошо ему стало от воспоминаний блуда своего. – Как же звали-то девку эту? – Силясь вспомнить имя, он совсем забыл о Полине. – Глаша? Наташа? А село-то, кажется, Горохон называлось…»

Перед глазами Петра Ильича тотчас возникло это закутанное до самых глаз в зимние одежды вожделенное существо, с сединой обелённых морозом ворсинок платка у краешек по-детски припухших губ, и со всеми скрытыми в тот момент шубкой женскими прелестями. Оно казалось тогда подарком свыше и чудом, в той заснеженной глуши, оторванной от всего остального мира. Пётр Ильич снова испытал то чувство животного нетерпенья и желания тот час обладать ею. Она смотрела в ответ с затаённым страхом перед новизной предстоящего события и одновременно выдавала стыд. Пётр Ильич в мельчайших подробностях вспомнил лёгкую и томную поволоку карих глаз, глядевших на него взглядом взрослой женщины. Тогда ему показалось что он влюбился.

– В вас, Пётр Ильич, романтик проснулся! – восторгалась, между тем, Полина. – Такой ход суждений присущ человеку, который склонен к написанию любовных романов или стихов… Признайтесь, пробовали заниматься сочинительством?

– Грешен! – произнёс Пётр Ильич с лёгкой иронией. – Когда вас впервые увидел, пытался выразить свои чувства на бумаге…

– Подумать только! – восхитилась она. – У меня даже в мыслях не было, что вы имеете какие-то наклонности…

– Неужели я давал вам повод считать, будто до сих пор был чёрствой души человеком, не способным мечтать и предаваться фантазиям? – Пётр Ильич сделал вид, будто обиделся и шутливо надулся. – Вы просто этого не замечали.

Однако, на этот раз, в его голосе проскользнули нотки фальши. Он словно стал стесняться присутствия кого-то третьего, вслушивающегося в его речи, наполненные словами и чувствами о высоком.

– Ну да, – отвечала Полина с лёгкой грустью и немного насмешливо. – Мало ведь знаю вас ещё…

– Глядишь, и писать сподоблюсь, – предположил он неожиданно, и начал фантазировать: – Стану известным!

– Как Гёте? – гадала Поля с иронией в голосе.

– Берите выше! – воскликнул он шутливо. – Русский слог краше! Не чета басурманским. Это даже они признают! Я вообще так считаю, – супруг вдруг оживился и резко развернулся к ней на скамье вполоборота. Глаза его при этом загорелись и Пётр Ильич уже продолжил с каким-то детским задором и пылом, подобно сынишке, Коленьке, который для себя очередное открытие природное сделал. Увидел и поймал невиданную им доселе бабочку или сорвал какой цветок.

– Ну же! – подбодрила она его.

– А вот как прогресс дойдёт до того, что человек сможет быстро через океаны перелетать или наводить мосты через них, тогда, быть может, и язык на всей земле будет один, чтобы трудностей в общении не было, – заговорил он торопливо и мечтательно. – Возможно, наш, русский и станет той объединяющей силой для всего человечества!

– Полноте, вам, Пётр Ильич, мечтам предаваться! – отвечала она с грустью. – Детей бы обучить…

– Я знаю, трудно тебе, Полюшка, – проговорил он, изменившимся вдруг голосом и, незаметно для себя, переходя на модное нынче, доверительное общение и которого избегали они с супругой при детях и посторонних. – И по дому отчему истосковалась. Нет мне от тебя прощения…

– Да что ты такое говоришь? – Полина заволновалась, и взялась торопливо упрекать: – Как можешь так думать? О каком таком прощении каждый раз твердишь? Не надоело тебе?!

– Душа страдает, – признался, с тоской в голосе Пётр Ильич и вздохнул. – Чем старше становлюсь, тем сильнее эти мученья… Ничего с собой не могу поделать.

– Что было, то прошло! – сказала Полина строго. – Страданья твои только во вред здоровью и делу. Не занимай дурными мыслями голову! Не поможешь ими, а только хуже сделаешь! Живи настоящим, тем, что сейчас и что будет. Бог даст, и папеньку я ещё увижу, а ты братца своего, Николая Ильича! – Произнося имя деверя, Полина враз потеплела голосом. – Возмужал, поди… Важным стал.

При воспоминании о брате, Петра Ильича охватывала тоска. Судя по редким письмам, написанным, как всегда, со слов Николая рукой бывшей гувернантки, семидесятипятилетней Прасковьей Степановной, оставшейся после взросления детей при доме и ставшей выполнять обязанности экономки, брат справлялся с грузом дел, свалившимся на его плечи после ареста Петра и смерти родителя, абы как. Для управления доходными домами призвал из имения управляющего Солодуху, который дела ведёт архи плохо. Теперь ни в деревне от него нет толку, ни в городе, поскольку оказался шельмец охочий до женского полу и вина. Подозревать Прасковья Степановна стала, что теперь они на двоих с Иваном Алёнку, горничную, пользуют и понесёт она вскорости непременно при такой жизни. Николай Ильич, на пару с супружницей своей Ольгой Иннокентьевной, по заграницам продолжает разъезжать да дела компании решать вместо того, чтобы хозяйством заниматься. Медленно шло к упадку дело, оставленное отцом, ветшали имение и дом, что они в столице занимали. Доходные дома, без должного пригляду, тоже не приносят особой прибыли при таком отношении. Страдала от того бывшая нянечка и очень горевала о том, что Петра Ильича нету рядом. Это проскальзывало меж строк, написанных аккуратным, женским почерком. Ещё понял из этих писем Пётр Ильич, что братец его сильно поменялся характером и нравом. Он и без того бестолочем был, а теперь, набравшись в швейцариях и германиях разных пошлых привычек и вовсе про мораль забыл. Чаще режут слух непристойные словечки, которыми он стал украшать свою речь при общении, а иной раз Прасковья Степановна находит по дому открытки заграничные с обнажёнными девицами…